АЛЬФОНС ДОДЕ

АЛЬФОНС ДОДЕ

I

Среди современных рассказчиков и романистов есть такой, который при рождении был наделен всеми духовными дарами. Я говорю об Альфонсе Доде. В отношении него я прибегну к старинному, пусть немного обветшавшему, образу из наших волшебных сказок. Мне кажется, что все феи собрались у его колыбели и каждая, взмахнув волшебной палочкой, пожаловала ему какой-нибудь редкостный дар: одна — изящество, другая — обаяние, третья — улыбку, внушающую любовь, четвертая — нежную чувствительность, приносящую успех. А самое замечательное то, что злая фея, которая всегда является последней и разрушает все прекрасное каким-нибудь мерзким подношением, — в тот день настолько опоздала, что даже не успела войти; да, злая фея осталась за дверью, и над головой будущего автора «Рассказов по понедельникам» и «Фромона-младшего и Рислера-старшего» прозвучали одни только благословения. Вот я и хочу исследовать благодарную натуру Альфонса Доде — одно из самых очаровательных и самых интересных явлений нашей современной литературы.

Альфонс Доде родился в Провансе, — кажется, в Ниме. Совсем юным он приехал искать счастья в Париж; у него были длинные локоны, но не знаю, были ли у него башмаки, обязательные для всех, кому предстоит сделать карьеру; зато, несомненно, у него имелась дудочка поэта, прелестнейший инструмент, какой только можно вообразить, — с резковатым звуком, напоминающим деревенский тамбурин и провансальскую свирель. Нужно знать наш Прованс, чтобы оценить своеобразную прелесть поэтов, которых он посылает к нам. Они выросли на юге, среди тимьяна и лаванды, они полугасконцы-полуитальянцы и живут в томной мечтательности и прелестных выдумках. В крови у них солнце, и пенье птиц — в голове. Они приезжают в Париж, чтобы покорить его, полные простодушной дерзости, в которой уже заключена добрая половина успеха; а если они и в самом деле наделены талантом, то быстро выделяются, обнаруживают такое обаяние, что сразу становятся баловнями публики. Позже, в страшной парижской среде, которая как мельница перемалывает характеры, они все же остаются самими собою, они сохраняют аромат взрастившей их почвы, особую обостренную манеру чувствовать и изображать, по которой их всегда можно отличить. Они врожденные поэты, и сердце их всегда полнится песнями родной стороны.

Я вспоминаю свою первую встречу с Альфонсом Доде. Это было давно, лет десять тому назад. Он сотрудничал тогда в очень популярной газете; он приносил статью, получал гонорар, исчезал с беззаботностью юного божества, которое скрывается в кущах поэзии, вдали от мелочных забот бренного мира. Он жил, кажется, где-то на далекой окраине, в пригороде, вместе с другими поэтами — целой ватагой жизнерадостной богемы. Он был хорош собою, и в красоте его было что-то тонкое и нервное, как у арабского коня, — пышная шевелюра, шелковистая, разделенная надвое борода, большие глаза, тонкий нос, изящно очерченный рот; и над всем этим реял какой-то луч света, какое-то дыхание трогательной неги, которая заливала все лицо умной и вместе с тем чувственной улыбкой. В нем было нечто от французского мальчишки и восточной женщины. Ему повезло сразу же, как только он приехал в Париж: г-н де Морни взял его под свое покровительство и зачислил к себе в канцелярию. Обаяние его уже давало себя знать. Именно обаяние; позже он обворожил своих друзей, обворожил публику, обворожил всех, кто к нему подходил. Не думайте, что положение сотрудника г-на де Морни придавало ему хотя бы изредка какую-то чопорность и важность. Нет, он держался по-прежнему непринужденно, с увлечением бегал по Парижу, словно школьник, вырвавшийся на свободу, сыпал стихи и улыбки на все четыре стороны. И вот однажды он заболел; врачи нашли у него слабые легкие, и ему пришлось отправиться в Алжир. И это тоже обернулось для него удачей; в его счастливых руках зло стало добром. Пребывание в Алжире дополнило то, что уже было дано ему как уроженцу Прованса: расширились лучезарные горизонты, и он запомнил их ослепительное очарование; его баюкали арабские песни, прибавляя чуточку терпкости к той нежной провансальской поэзии, которою он был вскормлен. Сильные впечатления, вынесенные им в ту пору жизни, теперь можно найти в его произведениях: долгие путешествия по морям, порты, где дремлют пароходы, запахи экзотических стран, яркие краски и жизнь под открытым небом в солнечных странах. Наконец, еще одна, еще большая удача поджидала Альфонса Доде: по возвращении из Алжира он женился и с тех пор стал мирным буржуа, тружеником, всецело отдавшимся своему призванию. Поэт, доселе легкомысленно бросавшийся стихами, вступил в полосу зрелости и упорядоченного труда. Брак, по-моему, это школа великих современных творцов.

