Муза воспевающая

Образ Музы, встречающийся в поэзии русского классицизма, вполне соответствует древнеримской традиции. Для доказательства обратимся к «Оде на день восшествия на престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1748 года», написанной М.В. Ломоносовым.

Радость – то чувство, которое должен испытывать каждый россиянин, ибо на престол вступает императрица, достоинств которой не счесть. И, как можно догадаться, назначение Муз – в максимальной степени передать это чувство:

Дражайши Музы, отложите

Взводить на мысль печали тень;

Весёлым гласом возгремите

И пойте сей великий день. […]

Нельзя не отметить следующее: в этом произведении сам поэт как бы отстраняется от высшей миссии и побуждает самих Муз, которые должны забыть о печали и воспеть великий день, то есть побуждает их к некому действию.

Перенесёмся на полвека вперёд и вчитаемся в стихотворение Г.Р. Державина «К Музе» (1797), которое также представляет собой условное обращение к богине, просто немыслимое без употребления глаголов в форме повелительного наклонения:

Строй, Муза, арфу золотую

И юную весну воспой:

Как нежною она рукой

На небо, море – голубую,

На долы и вершины гор

Зелёну ризу надевает,

Вкруг ароматы разливает,

Всем осклабляет взор.

На этот раз Муза должна воспеть юную весну: и её изумительную цветовую гамму (торжество голубого и зелёного цвета), и божественные ароматы, разливающиеся вокруг. Но этим поэт не ограничивается, ибо призывает богиню всмотреться в окружающий мир, призывает к наблюдательности. Симптоматично следующее: вторая-четвёртая строфы произведения начинаются глаголом «смотри»: «Смотри, как цепью птиц станицы / Летят под небом и трубят…»; «Смотри: в проталинах желтеют, / Как звёзды, меж снегов цветы…»; «Смотри: как солнце золотое / Днесь лучезарнее горит…» Конечно же, анафорическая конструкция несёт на себе вполне определённую смысловую нагрузку, давая читателю некую пространственную установку: всмотрись в окружающий тебя мир природы, восхитись его первозданной красотой.

Стихотворение завершается пафосным восклицанием «блещущей» природы: «Или какой себя венчает / Короной мира царь?» Но почему бы не доверить эти слова, содержащие в себе главный, философский смысл гимна весне, Музе? Тем не менее в этом произведении на первом плане сама реальность, её восхитительные картины, вызывающие разнообразные ассоциации: птичьи «гласы с облаков» сравниваются со звуками гуслей и свирели, желтеющие меж снегов цветы – со звёздами, а у неба обнаруживается «весёлое, младое» лицо!

Как мы видим, и у Ломоносова, и у Державина обращение к Музе – некий стилистический приём, некая условность. Оно не оказывает существенного влияния на содержание произведений, а лишь фиксирует принадлежность последних к определённой культурной традиции: представители классицизма с почтением относились к античному искусству и его знаки, образы вводили в свои тексты.

Так и напрашивается вывод о том, что образ Музы с течением времени должен был исчезнуть из русской поэзии как знак «омертвевшей» традиции, как рудимент прошлого, не имеющего никакого отношения к настоящему. Но, может быть, этот мифологический образ ожидает совсем другая судьба – и он будет «оживлён», ибо наполнится новыми смыслами, актуальными для последующих поколений?