Александр Шмаков НОВОЕ О ЛИДИИ СЕЙФУЛЛИНОЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Александр Шмаков

НОВОЕ О ЛИДИИ СЕЙФУЛЛИНОЙ

Ленин

«Имя «Ленин» вошло в мою жизнь, как воздух в духоту долгой тьмы, как свежий воздух в духоту темницы. Чтобы понять всю искренность этого утверждения, надо знать, в каких условиях жили мы, сельские работники народного образования, в царской России. Я заведовала земской районной библиотекой в селе. До ближайшей железнодорожной станции было двести верст, до уездного города сто пятьдесят. Оренбургские бураны и весенняя распутица делали совсем непроезжими прежние скверные россейские дороги. В эту глушь, в это бездорожье своевременно являлись только призыв на войну за императорскую державу да становой пристав за недоимками. Теперь в этом самом Орском уезде взрыты его богатые земные недра, возникли в степной глухоте мощные заводы, железнодорожная магистраль соединяет его с великим сибирским путем. И страшной сказкой кажется уездная дооктябрьская россейская быль.

Далеко, в столицах, в больших городах жили образованные люди, писатели, поэты, мыслители, ученые, политические вожди. У нас не было с ними связи, и наша культурная работа казалась одинокой, бесплодной и ничтожной. Бодрость, веру в плодотворность нашего труда вдохнул в нас Ленин. Наша республика была еще бедна, окружена недоверием и враждой, вела борьбу с врагами на многих фронтах, но именно в эти тяжелые для государства годы был созван 1-й Всероссийский съезд по внешкольному образованию.

Из глухих своих захолустий мы были вызваны в столицу, в Москву, и глава правительства пришел сам сказать нам об огромной важности нашего труда для страны. С того дня прошло больше двадцати лет, но в благодарной памяти и сейчас встает передо мной Ленин, как живой, в его простом величии.

С трибуны говорила Александра Коллонтай. Она — прекрасный оратор. Участники съезда слушали ее с большим вниманием. Но в конце ее речи, совершенно необъяснимыми путями, в аудиторию дошел слух, что приехал Владимир Ильич. В зале, в рядах, началось затаенное движение, послышалось взволнованное дыхание и шепот, похожий на шум волн в нарастающем прибое. Коллонтай поспешила сказать заключительную фразу и уйти с трибуны. Тогда в дверях смежной с залом заседания комнаты на возвышении для президиума показалась невысокая, но хорошо и крепко сложенная фигура Владимира Ильича. Быстро, очень легким шагом, он шел к трибуне. Волнение аудитории разразилось в шквал аплодисментов.

Ленин окинул взглядом весь зал, слегка приподнял левую руку, значительно взглянул на часы, надетые у кисти этой руки, и снова серьезно, почти строго посмотрел на аплодирующих участников съезда. И аплодисменты разом прекратились. Безмолвное приказание не тратить времени на приветствия на лице Владимира Ильича было выражено властно, непререкаемо. И вот эта особенная внутренняя убежденность человека в том, что его слова и действия абсолютно целесообразны, необходимы в данный момент и предельно точны, мне кажется, и были основной силой речей Ленина, Позднее слышала я, что у Владимира Ильича глаза не были черными. Но тогда показались мне эти проницательные с острым блеском глаза совсем черными. К основной сущности своего выступления Ленин приступил сразу, без обычных вводных фраз. Он сказал, что на заседании в Малом Совнаркоме был против переименования отделов внешкольного образования в политпросветы, потому что образование бывает в школе и вне школы, аполитичного образования не существует, но на своем мнении он не настаивал, так как дело не в названии. И дальше, в словах очень простых, в скупых словах, он развил перед нами такую грандиозную задачу нашей просветительной работы, так четко обрисовал необходимость и ответственность ее в мощном творчески, многомиллионном, но культурно отсталом народе, что высоким волнением, подлинным вдохновением преисполнилась душа каждого из нас. Каждый почувствовал себя единицей в миллионах, и перестали быть страшными для нас глушь, бездорожье, культурная разъединенность.

Когда мы вернулись в свои села, мы иными глазами увидели тот народ, которому служили. В самых глухих деревнях уже громко звучало имя Ильича. О нем создавались легенды и сказки, прекрасные, образные, сильные художественным обобщением народные сказания. И красоту этих сказаний только теперь мы оценили вполне, потому что взглянули на русский народ ленинскими глазами.

Еще раз я видела Ильича ровно двадцать лет тому назад. Закрыты навеки были его глаза, о которых так я и не узнала, какого они цвета. Дорогие яркие человеческие глаза. Стояли страшные морозы. На улицах Москвы разложили костры, чтобы длинная, длинная вереница людей, идущих поклониться усопшему Ленину, могла обогреться у этих костров. Яркий свет и тепло этих костров мне кажется символом того, что принес Ленин моей Родине.

Лидия  С е й ф у л л и н а».

