Муза, своим взором обращённая к реальности

Какой предстаёт Муза в лирике А.С. Пушкина?

В стихотворении лицейского периода «Мечтатель» (1815) это богиня, которой «красен домик мой и дикая пустыня». Она придаёт смысл жизни поэта, не желающего славы и уединившегося в глуши. Она «на слабом утре дне златых» покрыла его чело «венцом из миртов молодых». Причём периодически влетала в скромную келью «и чуть дышала, преклоняясь над детской колыбелью». И самое главное: герою стихотворения хочется, чтобы она летала над ним с мечтаньем, «расправя лёгки крылы», и была его неизменной спутницей «до самых врат могилы», до самой смерти.

Конечно, перед нами условный образ, за которым не обнаруживается глубокое психологическое содержание. Он лишь закрепляет мечтательное настроение, далёкое от того драматизма, который определяет эмоциональную тональность «Беседки муз» К.Н. Батюшкова или имеющего мистическую окраску ностальгического чувства, без которого невозможно представить стихотворение В.А. Жуковского.

В период южной ссылки А.С. Пушкин создаёт несколько стихотворений, в которых встречается образ Музы.

Самое известное из них – стихотворение 1821 года «Муза». В нём богиня показана как наставник: «С утра до вечера в немой тени дубов / Прилежно я внимал урокам девы тайной».

Примечательная особенность этой лирической миниатюры – описание самой Музы, внешность и поступки которой напоминают внешность и поступки человека: игре лирического героя на семи-ствольной цевнице (свирели) она внимает с улыбкой, позднее берёт из его рук музыкальный инструмент, «откинув локоны от милого чела», и оживляет тростник «божественным дыханьем».

Перед нами жизненная картина, проникнутая идиллическим настроением и имеющая возвышенный смысл. Принципиально важно, что Пушкин уже не может ограничиться условным обращением к Музе или обобщённой её характеристикой, и он описывает, проявляя особый интерес к отдельным портретным деталям, жизненную ситуацию, пусть и имеющую метафорический смысл, но тем не менее воспринимающуюся как нечто реальное. Причём эта ситуация периодически воспроизводится.

Соответственно, художественное время, присутствующее в этой лирической миниатюре, должно быть названо циклическим. Кстати, циклическое время – обязательная примета идиллического мира.

В 1821 году Пушкин написал романтичесукю элегию «Чаадаеву», в которой раскрывается психологическое состояние человека, сосланного в те места, где в давние времена находился древнеримский Овидий (естественно, не по своей воле). И, казалось бы, явившиеся вновь Музы, посетившее поэта вдохновение («Цевницы брошенной уста мои коснулись; / Старинный звук меня обрадовал – и вновь / Пою мои мечты, природу и любовь, / И дружбу верную, и милые предметы, / Пленявшие меня в младенческие леты…») придали смысл его жизни, пробудив при этом ностальгические чувства, которые вызывают в памяти счастливые мгновенья творчества в «царскосельских хранительных сенях».

Но следующая строфа пушкинской элегии начинается противительным союзом, отражающим резкое изменение в настроении поэта:

Но дружбы нет со мной. Печальный, вижу я

Лазурь чужих небес, полдневные края;

Ни музы, ни труды, ни радости досуга —

Ничто не заменит единственного друга.

Ты был целителем моих душевных сил…

Печаль, разочарование, острое ощущение одиночества. И самое главное: даже атмосфера поэтического творчества (его символ – музы) не может заменить радостей общения с близким человеком (кстати, очень важно, что его фамилия закреплена в названии произведения!), ибо сама реальность, её энергетика, стоит для поэта на первом плане.

Мы видим, как поэт прорывается сквозь стилистические штампы к самому себе, к собственной биографии, которая входит в содержание лирического произведения не в завуалированном виде, а во всей своей конкретике, определённости.

А вот стихотворение 1822 года «Наперсница волшебной старины…», в котором муза, названная «другом вымыслов игривых и печальных», выглядит как весёлая старушка, сидевшая в шушуне, «в больших очках и с резвою гремушкой», пленившая напевами, когда качала детскую колыбель (так и вспоминается няня Пушкина Арина Родионовна!). И именно в это время она «меж пелён оставила свирель».

А далее перед читателям возникает совсем другая, контрастная картина, вызывающая ассоциацию с любовной лирикой поэта:

Каким огнём улыбка оживилась!

Каким огнём блеснул приветный взор!