В настоящее время Альфонс Доде — один из четырех-пяти романистов, новые произведения которых становятся событиями в литературном мире. В 1870 году, в возрасте тридцати лет, он был удостоен ордена. Зимою он живет в Париже, а лето проводит в деревне, в одном из тех прелестных зеленых уголков, какие можно разыскать по берегам Сены, неподалеку от столицы. Перед ним открыты все пути, ему доступны любые успехи и любые блага, и он может быть уверен, что нет высоты, которая была бы ему недоступна. Его ведут за руку те самые добрые феи, которые когда-то собрались у его колыбели. Я затрудняюсь назвать среди наших современных литераторов человека более привлекательного, писателя, чья будущность была бы более ясна и который следовал бы по столь же прекрасной дороге, к столь же прекрасной цели.

Чтобы понять все очарование этого писателя, надо очень тонко в нем разобраться. Это талант сложный, очень живой, и его трудно определить одним словом; вместе с тем, если подойти к нему недостаточно бережно, он может утратить в наших глазах свой блеск. Прежде всего надо представить себе Альфонса Доде лицом к лицу с людьми и обстоятельствами и разобраться в том, как он относится к ним. Он прежде всего поэт; впечатления его длительны и трепетны; он воспринимает толпу или деревенские ландшафты, мимо которых проходит, сквозь причуды своего воображения. Все это разрастается, приобретает краски, оживает, становится напряженным. Тут нет сухости Стендаля или эпической тяжеловесности Бальзака; скорее это нервное перенапряжение Диккенса, вечная скачка среди реальности, с внезапными заездами на лужайки фантазии. Но есть по меньшей мере две манеры быть поэтом — манера резкая и манера мягкая. Альфонс Доде — поэт с нежным сердцем. Он рожден не в обстановке бунта, горечи и бурных схваток. Он выходит из дома радоваться синему небу, красивым женщинам, добрым людям. Он идет как друг среди друзей. Он, разумеется, не слепец; он видит зло, он указывает на него; но если он изберет своим персонажем негодяя, то скорее опишет его нелепости, чем пороки; он предпочтет посмешить нас, а не пугать. Никогда не спускается он в человеческую клоаку; порою он дает намек на нее — и только. Здесь сказывается врожденная особенность темперамента, и я подчеркиваю это, чтобы моим суждениям не придали такого смысла, какого в них нет. Альфонс Доде подходит к жизни частно: он не лжет, ничего не приукрашивает; просто он извлекает из окружающего все, что в нем есть хорошего, и выставляет это на передний план, а все дурное отодвигает в тень. В сущности, это же самое делают умы, склонные к бунту, — но те выдвигают вперед все отталкивающее, а хорошее оставляют позади. В обоих случаях дело лишь в перспективе, в особой манере любить или не любить человечество, по существу же литературная честность и тут и там одинаковая. Альфонс Доде считает, как, впрочем, считали и многие другие большие художники, что добро — это живительный свет, которым надо озарять картину человеческой жизни, а зло — это тень, и ее надо распределять разумно, чтобы не слишком омрачить целое.

Итак, мы установили два первых положения: Альфонс Доде — поэт, и притом поэт чувствительный. Другими словами: он наделен даром созидания, и он пользуется им, чтобы живописать картины, в которых он освещает преимущественно привлекательные черты людей. Но из этих двух положений сразу же вытекает третье. У Альфонса Доде отсутствует революционное неистовство, которое разрушает все, к чему ни прикоснется; зато он обладает иронией, иронией тонкой и острой, как шпага. Это оружие, присущее его темпераменту, и он пользуется им для борьбы с глупостью и злом. Он никогда не гневается, это звучало бы фальшиво. Он смеется, иной раз просто улыбается, и нет ничего острее, убийственнее этой улыбки. Некоторые персонажи служат ему мягкими мишенями, в которые он одну за другой вонзает и остроты. Он чудовищно жесток по части булавочных уколов. Он создает сатиры живые, очень веселые, без явной горечи; но под неизменным добродушием в них скрываются ожесточенные нападки. Короче говоря, истина заключается в том, что Альфонс Доде наделен очень острым чувством комического, — не того бьющего через край комического, которое мы находим у Рабле, и не холодного и ядовитого, как у Свифта, а комического нового, современного, комического трепещущего, освещенного огоньком поэзии; писатель подхватывает нелепое, изображает его, наделяет его крыльями и высмеивает под голубым небом мечты. Далее я приведу примеры, покажу иронический смех поэта, отдающийся в золотой погремушке, и мы увидим, что он предпочитает выставить негодяя на всеобщее посмешище, чем пачкать руки, копаясь в его отрепье.