Очерк Л. Сейфуллиной о В. И. Ленине сжат и краток[1]. Образ Ильича предстает живо, ярко. Он дан объемно во времени и в поэтическом восприятии автора, пронизан, как солнечными лучами, теплотой и покоряющим чувством любви. Литые строки очерка точно передают переживания Сейфуллиной и захватывают с первой фразы, откровенной и доверительной.

Именно с таким ощущением я читал листы, исписанные фиолетовыми химическими чернилами. Знакомый почерк — крупный, разборчивый, волновал меня не меньше, чем волновал бы живой разговор с автором. Мне будто слышался в этот момент глуховатый голос Лидии Николаевны.

Автограф Л. Н. Сейфуллиной хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства в фонде писателя Н. Я. Москвина. На первой странице его в левом углу пометка: «Машбюро. Москвину 2 экз.». На обороте шестого листа сейфуллинской рукой: «Совинформбюро, тов. Москвину».

Указаны крайние даты: 1942—1944, установленные работниками архива не совсем точно. Николай Яковлевич Москвин работал в отделе печати Совинформбюро с весны 1942 по лето 1943 года, а после Великой Отечественной — в Литературном институте имени А. М. Горького.

Очерк «Ленин» не единственное произведение Л. Сейфуллиной о Ленине. К образу Владимира Ильича писательница возвращалась неоднократно. Она старалась найти самые простые слова и емкие фразы, чтобы передать впечатление, какое оставила первая встреча с Владимиром Ильичей 25 февраля 1920 года на третьем Всероссийском совещании заведующих внешкольным подотделом губернских отделов народного образования, проходившем в Доме съездов Наркомпроса. На это совещание Л. Н. Сейфуллину делегировал Челябинский губернский отдел народного образования.

Впервые облик Владимира Ильича писательница попыталась нарисовать в «Мужицком сказе о Ленине».

К этому времени образ В. И. Ленина уже захватил поэта революции В. Маяковского. Он возник в стихотворении «Владимир Ильич», написанном в 1920 году, когда Коммунистическая партия и весь советский народ отметили 50-летие со дня рождения вождя, но в печати оно появилось лишь в 1922 году. Потом ленинская тема в поэзии Маяковского прозвучит как отклик на болезнь В. И. Ленина «Мы не верим» (1923) и, наконец, полностью созреет в поэме «Владимир Ильич Ленин», законченной в октябре 1924-го, но только на следующий год изданной отдельной книгой.

Слышала ли Л. Сейфуллина публичные выступления поэта с чтением стихов о Ленине, сказать трудно: свидетельств писательница не оставила. Но можно предположить другое: стихи о Ленине, появившиеся в печати, как и всенародное горе утраты вождя, ускорили работу Лидии Николаевны над «Мужицким сказом о Ленине». В том же 1924-м году появился отдельной книгой «Мужицкий сказ о Ленине», а в однодневной литературной газете «Ленин» было напечатано еще одно произведение Л. Сейфуллиной на ленинскую тему — стихотворение в прозе «Верность», посвященное Н. К. Крупской. Писательницей высказаны заветные думы о Ленине — человеке и вожде, получившие более углубленное развитие в ее позднейших очерках.

И вот, в тяжелые дни для страны, охваченной огнем жестокой войны, начатой фашистской Германией в 1941 году, Сейфуллина снова возвращается к образу В. И. Ленина.

Совинформовский очерк «Ленин» — это не пересказ написанного, а вполне самостоятельное произведение в Лениниане Л. Н. Сейфуллиной, где вновь слышатся уральские отзвуки о вожде.

Секретарь губернского уполномоченного ВЦИК

Кажется, все сказано о творчестве и общественной деятельности Л. Н. Сейфуллиной, стоявшей у истоков советской литературы. Критики и литературоведы писали об ее произведениях по горячим следам, писали страстно, иногда запальчиво и несправедливо, но писательница оставалась верна себе и своему таланту. Она прокладывала мужественно свой торный след, как пахарь, поднимающий первую борозду. Может быть, поэтому книги ее и теперь социально значимы по содержанию, неповторимы по языку и стилю.

Еще не было поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо», фурмановского «Чапаева» и фадеевского «Разгрома», а Сейфуллину читали и изучали в школах. Очень хорошо о писательнице сказал Ираклий Андроников в предисловии ее собрания сочинений, вышедшего в 1968 году.

«Очень скоро имя ее стало народным именем и воспринималось как символ — как следствие Октябрьской революции в литературе, как художественное олицетворение революционных преобразований в стране».

Писательница многое не успела сделать в жизни и литературе, но то, что сделано и написано Лидией Николаевной, обеспечило ее бессмертие. Да, о творчестве и общественной деятельности Л. Сейфуллиной написано много, но сказано далеко не все. Найденные документы обогащают наше представление о деятельности Л. Сейфуллиной в пору становления Советской власти, говорят об ее духовной щедрости и таланте организатора, неутомимости этой маленькой, но энергичнейшей женщины, названной М. Горьким «человечицей, влюбленной в литературу».

