Ирина Левонтина Как сделана «Очередь» Владимира Сорокина
Небольшой ранний роман Владимира Сорокина «Очередь» (1985) необычен тем, что весь текст его состоит из нескончаемого диалога с меняющимися собеседниками. Нет авторской речи – в смысле «слов автора». И, в отличие от пьес, не указывается, где чьи слова. Такая тысячеустая гидра. Сорокинская очередь – не только сатира на убогую советскую действительность, но и гигантская метафора жизни. Дело не в том, что надо стоять в очереди, а в том, что нельзя не стоять. Попал помимо своей воли в очередь, она тебя засосала, записала в список, и ты уже почти не можешь просто взять и уйти. Стоя в очереди, люди надеются и впадают в уныние, борются и наводят порядок, ходят за квасом, в столовую, ночуют, временно переселяются в сквер, пережидают дождь, знакомятся, сходятся, расходятся. И до самого конца так и не получают вожделенного. Впрочем, у одного из них, Вадима, еще есть шанс получить, но в обход очереди, через товароведа Люду. И до самого конца так и не выясняется, Зачем он шел долиной чудной слез, / Страдал, рыдал, терпел, исчез. В смысле, за чем была очередь. Причем люди вроде бы знают, за чем стоят, но знают разное:
– А не знаете, по сколько дают?
– Черт их знает… Даже и не спрашивал. Не знаете, по сколько дают?
– Сегодня не знаю. Я слышала вчера по два давали.
– По два?
– Ага. Сначала-то по четыре, а потом по два.
– Мало как!
– Не очень мятые?
– Вначале ничего, а под конец всякие были.
– Сегодня тоже, наверно, получше разберут, а плохие нам достанутся.
– Да они все одинаковые, я видел.
– Правда?
– Ага. Плохие они отбирают.
– Да, отберут они! Жди!
– Вадим, а вы не знаете – чье производство?
– Говорят, югославские.
– Чешские.
– Вы точно знаете?
– Так я вчера стояла за ними.
– Вот видишь, Лен, – чешские. Ничего, что я на ты?
– Пожалуйста.
– Вчера, говорят, в центре давали.
– Ну, там не подступишься.
– Зато темно-коричневые все.
– Надо бы по два давать, а то не хватит.
– Хватит, хватит. Они по мелочам не торгуют.
– А вы не знаете, какая подкладка?
– Рыбий мех.
– Не теплая?
– Неа.
– Плохо.
– На Ленинском давали молодую, вполне хорошая.
– Да ну! Одни листья.
– Молодая очень полезная.
– Теперь знаю… слушай, а не знаешь, какая у них подошва?
– Манная каша, говорят.
– Серьезно?!! Вот здорово.
– Они симпотные, я видел.
– А ты точно знаешь, что Супер Райфл?
– Точно. А что?
– Да что-то не верится…
– Ну, что ж мне врать будут? Какой смысл?
– Нет, ну, американские, а? Обалдеть.
– Да, что-то не верится. А вы точно знаете?
– Ну подойдите да спросите.
– Американские прочней…
– Да и красивее ткань намного.
– Они в пакетиках таких фирменных.
– А какая фирма?
– «Ли», кажется.
– «Ли»?
– «Ли».
– Хорошо.
– Господи, хоть бы какие достались…
– Говорят, у этих подкладка хорошая.
– Стеганая?
– Да. И мягкая такая, шелковая.
– Это хорошо. А то есть совсем без подкладки – один форс. А с подкладкой теплей.
– Теплей, конечно.
– Да и без подкладки они теплые тоже.
– Вообще-то бывают ничего и без подкладки.
– Но все равно с подкладкой лучше.
– Лучше. С подкладкой получше…
– А она отстегивается?
– Вот это не знаю.
– Должна бы.
– Наверно, отстегивается.
– А может, и нет.
– Если югославские, то должна.
– Должна?
– Ага.
– Тогда совсем хорошо.
При чтении этот текст производит впечатление поразительной аутентичности. Трудно вспомнить еще какое-нибудь произведение русской литературы, где разговорная речь передавалась бы столь убедительно. Кажется, что перед нами фрагменты живой речи, записанные на улице (впрочем, дальше мы убедимся, что это обманчивое впечатление).