Прибавим к этому, что Альфонс Доде прирожденный писатель. Как и все наши современные крупные прозаики, он проник в тонкости языка, начав со стихов. Он относится к тем четырем-пяти романистам, которые стремятся к живости стиля, точности рисунка, яркости красок. Он входит в группу натуралистов; его влечет к себе широкая панорама жизни; он считает, что действие должно развертываться в точно определенной среде, а персонажи должны быть хорошо изучены. Все его произведения взяты из гущи современной жизни; более того — ему свойственно пристрастие к простонародной и мещанской среде, с любопытством присматривается он также к тем особым миркам, миркам деклассированным, которые, словно грибы, вырастают на обильном парижском навозе. Так шествует он в своих произведениях, отчасти зависимый от тех странных общественных кругов, в которые ему пришлось заглянуть; его близорукие глаза все там заметили, вплоть до таких мелочей, которые ускользнули бы от хорошего зрения, и он идет, рассказывая, изображая, оживляя все с пылом взволнованного и насмешливого провансальца. Чувствуется, что он сам играет своих героев. Нередко он забывается и начинает разговаривать с ними, бранить их или одобрять. Так, он то и дело врывается в повествование, ибо ему недостает хладнокровия, чтобы оставаться за кулисами. Он отваживается на прозопопею, наделяет речью предметы неодушевленные, вводит в самые реальные драмы персонажи волшебных сказок. Одно из основных его качеств — фантазия, и все, что он наблюдает, проходит через нее, прежде чем достаться читателю; отсюда — резкие скачки, прекрасные лирические излияния, слезы, которые, как мы чувствуем, он проливает сам между строк, невольный смех, внезапно вырывающийся у него в конце фразы. Это, конечно, вредит строгой композиции произведения; хотелось бы меньше восклицаний, меньше возгласов, меньше, личной растроганности. Но кто же решится упрекать его в этом изобилии чувств, в этой живой манере письма — до того живой, что друзьям его, когда они читают его произведения, кажется, будто они воочию видят его и слышат его голос! В этом-то, в общем, и заключается его своеобразие и секрет его обаяния. Он отдает себя всего целиком и именно поэтому завоевывает всех. Рядом с некоторыми современными романами с их безупречно строгой композицией, рядом с безличным, бесстрастным методом, который дает себя знать в некоторых книгах, романы Альфонса Доде порою обретают очаровательную непосредственность, добродушие и, словно птичьи гнезда, полны гомона, — в них слышится посвист дрозда и мелодичные трели жаворонка. Это не фризы Пантеона, развертывающие перед зрителем вереницы величественных образов. Это веяние тонкого стиля, веяние весны, это страницы великолепные и страницы милые, — это все, что есть в жизни хорошего и непосредственного.

Казалось, одного только качества недостает Альфонсу Доде: силы. И что же? Каким-то чудом, благодаря своей гибкости и по редкостной милости судьбы, он вдруг значительно вырос и приобрел мощь. Из очаровательного рассказчика вышел большой романист. Это одно из самых чудесных литературных превращений, какие мне известны. А теперь, рассматривая его произведения, я покажу, как он развивался, покажу во весь рост поэта, рассказчика, романиста, драматурга, — одновременно тонкого, иронического и решительного.

II

Альфонс Доде начал со стихов. Много ли он их написал? Сколько сотен строк еще дремлет в ящиках его письменного стола, — благодатных строк юности, с резким привкусом, как у недозрелых плодов, строк, которых поэты никогда не печатают, но перечитывают постоянно? Этого я не знаю, ибо поэты крайне стыдливы, когда речь заходит об их младенческом лепете. Альфонс Доде удовольствовался тем, что собрал строк тысячу или полторы в томик под названием «Возлюбленные». И это — вся его поэтическая поклажа. Стихи помечены 1857–1861 годами. Значит, они были написаны, когда автору было семнадцать — двадцать один год. Это всего лишь охапка цветов, собранных в ранней юности. Но эти отроческие цветы уже нежно благоухают, в них есть намек на своеобразие, в котором чувствуется взволнованный и насмешливый талант писателя. Одно из стихотворений стало широкоизвестным: «Сливы» — сюита триолетов, где поэт рассказывает о свиданиях с кузиной Мариеттой под сливовым деревцом; стихотворение завоевало широкую популярность и до сих пор еще декламируется в гостиных как классические строки. Упомяну также «Башмаки», «Терзания любви» и прелестную фантазию в диалогах «Приключения Бабочки и Божьей Коровки». Здесь говорится о том, как Бабочка решила развратить свою приятельницу Божью Коровку, как она допьяна поит ее в гостях у Ландышей и ведет в непотребный дом к Розам. Впрочем, надо сказать, стихи Альфонса Доде — всего лишь лепестки минувшей юности. Это начало — и только.