В частных и государственных архивах еще хранятся неопубликованные ее произведения, служебные бумаги, сотни отзывов на рукописи молодых литераторов, наконец, ее письма к родным и друзьям, которые просто неоценимы для глубокого изучения этой разносторонней и одаренной личности. Библиотечный работник и политпросветчик, просвещенец, наконец, секретарь редакции журнала «Сибирские огни», на страницах которого читатель познакомился с первыми произведениями писательницы — «Четыре главы» и «Правонарушители». Они принесли ей широкую популярность и определили место в молодой советской литературе.

У меня давняя дружба с архивными работниками. Однажды из госархива позвонили и сообщили, что при просмотре дел Челябинского губисполкома обнаружена бумага, в которой упоминается о Л. Н. Сейфуллиной и В. Н. Правдухине.

— Любопытный документ. Приезжайте, посмотрите...

И вот я знакомлюсь с этим «любопытным документом» — запиской технического секретаря Ларионова от 25 декабря 1920 года № 5210. В ней пересказывается резолюция зам. предгубисполкома тов. Жирякова и содержание заявления зав. губполитпросветом губнаробраза Правдухина и зав. губернской библиотечной секцией Сейфуллиной с просьбой: «...сохранить минимум прав на оставление им занимаемой комнаты на углу ул. К. Маркса и Васенко № 78 хотя бы сроком на один месяц для подыскания квартиры».

На заявлении поставлена резолюция зам. предгубисполкома тов. Жирякова в горуездный исполком тов. Новикову-Лебедеву: «Сделать распоряжение о приостановлении выселения, так как надо навсегда разрешить и упорядочить этот нелепый вопрос».

Записка техсекретаря интересна во многом: во-первых, уточняются должности В. Правдухина и Л. Сейфуллиной, которые они занимали в конце 1920 года, работая в губернских учреждениях Челябинска. Во-вторых, что очень важно, указывается адрес, по которому сейчас можно безошибочно установить дом, где они жили. (К сожалению, дом этот не уцелел.) В-третьих, подчеркивается личная скромность Правдухина и Сейфуллиной и внимательное отношение к ним как сотрудникам со стороны зам. губисполкома тов. Жирякова.

Было бы очень важно познакомиться с личным заявлением, но поиски не увенчались успехом. Зато удалось найти неизвестные служебные бумаги, собственноручно написанные Лидией Николаевной. Это докладная записка в президиум губисполкома об ухудшении снабжения продуктами питания детских учреждений и о принятии срочных мер по его улучшению. Записка эта подписана Л. Н. Сейфуллиной как секретарем губернского уполномоченного ВЦИК по улучшению жизни детей в Челябинской губернии.

По документам, найденным здесь ранее и обнародованным, было известно, что Лидия Николаевна, будучи работником губнаробраза, проводила большую работу по борьбе с беспризорностью и была активным организатором Тургоякской детской колонии и детских домов в губернии. Найденный документ подчеркивает, сколь важный пост она занимала в ту пору, уточняет ее высокие полномочия.

Записка помечена 17 июня 1921 года, а с нею в деле хранится еще одна бумага, подписанная Л. Сейфуллиной, — копия циркулярного предписания всем губпродкомам о неуклонном исполнении директивы о снабжении больных и призреваемых детей, которое «производить вне всякой очереди, преимущественно перед всеми остальными группами потребителей».

Характер этих документов дополняет общественный облик Л. Сейфуллиной, раскрывает перед нами дисциплинированного и болеющего за свое дело сотрудника молодого советского учреждения.

После того, как Л. Сейфуллина вместе с В. Правдухиным переехала в Москву, она не забывала Урал и часто бывала в Свердловске, Челябинске и Магнитогорске. Здесь ее интересовали молодые литературные силы, за которыми она пристально следила и оказывала им помощь.

В ноябре 1932 года Л. Сейфуллина побывала в Свердловске. Она выступала на стройках ГоспромУрала, в клубах Профинтерн, Деловом клубе строителей. Ее выступления предварял В. Правдухин докладом о творчестве писательницы.

После 20 ноября она была в Челябинске, а затем состоялись встречи с магнитогорцами. Здесь она ознакомилась с историей литературного движения на Магнитострое, отметила огромный рост творческих сил, особо подчеркнула большую положительную роль товарищеской критики литературных произведений авторов, работающих здесь, и выразила сожаление, что оргкомитет охватил не все творческие силы Магнитостроя, не развернул как следует работу по призыву рабочих-ударников в литературу.

Л. Сейфуллина ознакомилась со стихами Б. Ручьева, М. Люгарина, высказала пожелание о том, чтобы магнитогорские писатели уделяли больше внимания созданию хороших пьес. Много позднее Л. Сейфуллина, следя за уральскими молодыми авторами, горячо поддерживала прозаика С. Мелешина.