Так, яркая примета устной русской речи – огромное количество частиц и прочих «мелких слов». Естественно, это мы видим и у Сорокина:
– Я слышала вчера по два давали.
– По два?
– Ага. Сначала-то по четыре, а потом по два.
– Мало как! Так и стоять смысла нет…
– А вы займите две очереди. Тут приезжие по три занимают.
– По три?
– Ага.
– Так это целый день стоять!
– Да что вы. Тут быстро отпускают.
– Чего-то не верится. Мы вон с места не сдвинулись… […]
– Вон подходят как, совсем обнаглели. Мужчина, зачем вы пропускаете?! Что нам, целый день стоять?! Подходят, подходят!
– Они занимали, отошли просто…
– Да ничего они не занимали!
– Мы занимали, чего вы кричите.
– Ничего вы не занимали! […]
– Да занимали они, успокойтесь!
И дело здесь не только в количестве этих словечек, но и в том, как тонко обыгрывается их значение. Разберем только один пример из этого фрагмента – частицу вон во фразе Мы вон с места не сдвинулись. Вот и вон в качестве указательных слов различаются тем, что вот подразумевает указание на что-то поблизости, а вон – вдали. Именно поэтому невозможно вон вместо вот во фразах типа: Ученье – вот чума, ученость – вот причина. Нельзя Ученье – вон чума, ученость – вон причина.
След этого различия, пусть и очень легкий, сохраняется и в так называемых дискурсивных употреблениях, где вот и вон вроде ни на что не указывают и кажутся вполне взаимозаменимыми. Если обсуждается, что некто выполнил чью-то просьбу, а говорящий как-то это оценивает: например, считает, что тот зря это сделал, или, напротив, хвалит его за готовность помочь, то вполне уместны будут фразы (на самом деле они немного различаются по смыслу, но сейчас мы не будем на этом останавливаться), содержащие ссылку на то, что другой человек не стал этого делать:
Петя вот отказался;
Петя вон отказался.
При этом хотя хорошо:
Ты вот мог бы отказаться?
замена вот на вон здесь едва ли возможна:
Ты вон мог бы отказаться?
Говорящий задает прямой вопрос, касающийся лично собеседника, тем самым помещая того в фокус внимания, и странно при этом было бы одновременно использовать частицу, которая выводит предмет речи за пределы «ближнего круга».
Теперь посмотрим на сорокинский текст:
– Так это целый день стоять!
– Да что вы. Тут быстро отпускают.
– Чего-то не верится. Мы вон с места не сдвинулись…
в котором вон использовано по отношению к самому говорящему, за счет чего достигается эффект смещения эмпатии. Человек, ставший частью очереди, смотрит на себя со стороны, беря за точку отсчета не себя, а цель – прилавок, где «отпускают». Так человек, попавший в жернова больничной или тюремной машины, говорит о себе отстраненно: Я поступила… или Я подозреваюсь…
Конечно, это еле заметная деталь смысла. Но весь сорокинский текст соткан из таких незаметностей.
В свое время мы с моим коллегой лингвистом Дмитрием Добровольским описали использование в «Очереди» одной из самых ярких русских частиц – ну – и то, как справляются с нею английский и немецкий переводчики Сорокина[3]. В небольшом произведении (29 643 слова) содержится около 300 вхождений ну.
Ну – очень трудное многозначное слово. Лингвисты много им занимались. Вкратце можно сказать, что общая идея ну – это усилие, давление, которое говорящий пытается оказать на собеседника или на самого себя. С помощью ну говорящий не просто побуждает, но всегда как бы «понукает» – погоняет, торопит (чувства его могут быть при этом разными: от радостного нетерпения до раздражения). Ну может использоваться в качестве отдельной реплики – например, выражающей призыв скорее сообщить информацию или успокоиться: – Ну? Ну? – Ну и ну, – отвечал Остап раздраженно, – один шанс против одиннадцати (И. Ильф и Е. Петров. Двенадцать стульев); – Ну, ну, пошутил (И. Ильф и Е. Петров. Двенадцать стульев). Очень часто два разных ну соседствуют в диалоге: одно сопровождает повторную просьбу, а другое – согласие (неохотное или после колебания); ср. – Мам, дай еще хлебца! – Нет, хватит. – Ну дай! Видишь, они поклевали. Дай! – Ну на, на… (В. Сорокин. Очередь); – Ну, немного совсем <налить вина>? – Ну, немного можно (В. Сорокин. Очередь). Замечательно, что здесь Сорокин обыгрывает именно многозначность частицы. В примерах типа Это же Витька Иванов! Ну, в параллельном классе учился! говорящий при помощи ну призывает слушающего сосредоточиться и понять, что он имеет в виду.