Позже он обратился к тесным рамкам рассказа. Конечно, рассказ с его изяществом, его трогательной скромностью, его ювелирной чеканкой, не мог не показаться привлекательным этому тонкому уму, искавшему в прозе все совершенства поэзии. Но, надо думать, в данном случае сказалась также и необходимость в заработке, необходимость обратиться к журналистике: он избрал жанр коротеньких, законченных очерков, таких, которые легко было бы и пристроить. Успех был скорый и притом большой. Шел 1866 год, ему было двадцать шесть лет. Сначала он дал в «Эвенман» серию небольших рассказов под общим названием «Письма с мельницы». То были преимущественно провансальские легенды, фантазии, картинки современного Парижа — поистине маленькие поэмы, написанные с чарующим мастерством. Лет шесть-семь он придерживался этих рамок и показал в них и неисчерпаемые возможности. За «Письмами с мельницы» последовали «Письма к отсутствующему», затем «Рассказы по понедельникам». Все эти небольшие рассказы были собраны в отдельный том и всегда будут служить к его славе.

Надо, впрочем, условиться, что понимать под словом «рассказ» (conte). Сначала Альфонс Доде ограничивался жанром легенды, но позднее сказочный мир, феи, символические образы стали появляться у него лишь изредка, для разнообразия. Понемногу в рассказчике о провансальских посиделках проснулся художник, увлеченный современностью. И тогда рассказ стал все чаще превращаться в страничку современных нравов, в злободневную историю, в экзотический пейзаж, позлащенный жгучим солнцем, во все то, что встречаешь и видишь на улице.

Так, в его сборниках можно найти отклик на широкие общественные волнения, бушевавшие во Франции последние семь-восемь лет; предсмертные судороги Империи, катастрофа 1870 года, осада Парижа, гражданская война — все это отозвалось в его рассказах слезами жалости или гнева. В таком понимании рассказ перестает быть тем, чем он был у наших отцов, а именно, волшебной сказкой с нравоучением в конце; он становится драмой или комедией на нескольких страничках, живо набросанной картиной, отрывком автобиографии, иной раз даже просто заметками с натуры, переданными с непосредственностью первоначального впечатления. В этих набросках лучше чем где-либо ощущаешь тиранию журналистики, которая требует к определенному сроку определенное количество страниц.

Однако Альфонс Доде не должен бы питать к журналистике ни малейшей неприязни. Если небольшие рассказы, которые он писал для периодики, на несколько лет отвлекли его от романа, то они же дали созреть его таланту и дали писателю возможность показать редкостные качества его ума. Впрочем, и в этой повседневной работе он сохранил все достоинство писателя. Никогда не работал он сверх меры, никогда не опускался до поспешной литературной стряпни. Каждый его рассказ — чудо завершенности, где чувствуется совесть художника, долгие часы, проведенные в поисках и обдумывании замысла, в обработке и шлифовке стиля. На сочинение маленького шедевра такого рода он тратил целую неделю. Когда присматриваешься к ним повнимательнее, видишь их мастерское построение, отточенный язык, многообразие замысла, до конца осуществленного; они — все равно что стихи, где каждый слог на счету. Некоторые из них — целые романы с экспозицией, перипетиями, развязкой. В других — преднамеренно более вольная поступь, но и здесь за кажущейся непринужденностью скрывается тончайшее искусство. Автор уже вполне владеет своим талантом; он такой, каким мы его увидим в его крупных произведениях, — полный сострадания и нежности и готовый порою разразиться нервным, ироническим смехом.

Я хочу обратить внимание на два рассказа, чтобы стали понятнее всё их очарование и исключительное совершенство. Я выбираю их наугад в томиках, названия которых приведены выше.