В годы Великой Отечественной войны, несмотря на свою болезнь, Л. Сейфуллина не могла стоять в стороне от происходящих событий. Она отказалась от эвакуации в тыл и добилась выезда в действующую армию. Сохранилось заявление Лидии Николаевны в управление милиции г. Москвы от 29 октября 1943 года с просьбой разрешить ей, члену президиума Союза советских писателей СССР, выехать на фронт в подшефную 39-ю армию генерал-лейтенанта Берзарина Николая Эрастовича. Это была ее очередная поездка к фронтовикам. Впервые Сейфуллина в действующей армии была в 1942 году. По Всесоюзному радио передавались ее материалы о героизме солдат и офицеров, в газетах печатались очерки и корреспонденции. Журналистская активная деятельность по заслугам была оценена командованием армии. В День Советской Армии в 1943 году ее наградили гвардейским значком. Этим значком Лидия Николаевна очень гордилась и, когда шла на какое-либо выступление или официальный вечер, — как утверждала ее сестра З. Сейфуллина, то всегда прикалывала его рядом с орденом Трудового Красного Знамени.

«Поедем, Ясынька...»

Прочитана стопка неопубликованных писем Лидии Николаевны к Ларисе Михайловне Рейснер, которой в мае 1985 года исполнилось бы 90 лет.

Пытаюсь вникнуть в их удивительно нежную дружбу, разных по характеру людей, оставивших в молодой советской литературе неизгладимый след. Их роднит богатая внутренняя культура русских интеллигентов, воспитанных на лучших семейных и общественных традициях, где высоко ценили не только отечественную словесность, но и хорошо знали европейскую литературу.

Это были женщины разного склада. Одна — смелая и решительная в действиях и поступках, скорее мужественная, способная совершить подвиг, не боявшаяся никаких превратностей судьбы, но остававшаяся поразительно женственной, красивой, обаятельной. Другая — тоже душевно смелая, но по-женски хрупкая, более ранимая, сердечно привязанная к человеку и остро чувствующая его невзгоды, горячо ратовавшая за то, чтобы ему, человеку труда, жилось вольготно и хорошо.

Несмотря на их явное различие, обе щедро отдавали унаследованную интеллигентность своему народу, служили ему верой и правдой, жертвовали всем лучшим, и обе были счастливы своим литературным призванием.

Когда же проросло их благодатное зерно дружбы, какие корни питали их бескорыстное человеческое чувство? Ответить, значит, глубже понять суть их взаимного уважения и любви друг к другу. Я вижу ответ в привязанности к той малой земле, где прошли их детство и юность: то были Сибирь и Урал. Они полюбили эти края с малых лет, сохранили горячую верность и в зрелую пору. Та и другая — хорошо знали сибирские просторы и уральские горы, подметили самое главное в людях труда, занятых на шахтах и заводах, занимающихся крестьянством.

Они познакомились, когда Лидия Николаевна находилась на волне творческого подъема и имя ее было популярно у читателя. За ее плечами были повести «Правонарушители», «Перегной», изданные в Москве, Новониколаевске, Екатеринбурге, и напряженная, плодотворная работа в редакции журнала «Сибирские огни».

Лариса Рейснер уверенно вошла в литературу с книгой «Фронт», составленной из ее корреспонденции участника гражданской войны на Восточном фронте. Были и обжигающие правдой очерки «Уголь, железо и живые люди».

Их сблизила не только житейская дружба, взаимопонимание, но и литературные симпатии. Обе жаждали открытий на творческом пути. В их произведениях поднимались целинные темы молодой советской литературы — глубоко и широко показывалась народная жизнь.

Если неопубликованные письма Л. Сейфуллиной еще не раскрывают всех этих причин, не затрагивают проблем, связанных с литературным процессом, то свидетельствуют о теплых, дружеских отношениях, приоткрывают их истоки, показывают, сколь эмоционально высоки и искренни были их чувства друг к другу. Самое же главное, письма эти помогают спустя десятилетия проникнуть в душевный мир двух талантливейших женщин, начинавших творческий путь и получивших признание, когда только закладывались первые камни в фундамент литературы, рожденной Великим Октябрем.

Письма Лидии Николаевны хранятся в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в фонде Л. М. Рейснер. Вот письмо от 11-го октября 1925 года. Тогда Сейфуллина жила в Ленинграде, Лариса Михайловна — в Москве, где работала в «Известиях».

«Лариса Михайловна!

Где вы, неподобная и бесподобная женщина? Жажду поглядеть на Вас, послушать Вас... Так как я «попутчица» с путаной идеологией, то думаю, что в общем и целом Вы — ангел, и я Вас по-прежнему люблю. Черкните... хоть пару слов о себе. А лучше всего приезжайте к нам на день, посмотреть на нас, проживающих ныне в бельэтаже и распространенности на целых 4 комнаты с кухней и теплыми удобствами, в соответствующей стильной обстановке. Передайте привет К. Р. Я с ним тщилась поговорить по телефону, но телефон заупрямился. Очевидно, заподозрил меня в эротических устремленьях К. Р. Этого не было, хотя и помирала, так он мне глянется, правда, очень его люблю. Позвонила я, чтобы узнать, где Вы. Так и не узнала. Пребываю в горестном неведении до сих пор, извлеките из него.