Наиболее показательны, пожалуй, два фрагмента «Очереди», где ну оказывается структурообразующим элементом. В первом фрагменте перед нами контекст уговаривания:
– Простите, а вас как зовут?
– А зачем вам?
– Очень нужно.
– Ничего вам не нужно. Не скажу.
– Ну, скажите, не вредничайте.
– Неа.
– Ну, скажите, пожалуйста.
– Ну, а зачем вам?
– Ну, что вам жалко, что ли?
Этот эпизод весьма характерен. Роман Сорокина – об одиночестве человека в толпе и о его несвободе. Повторяющаяся частица ну маркирует здесь усилие человека, Вадима, пытающегося одиночество и несвободу преодолеть, и девушка Лена – это первая, неудачная попытка героя.
Еще более важен другой эпизод: Вадим, выйдя из очереди переждать дождь, попадает домой к незнакомой девушке Люде. Можно сказать, что эта сцена полностью строится на ну. Здесь перед нами контекст преодоления смущения. Два незнакомых человека стремятся к сближению, и ну помогает им преодолеть коммуникативное затруднение на каждом шаге этого сближения – и в то же время каждый шаг оформить как неохотное согласие, что, как им кажется, позволяет сохранить достоинство:
– Да пойдемте. Что ж вы на лестнице дрожать будете. […]
– Что, не успели добежать вовремя?
– Ну да. […]
– Эпигонская живопись…
– Ну, почему. […]
– Ничего интересного. Тоска зеленая.
– Ну, это, видимо, зависит от места работы… […]
– И долго вы стоите?
– Да не очень…
– Очередь громадная. Я таких давно не видела.
– Ну так их же раз в полгода выбрасывают. […]
– Ну вот… рубашка ваша готова… держите… […]
– Бабушка умерла, я в ее комнате.
– В общей квартире?
– Да.
– Ну и как?
– Вполне. Соседи приличные люди. В центре живу.
– Ну, это хорошо, когда соседи такие… […]
– Ну вот. […]
– Ну, а кто ж в такой дождь торговать будет? Все промокнет. […]
– А у меня он любимый поэт.
– Ну, а что. […]
– Ну, что вы! […]
– Вадим, а вы есть хотите? Я лично хочу.
– Ну я немножко чего-нибудь… […].
– Ну вот. […] За встречу.
– Ну что ж… за встречу…
– […]
– Ну, это, наверно, из ранних. […]
– Стоял в паскудной очереди, толкался, ждал чего-то. И вдруг пью вино с очаровательной женщиной…
– Ну, не преувеличивайте. […]
– Вы удивительно похожи на одного человека.
– На какого?
– Ну… просто это было очень давно […]
– Ну, учитывая, что я вас старше, это была не я. […]
– Ну, немного совсем?
– Ну, немного можно… хватит, хватит!
– За ваши глаза. Чудные карие глаза.
– Ну почему все время за меня?! […]
– Нет, нет, за ваши глаза.
– Господи, ну что они вам дались… […]
– Ну хорошо. […]
– Вадим, ну что такое? […]
– Ну вот видите, вы не хотите… […]
– Потому что вы мне очень нравитесь.
– Ой, Вадим. Ну что вы… […]
– Если для вас смех, то для меня нет… ну, давайте? […]
– Ты не заметил?
– Неа.
– Ну! […]
– Да. Я так давно не видел настоящего уюта…
– Ну, ну, поплачь еще… […]
– А ты любишь танцевать?