Покров, клубясь волною непослушной,

Чуть осенял твой стан полувоздушный;

Вся в локонах, обвитая венком,

Прелестницы глава благоухала;

Грудь белая под жёлтым жемчугом

Румянилась и тихо трепетала…

Само многоточие, которым завершается поэтический текст, отличается смысловой ёмкостью, многозначностью, ибо за ним обнаруживается некая недоговорённость, будоражащая фантазию читателя и вызывающая в памяти эстетические традиции любовной лирики.

За этим многоточием – и относительная незавершённость визуального образа, и чувства лирического героя, вряд ли имеющие отношение к процессу поэтического творчества, ведь автор явно выходит за рамки эстетической проблематики, а у истоков этого нарушения тематической границы не что иное, как сильное впечатление, имеющее отношение к самой реальности. И оно, это впечатление, оказывается дороже возвышенных фраз об искусстве, поэтическом творчестве.

Конечно, это игра, в связи с чем нельзя не вспомнить о пушкинской лирической миниатюре 1821 года «Примите новую тетрадь…», в которой высокопарным страницам «пиндарических похвал» (Пиндар – знаменитый древнегреческий поэт, автор од) противопоставляются «игривой музы небылицы». Может, и в стихотворении 1822-го года Муза заигрывает с поэтом, уже вспомнив о своей женской природе?!

В лирическом отступлении, начинающем восьмую главу романа в стихах «Евгений Онегин» (1823–1830), муза непосредственно соотносится с различными периодами жизни и творчества автора.

Представим себе Пушкина-лицеиста, в своих книжных пристрастиях отдававшего предпочтение «легкомысленному» Апулею, автору знаменитого «Золотого осла», а не строгому Цицерону. Именно сейчас его «студенческую келью» озаряет муза, открывающая «пир младых затей», воспевающая «детские веселья», «и славу нашей старины, / И сердца трепетные сны».

Конечно же, муза – это знак, символ поэтического творчества. Но нельзя не подчеркнуть её связь с жизнью того, кого она посещает: это и забавы молодости («Пирующие студенты»), и обращённость к историческому прошлому России, интерес к которому резко усиливался событиями Отечественной войны 1812 года («Воспоминания в Царском Селе»), и жизнь сердца, отражённая в произведениях элегического жанра.

И свет её с улыбкой встретил;

Успех нас первый окрылил;

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Курсивом выделенные слова свидетельствуют о том, что музу, то есть поэтическое творчество юного автора, читатели встретили благосклонно, по-доброму, «с улыбкой».

Упоминает А.С. Пушкин и о событии на лицейском экзамене 1815 года, на котором присутствовал Г.Р. Державин. В воспоминаниях поэта читаем: «Тут он оживился, глаза заблестели; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей; когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отрочески зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли».

Третья строфа восьмой главы передаёт атмосферу петербургского периода жизни:

И я, в закон себе вменяя

Страстей единый произвол,

С толпою чувства разделяя,

Я музу резвую привёл

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров;

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодёжь минувших дней

За нею буйно волочилась,

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

Каковы знаки этой жизни? Страсти, шум безумных пиров, буйные споры. Иначе говоря, полное ощущение свободы, душевная раскрепощённость, произвол страстей, как пишет поэт, и, конечно же, дружеские отношения.

А как выглядит муза? Прежде всего она характеризуется как резвящаяся вакханочка, за которой буйно волочится молодёжь, как ветреная подруга поэта.

Кстати, у слова «вакханка», в соответствии со словарём Д.Н. Ушакова, два основных лексических значения. Прямое значение таково: в античном мире – жрица Вакха, бога вина и веселья. А переносное значение, характерное для книжной речи, формулируется следующим образом: женщина, беззастенчивая в проявлении своей чувственности, сладострастия.

Вот какой предстаёт муза этой поры!

Четвёртая и пятая строфы – о периоде южной ссылки: ласковая муза услаждала поэту немой путь «волшебством тайного рассказа», «она Ленорой, при луне / Со мной скакала на коне» (чем не героиня романтической баллады?!), «как часто по брегам Тавриды / Она меня во мгле ночной / Водила слушать шум морской».

Причём последний характеризуется и как «немолчный шёпот Нереиды» (в греческой мифологии морские божества, дочери Нерея и океаниды Дориды, по внешнему виду напоминающие славянских русалок и живущие в гроте на дне моря), и как «глубокий, вечный хор валов» (обратим внимание на слово «хор», указывающий на согласие, гармонию, единство), и как «хвалебный гимн отцу миров», то есть самому Богу-творцу.