Ваша, конечно, только душой, ибо тело мое Вам никак ни к чему.

Л.  С е й ф у л л и н а».

Николай Смирнов, тогда очеркист «Известий», позднее писатель и критик, в воспоминаниях о Л. Рейснер, говорит: «Мне, кроме редакции «Известий», не раз приходилось встречаться с Л. М. в квартире В. П. Правдухина и Л. Н. Сейфуллиной, где в 1924 году часто собирались московские писатели. Здесь можно было увидеть и молодого крестьянского поэта, писавшего «гнедые стихи» о башкирских кобылицах, и солидную, похожую на институтскую классную даму Ольгу Форш, читавшую мужским баритоном антологические стихотворения, и цыгански смуглого М. М. Пришвина... а иногда звонкого Виктора Шкловского, самовлюбленно ронявшего свои «бисерные» афоризмы...

Ларису Михайловну можно было узнать по звонку — во всяком случае, Л. Н. Сейфуллина различала ее звонок безошибочно.

— Это Лариса, — говорила она, идя открывать дверь.

Лариса Михайловна и здесь, как всегда и везде, не могла сидеть спокойно: с кресла пересаживалась на диван, с дивана — к письменному столу, на котором лежала рукопись «Виринеи», написанная учительски строгим, широким сейфуллинским почерком».

Это была та естественная атмосфера, в которой рождалась и крепла дружба этих женщин, так характерно выразившаяся в письме от 12 января 1926 года.

«Бесценная моя Лариса Михайловна!

Я по-прежнему пламенею к Вам. Не отвечала на письмо, пребывала в состоянии небывалой тягчайшей хандры, навалившейся на меня нежданно. Все объяснилось «материалистически»: дурной обмен веществ. У меня началась сильная одышка, сердцебиенье и головные боли, ужасающая ночная тоска, после которой вставал тягостный день. Попала к умному врачу. Никаких лекарств, но изменить в первую очередь питанье. Есть ежедневно мясо, как питалась я по азиатской склонности к маханине, может разрешить себе только человек тяжелого физического труда. А при моих занятьях, вечном сиденье, невозможно — мясо, мясо и две чайных ложки никотина в день. После всяческих исследований доктор и назначил минеральную воду, определенное питанье, ходьбу, только десять папирос в день и запретил алкоголь. Я послушалась, и сейчас свежа, как «утро мая». Мне опять весело жить, хочу ездить, видеть друзей и врагов, шуметь и двигаться. И предложенье Харькова мне и Валерьяну приехать к ним — как нельзя кстати.

А когда я узнала, что возможно соединиться с Вами, то весьма легко для моего веса запрыгала. Так поднимает восторг! Поедем, Ясынька. Ведь мы же собирались вместе ездить. Поедем вместе. Срок от 7-го февраля до 15-го. Нам лучше к 4-му быть в Харькове. До этого, в начале февраля, мы будем в Москве. И двинемся в Харьков, вероятно, прямо из Москвы. Поедем, Лариса Михайловна, а? За последние три дня я острее обычного вспоминаю Вас и еще больше люблю. Приехала из Москвы Лашевич, расспрашивала о Вас, я разгорелась своими рассказами, и почти, каждый вечер в большом обществе о Вас декламирую. Мужики гибнут по-заочке, сохнут, бабы желтеют от зависти, ей-богу. И не подумайте, что мои рассказы вызывают одни плотские страсти, я не только о Вашей красоте, а больше о таланте распространяюсь.

Целую крепко, надеюсь, что поедем вместе в Харьков. Пожалуйста, айда! Привет Ек.(атерине) Алек.(сандровне) и всем Вашим, а К. Р. особо, с наскоком или с захлебом.

Л.  С е й ф у л л и н а».

В конце письма приписка, сделанная рукой В. Правдухина: «Привет и от меня и — зов «пламенеющий и жаркий». Едем, товарищ!»

Такие письма не сочиняются, а выплескиваются сердцем. И чем горячее оно, тем жарче любовь человеческая, дружба — искренняя и неутолимая, всегда красивая и счастливая.

Но это было последнее письмо, которое держала Л. Рейснер в руках, сопротивляясь тяжелой болезни, сковывавшей эту волевую женщину. И может быть, оно, это письмо, продлило на какое-то время жизнь человека, умевшего быть стойким даже в преддверии смерти. Жить ей оставалось меньше месяца.

9 февраля 1926 года Л. Рейснер не стало. Мятущаяся Сейфуллина не находила себе покоя и утешения. Она не могла смириться со смертью Ларисы Михайловны. Открывая потрепанный семейный альбом, где в беспорядке хранились фотографии, подолгу рассматривала то домашний снимок Рейснер за работой, то другую ее фотографию с сияющим лицом, какое видела на прогулке или в дружеской беседе. Не верилось, что нет рядом дорогого не только сознанию, но сердцу человека. Лидия Николаевна тасовала в памяти воспоминания, которые преследовали ее долго, пока в годовщину смерти они не вылились в очерк «Лариса Рейснер», очерк по тональности своей похожий на реквием. «Она была очень хороша собой и всегда казалась нарядно одетой, потому что не выносила неряшливости и безвкусья ни в чем. Она говорила: «Надо уважать людей и стараться для них».