– Любил. Сто лет уж не танцевал. Давай?
– Ну, пошли.
При чтении кажется, что Сорокин использует эту частицу необычайно интенсивно. На самом же деле частота ее не выше, чем в обычной устной речи, экстремальна же концентрация ну именно в отдельных фрагментах. Сорокин использует здесь частицу ну не просто как маркер разговорности, а как ключевое слово – так, как, скажем, Достоевский использует в «Братьях Карамазовых» слово надрыв. Кстати, в немецком переводе используются разные переводные эквиваленты ну, и эффект ключевого слова частично пропадает. По-английски же игру на частицах вообще трудно передать.
Итак, впечатление достоверности передачи устной речи, самой стихии устного языка в «Очереди» достигается вовсе не копированием. Устная речь в буквально записанном виде производит странное впечатление. Вот, например, как выглядит фрагмент из интервью Бродского, записанный дословно: Это именно э, именно э, изящной словесности, именно поэзии, ээ, выпадает роль ээ, как бы сказать, нравственного, ну как бы сказать, ээ воспитания, да? э нации. То есть получается так, что поэты, вот эти четыре, они как бы, то есть до известной степени, развивают ту же самую идею, да? они как бы э наши четыре святых? В этом отношении замечательна книга Соломона Волкова «Диалоги с Бродским», где очень тонко создается впечатление устной речи Бродского, при том что в действительности текст, конечно, сильно отредактирован.
В последние десятилетия устная речь – один из любимых объектов лингвистических исследований. Лингвисты в своей работе постоянно обращаются и к аудиозаписям, и к буквальным расшифровкам звучащей речи, так что сейчас уже никого не надо убеждать в том, что устная речь радикально отличается от письменной. Однако еще не так давно лингвисты отмечали: «Можно сказать, что носитель письменной культуры нового времени – от только что выучившегося читать школьника до профессионального филолога – существует в обстановке своего рода легенды, мифа об устной речи, сформировавшегося в условиях и традициях письменной культуры. Оказывается чрезвычайно трудным прорваться сквозь стилизованную культурную репродукцию данного феномена и реконструировать его «домифологические» черты. Парадоксальный факт – приходится говорить о реконструкции явления, повседневно наблюдаемого и сопровождающего нас на каждом шагу». Это выдержка из программной статьи Б. М. Гаспарова «Устная речь как семиотический объект», опубликованной в знаменитом в свое время Тартуском сборнике «Семантика номинации и семиотика устной речи» (Тарту, 1978), в который вошла также статья Ю. М. Лотмана «Устная речь в историко-культурной перспективе». В том же году в Москве вышла и книга «Русская разговорная речь. Тексты», которая шокировала многих: люди не могли поверить, что они действительно так говорят.
С тех пор многое изменилось – и в части наших представлений об устной речи, и в части ее функционирования: появился интересный феномен устно-письменной речи, особенно характерный для переписки в социальных сетях. Сейчас у нас есть возможность исследовать устную речь в ее реальном бытовании, в частности с использованием количественных методов.
И теперь, когда мы стали лучше понимать, как устроена реальная устная речь, хочется вернуться к вопросу о том, как, собственно, устроена «культурная репродукция» устной речи в письменных текстах («Взаимоотношения устной и письменной речи усложняются, как только мы переходим к сфере искусства», – писал в упомянутой статье Лотман). Понятно, что в большинстве случаев для имитации устности просто используются какие-то маркеры (словечки или конструкции), если это художественный текст, в который включается, например, сцена разговора. Однако в тех произведениях, где устная стихия является важным структурным элементом художественного текста, впечатление аутентичности создается не копированием устного дискурса, а скорее концентрированным выражением его характерных свойств, какой-то особой работой с его элементами, как это происходит в «Очереди». Это вполне понятно. Правда в искусстве достигается не копированием. Скопированная действительность скучна и не похожа сама на себя.
Интересно, что сорокинская «Очередь», в которой гениально явлена стихия устного языка, была написана тогда, когда и лингвистика увлеченно открывала для себя эту стихию. Как писал Лев Лосев: «Не существует разграничения между филологией и поэзией».