В Молдавии же муза посещала «смиренные шатры племён бродящих» и «между ими одичала». В чём же проявилась эта одичалость? Да в том, что она «позабыла речь богов». Но во имя чего? «Для скудных, странных языков, / Для песен степи, ей любезной…»

Посмотрим, как муза выглядит позднее:

П.Н. Орлов. Александр Сергеевич Пушкин. 1875

Вдруг изменилось всё кругом:

И вот она в саду моём

Явилась барышней уездной,

С печальной думою в очах,

С французской книжкою в руках.

Муза выглядит как героиня романа – Татьяна Ларина! Уездная барышня, мечтательная, сентиментальная, не мыслящая своей жизни без книг, повествующих о любви, о жизни сердца.

А сейчас поэт впервые приводит свою музу на светский раут, глядя с ревнивой робостью «на прелести её степные». И что же?

Ей нравится порядок стройный

Олигархических бесед,

И холод гордости спокойной,

И эта смесь чинов и лет.

Южная экзотика сменяется картинами среднерусской провинциальной и столичной жизни.

Так автор, окинув взором этапы собственной судьбы, возвращается к сюжету своего романа. А предстоит ему характеристика встречи Онегина с Татьяной в Петербурге.

Но вернёмся к образу музы (кстати, в пушкинском романе это слово всегда печатается со строчной буквы).

Как уже было ранее сказано, в романе Муза символизирует творчество автора, особенности содержания его произведений, их пафос. Следовательно, этот образ можно назвать условным, даже данью художественной традиции.

Но в то же время нельзя не отметить следующую его черту: в лирическом отступлении из восьмой главы он постоянно персонифицируется (персонификация – это представление природных явлений и сил, объектов, отвлечённых понятий в образе действующих лиц, в том числе человека). Ведь Муза и безумная вакханка, и ласковая рассказчица, которой открыты волшебные таинства мира, и одичалое существо, забывшее речь богов, и уездная барышня, читающая сентименталистский роман, и гостья светского раута.

В 1830 году А.С. Пушкин написал стихотворение «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…», представляющее собой ироническое, отнюдь не уважительное обращение к человеку, который готов «век трунить над нашей томной музой».

Критик трунит на томной музой, то есть устало-нежной, исполненной истомы, сладкого томления (так в словаре Д.Н. Ушакова характеризуется лексическое значение этого имени прилагательного).

Но как примирить этот эпитет с той жизненной картиной, которую далее автор разворачивает перед критиком и читателем? Вот её детали, складывающиеся в единое целое: «избушек ряд убогий», «серых туч густая полоса», «два бедных деревца», «на дворе живой собаки нет». И самое главное:

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.

Без шапки он; несёт под мышкой гроб ребёнка

И кличет издали ленивого попёнка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил!

Ведь предназначение музы – вдохновлять поэта и на создание выразительных картин, показывающих социальную действительность правдиво, реалистично.

Но как стилистически проза жизни, о которой напоминает румяному критику автор и которая этого насмешника толстопузого раздражает («… Нельзя ли блажь оставить? / И песенкою нас весёлой позабавить?»), согласуется с весьма поэтичным, если не сентиментальным эпитетом «томный»? Например, в романе «Евгений Онегин» сияющая луна «томным светом озаряла Татьяны бледные красы». Может быть, в стихотворении Пушкина этот эпитет приобретает иронический смысл, так как отражает уровень сознания критика, над которым смеётся автор? А может быть, ирония автора обращена в собственный адрес?

А теперь переносимся в 1836 год и читаем заключительную строфу знаменитого «Памятника»:

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца;

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.

Здесь муза – символ поэзии, верной высшим целям художественного творчества, поэзии, не зависящей от социума. Её главное предназначение – пробуждать в людях «чувства добрые».

Если рассматривать стихотворение в контексте пушкинской лирики тридцатых годов, то можно подойти к выводу о том, что словосочетание «веленье божие» имеет христианскую окраску. Налицо интереснейшая ситуация: в сознании поэта языческий образ, в течение многих веков не воспринимавшийся мифологически, входит в другую систему жизненных ценностей, вызывая в памяти иные культурные традиции (достаточно вспомнить «Пророка» 1826 года, вся образная структура которого имеет библейскую основу).

Как мы видим, пушкинская Муза взором своим обращена к реальности. Если в романтической лирике начала двадцатых годов поэт ощущал необходимость при помощи этого традиционного образа ввести в свои произведения или факты собственной биографии, или сделать незаметной границу, отделяющую серьёзное от лёгкого, игривого, то в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» говорится о благотворном влиянии Музы на души людей, о влиянии, имеющем этический смысл.