После письма от 12 января были другие письма, написанные сейфуллинским размашистым, крупным почерком. Не получив ответа от Ларисы Михайловны, встревоженная доходившими до нее слухами о прогрессирующей болезни Рейснер, Лидия Николаевна 2 февраля пишет:

«Уважаемый товарищ!

Я написала такое, уже официальное обращенье, и мне самой сделалось холодно от него. Но я не могу вспомнить Вашего отчества и нехорошо от этого на душе, точно обижаю Ларису Михайловну, она так Вас любит. Не сердитесь на меня, и, пожалуйста, пришлите поскорее ответ. В газете я прочитала о тяжелой болезни Л. Mux., Екат. Алекс, и Вашего сына. Я взволнована так же, как если б получила известье о болезни кого-либо из ближайших кровных моих родных. Я очень люблю Ларису Mux. От частого употребления этого слова всуе, мне даже кажется что мало сказать «люблю». Она мне дорога, очень дорога, священно дорога, как тоска о красоте. Сейчас некогда расписывать. Первой моей мыслью было немедленно выехать в Москву. Но потом я поняла, что мне даже увидеть ее едва ли удастся. Если б я могла ходить за ней, непосредственно помочь ей, я бы немедленно выехала. Прошу Вас, напишите мне о состояньи ее здоровья, могу ли я, не помешав ей, не повредив, приехать повидаться с ней, и о состоянии Екат. Алекс, и брата Ларисы. Поверьте, что в нашем суровом бытии бывает исключительная нежность человека к человеку, и простите, что я беспокою Вас просьбой об ответе в такие печальные для Вас дни.

Если только найдется хоть малейшая возможность, не оставьте моего письма без ответа.

Адрес мой: Ленинград, ул. Халтурина, д. 27, кв. 27, Л. Н. Сейфуллиной.

Я никогда не видела Вас, но слышала, что Вы — чуткий, хороший человек, и надеюсь, поймете, что мое обращенье к Вам продиктовано, действительно, тоской и беспокойством. Крепко жму Вашу руку.

Л.  С е й ф у л л и н а».

Было еще одно письмо, в котором Лидия Николаевна делилась горем о смерти Л. Рейснер, готовая жить в эти тяжко-печальные дни вместе с ее семьей. Оно не обнаружено, как и краткие ответы Михаила Андреевича Рейснер на запросы Сейфуллиной.

И вот Лидия Николаевна 11 апреля 1926 года снова пишет:

«От Вас все нет ответа. Неужели Вы рассердились на меня? Это мне больно. Я беспокоюсь о Ваших дорогих больных, но недавно бывший у нас Свирский обрадовал меня, сообщил, что Екат. Алекс, и Игорь Mux. уже поправились, оба с Вами дома. Я утешилась мысленно, что Вам пока просто не до меня.

Относительно того, что я написала Вам о невозможности все лето прожить около Вас, я не сомневаюсь, что это не могло обидеть Вас. Напишите мне хоть несколько строк. Я бы поехала в Москву повидаться со всей Вашей семьей, но у меня нехорошее душевное состоянье. Для Вас мое посещенье не было бы сейчас благодетельным. У меня разладились нервы. Я всем домашним стала в тягость. Возможно, что это от большой душевной усталости. Весь текущий год тяжело идет, и я никак не встряхнусь...

Собиралась в Оренбург к сестре, сегодня написала, что не приеду. Простите мне это унылое письмо. Я не имею права так писать Вам, но иначе не могу. Я не умею притворяться, хотя бы для того, что Вас не обеспокоить, не раздражить. Но пишу потому, что мне тяжело, что Вы не ответили на мое письмо.

Крепко поцелуйте за меня Екатерину Александровну и дорогие ее рученьки, передайте душевный истый привет Игорю Михайловичу. Я о Вас всех никогда не буду думать иначе, как с большой любовью.

Л.  С е й ф у л л и н а.

P. S. Вал. Пав. просит передать Вам его большой привет всей Вашей семье».

Когда писались эти строки, Л. Н. Сейфуллиной не было и сорока лет. Ссылаясь на нездоровье, она не преувеличивала, действительно, физическое состояние ее было неважное, видимо, сказывалась огромная нервная и психологическая перегрузка, связанная с творческой работой. В эту пору Сейфуллина была охвачена бурным потоком страстей героев своих произведений, мучилась одним чувством — предельно искренне показать беспощадную правду жизни, не замутив светлых сторон новой советской действительности. Годы эти для писательницы, как и для всей русской литературы, особенно для ее молодой прозы, были урожайными. А. Серафимович дал «Железный поток», К. Федин — «Города и годы», Л. Леонов — «Барсуков», А. Фадеев — «Разгром», Л. Сейфуллина — повесть «Виринею», одно из своих лучших творений.

Сказывались и душевные потрясения, пережитые январскими днями 1924 года, когда вся страна, объятая трауром, провожала в последний путь В. И. Ленина. Смерть Владимира Ильича казалась невосполнимой утратой. Л. Рейснер 27 января опубликовала в «Известиях» статью «Завтра надо жить — сегодня горе». Голос ее прозвучал трубно, как голос бойца. Удивительно то, что внимание ее так же, как Л. Сейфуллиной в стихотворении в прозе «Верность», сосредоточилось на Н. К. Крупской. Именно к ней Л. Рейснер адресовала проникновенные слова: «Милая Надежда Константиновна, вернейший друг, любимейшая, неизменная жена — и она не могла прийти ему на помощь — только поднимала его своей верой в выздоровление, своей надеждой». Поразительно сходны мысли, выраженные Сейфуллиной и Рейснер. Не с этими ли задушевно-искренними словами, написанными в минуты неизбывного горя, зародились и их взаимные симпатии? Свидетельств этому нет в бумагах Л. Рейснер и Л. Сейфуллиной, но вполне логично предположить именно такой вывод.

Лидия Николаевна вместе с В. Инбер стояла в почетном карауле у гроба Ларисы Михайловны. Дни эти прошли как во сне. Похоронили Рейснер на площадке Коммунаров, воздав ей заслуженные почести.

Лидия Николаевна не могла собраться с мыслями, а не отозваться на утрату дорогого ей человека тоже не могла. В квартире 78, в 5-м Доме Советов, где жила Лариса Михайловна, остался 12-летний мальчик Алексей Макаров, спасенный Рейснер. За плечами его была большая история прожитых лет маленького правонарушителя.

В те тяжелые и скорбные дни под пером Лидии Николаевны родился очерк-рассказ «Алеша» — о сыне уральского рабочего, партизана, погибшего в бою, — лучший памятник Сейфуллиной на свежую могилу Рейснер. В очерке рассказывалось, как мать Алеши, оставшаяся с семерыми детьми на руках, жестоко преследовалась белыми, как голодал мальчик, скитаясь по детским домам, наконец, после скитаний беспризорника, возвратился в Екатеринбург к матери — поломойке в Уралпромбюро.

В очерке Л. Сейфуллина приводит письмо Алеши, описавшего, свою жизнь. Оно органично вплетено в канву всего рассказа. Его нельзя читать без содрогания.

«Тов. Сулимов говорит маме: «Клавдия Ерофеевна, сегодня сюда приедет товарищ Рейснер». Он сказал: «Лариса Михайловна», а я не мог выговорить и подумал, что ее зовут «Бориса». Мама говорит: «Наколи, Леша, дров и, когда будет кто стучаться, то спрашивай». Я все сделал и сижу на заднем дворе, собаку кормлю. Вдруг кто-то стучится, я привязал собаку, иду. Я говорю: «Это Бориса Михайловна». Я открыл, смотрю: загорелое лицо, в белом во всем и корзина, и мама тут подоспела, взяла все. Она устала и уснула. Потом на скрипке играла, я иду со двора, она подкралась на лестницу, слушает...»

Незатейливое мальчишеское письмо, а сколько в нем душевного и человеческого, трогающего и теперь. Л. Сейфуллина, продолжая свой рассказ о том, как много сделала для Алеши случайно встретившаяся с ним на жизненном перекрестке «Бориса», прекрасная большая женщина, неизменно мужественная и в бою, и в труде, и в деле милосердия, заключает: «Эта последняя строчка, самая скорбная из всех, написанных на смерть Ларисы Рейснер», и добавляет из письма Алеши: «Сколько она возилась с моей головой, и в больнице лечила, и дома. Стригущий лишай у меня на голове был. Мне теперь жить очень хорошо. Ночью мне так жалко стало, зачем-то Лариса Михайловна померла».

«Она была столь красива, что всегда казалась слишком богатой и праздничной для тягостных мелких жизненных забот. И немногие знали, что она мало зарабатывает, трудолюбива, слишком боязлива в оценке своих достижений и безбоязненно добра. Не убоявшись ни лишений, ни грязного прошлого мальчика, обреченного на беспризорность, она взяла его к себе. Не рассчитывая, хватит ли у нее заработка на содержание приемыша, не оробев перед трудностями перевоспитания бродяжки и вора, она протянула ему руку. И мальчик... доверчиво принял протянутую руку, и сам доверия Ларисы Рейснер не обманул». (Л. Сейфуллина, рассказ «Алеша».)

Немного таких примеров самопожертвования и душевного мужества, с избытком и щедростью принадлежавших одному человеку, можно привести. И хотя то, что рассказано в очерке «Алеша», лежит за строчками писем Л. Сейфуллиной к Ларисе Михайловне, но посвящено только ей и навеяно, вплетено в венок ее надгробия.

В следующих письмах, адресованных семье Рейснер, бьется все та же живая струя прежней любви Сейфуллиной к Ларисе Михайловне.

«Дорогая семья, Екатерина Александровна, Михаил Андреевич и Игорь Михайлович.

Я всегда напоминаю Вам о себе, как библейский блудный сын. Пишу только тогда, когда истреплюсь с чужими неласковыми людьми... И начинаю стенать: есть дом, который люблю, есть люди дорогие, есть на свете семья чудесного моего друга незабываемой Ларисы. Не сердитесь на меня за это. Иначе я не умею. Так и отцу своему писала, всегда в порыве любви, а потом молчала месяцами...

Самое главное, совершенно не работаю, мало читаю, часто болтаюсь на каких-либо зряшных собраниях, веду праздную пустую жизнь. Когда ложусь спать, часто бывает на душе нехорошо. Начинаю трусливо себя успокаивать: завтра непременно начну работать. Завтра наступает, проходит, и опять «непоправимо белая страница». Оправданием мне может служить только одно, что я бессильна побороть свое бессилье. Надеюсь, что это временно. А может быть, и законное это состояние. С 22-го года я написала ведь уже пять томов...

Так что не сердитесь и не отвергайте меня и такую, какова я. Вспомните меня и черкните хоть открытку... Крепко целую Ваши глаза, все лицо и милые занетужившие руки. Как дело с леченьем, помогло ли хоть немного? Вам, Михаил Андреевич, на днях пошлют предложенье прочитать здесь лекцию. Сегодня мне об этом сообщили. Дом Просвещения и Дом Ученых хотят просить Вас приехать. У меня спрашивали адрес. Я забыла № квартиры, но, думаю, что найдет письмо. А книжки у меня с собой с адресом не было.

Крепко Вас обоих целую, жму руку Игорю Михайловичу. Привет Нине Итиной.

Лидия  С е й ф у л л и н а».

В первом номере «Журналиста» за 1926 год была опубликована последняя прижизненная статья Рейснер «Против литературного бандитизма». В ней Лариса Михайловна защищала Л. Сейфуллину от несправедливых нападок вульгарной критики, обвинявшей писательницу в натурализме.

«Сейфуллину защищать не приходится. Ее большой талант только что вступил в эпоху своего цветения, и нам когда-нибудь придется краснеть за то, что на страницах серьезного журнала могли появиться инсинуации, против нее направленные...

Нам казалось, что сила таланта писателей, как Сейфуллиной, в том, что они бесстрашными глазами умели видеть мрак, ужас, жестокость и мерзость старой, дореволюционной деревни, во всем своем старом рубище, перешагнувшей в новую эпоху, и то великое и революционное, что поднялось из мрака и мерзости по зову революции».

Мужественный голос Л. Рейснер предупредил дальнейшие нападки критики на Лидию Николаевну и сыграл положительную роль в новом творческом подъеме писательницы. Вслед за смертью Ларисы Михайловны, на старшего Рейснера обрушился еще один удар — 19 января 1927 года внезапно оборвалась жизнь Екатерины Александровны. Это сообщение Л. Сейфуллина восприняла как утрату своего родного человека.

«Дорогие, родные мои, я не послала телеграммы, тяжело. Душой с Вами, Вы это знаете. 7-го ночью не ложилась, писала о Ней для «Ленинградской правды» и плакала. Писать не хотела, еще трудно. Но редакция поздно спохватилась и просила дать материал. Шлю Вам его и давно написанного «Алешу».

Двадцатого января я пришла к Вам, мне сообщили, что Вы уехали провожать в крематорий то, что осталось от Екатерины Александровны. Не хочется назвать «труп», смешная, жалкая боязнь слов. Я чувствовала себя нехорошо, меня лихорадило, и я проехала прямо в 1-й Басманный к родне. Там отдыхала до отъезда на вокзал. Дозвониться к Вам не удалось, да и что же было звонить? Отъезд мой все откладывался из-за получения виз. Представитель «Красной газеты» в Москве присылает анкеты, на днях заполнила их 16 штук (французские, немецкие, польские и чешские). Успокаивает сообщеньем, что скоро, скоро. А что это значит, скоро, я уж не могу сообразить: еще недели или месяцы ждать. Чувствую себя, как может чувствовать пассажир на пересадке в ожидании запоздавшегося поезда. Работа не ладится. Я не умею в таком состоянии работать. Но все же настроение не было плохим... Нового не написала еще ничего, а за старое меня все что-то поругивают в газетах. Жизнь наша с мужем немножко входит в норму... Дня своего отъезда я все еще не знаю.

Черкните мне, пожалуйста, хоть открытку о себе. Крепко целую уцелевших, и Вас, Михаил Андреевич, и Игоря Михайловича, а также и нового члена дорогой семьи, имени которого не умею не сказать, не написать, товарища Фиалку. Целую также Алешу. Для него шлю отдельный экземпляр «Алеша».

Валерьян Павлович шлет Вам свои приветы.

Ваша Лидия  С е й ф у л л и н а».