«Последний урок». Мы в Эльзасе после его завоевания немцами. Мальчик-эльзасец, которому очень хотелось бы погулять в лесу, все же решает пойти в школу. Здесь он застает благоговейную тишину. На г-не Амеле, учителе, парадный зеленый сюртук, гофрированное жабо и шелковая ермолка. Школьники сидят на обычных местах, но лица у них сосредоточенные. В глубине класса разместились старики крестьяне, бывший мэр, бывший почтальон, добродушный Хаузер с треуголкой. И г-н Амель начинает урок так:

— Дети мои, сегодня я в последний раз занимаюсь с вами. Из Берлина пришел приказ изучать в эльзасских школах только немецкий язык.

Маленький эльзасец ошеломлен: он столько раз прогуливал уроки, он еле-еле может вывести буквы, и, значит, теперь он так никогда и не будет знать французского языка! И вот, когда учитель обращается к нему, а он не может ответить, потому что не выучил урока, — он стыдливо опускает голову. Между тем урок продолжается: славный Хаузер со старым букварем на коленях одну за другой выговаривает буквы, а глаза у него полны слез. Бьет двенадцать. Последний урок окончен. «Тут г-н Амель повернулся к доске, взял мел и, нажимая изо всех сил, написал как можно крупнее: „Да здравствует Франция!“ Потом замер, прислонясь головой к стене, и молча сделал нам знак рукою: „Кончено… Расходитесь…“»

«Партия в бильярд». Французская армия беспорядочно отступает. Вторые сутки идет бой. Солдаты выбились из сил, а тут уже целых три томительных часа их держат, с ружьями в руках, на большой дороге, покрытой огромными лужами. Тем временем маршал со своим штабом обосновался у опушки леса, в прекрасном замке времен Людовика XIII. Пока солдаты томятся в ожидании его распоряжений, маршал начал партию в бильярд с маленьким, затянутым, завитым штабным капитаном. Капитан — игрок искусный, но умеет весьма кстати совершать промахи, ибо отлично понимает, что это — путь к повышению по службе. Однако шум сражения приближается. Один из снарядов разрывается совсем близко, в саду. Пруссаки атакуют. «Ну и пусть атакуют», — говорит маршал, натирая кий мелом. Депеши следуют за депешами, адъютанты появляются один за другим, все ждут приказаний. Но маршал все так же неприступен, партия продолжается. Страшная партия! Азарт ее разгорается под хрипы умирающих и становится все лихорадочней по мере приближения неприятеля. Сделан последний удар. «Теперь воцарилось глубокое безмолвие. Слышится только дождь в саду, глухой рокот под косогором, и какие-то звуки, напоминающие поспешный топот стада, доносятся с затопленных ливнем дорог».

Я мог бы привести еще десяток таких рассказов, полных не меньшей взволнованности и иронии. Вот история полковника кирасир, разбитого параличом; дочь, решившись на святую ложь, рассказывает ему о наших мнимых победах над пруссаками, и он радуется взятию Берлина как раз в тот день, когда немцы вступают в Париж и вот-вот пройдут под его окнами. Вот встреча двух рабочих, отца и сына; они не виделись целых двадцать лет, потому что отец женился вторично, и теперь, выпив литр вина и пожав друг другу руки, они вновь расстаются, быть может, опять лет на двадцать. Вот переживания драматурга в вечер первого представления написанной им пьесы, его волнение, от которого шумит в ушах, его бегство из театра и долгая прогулка под дождем в то самое время, когда зрители либо аплодируют, либо освистывают его пьесу. Было бы очень интересно заглянуть также в томик, который я еще не упомянул, — «Жены художников». Это коротенькие очерки, или опять-таки рассказы, в которых Альфонс Доде говорит об очень своеобразной категории женщин — женщин, мужья которых писатели, живописцы, скульпторы, музыканты. Почти все они вырваны из обычной для них среды, — это любовницы, ставшие законными супругами, мещанки, связавшие свою судьбу с поэтами; одни из них — смелые, как юноши, другие плачут, сетуя на то, что они не поняты или сами не в силах понять. Автор нашел здесь тот тон, который он умеет так прекрасно передать; надо, однако, заметить, что все его художники — по большей части люди богемы, а у настоящих тружеников жена — почти всегда достойная, славная женщина, заслуживающая всяческого уважения.

III

Я уже говорил о том остром, современном понимании комического, какое присуще Альфонсу Доде. Он написал книгу: «Необыкновенные приключения Тартарена из Тараскона», которая от начала до конца представляет собою не что иное, как шутку. Среди его, теперь уже многочисленных, произведений эта книга представляет особый интерес, так как в ней необыкновенно ярко блеснула одна из граней его таланта. И грань весьма характерная. Поэтому я поговорю о ней подробнее.

Не надо забывать, что автор родился в Ниме. Это придает его бурлескной эпопее о провансальском герое еще большую пикантность. Он потешается над соседним городком, как человек, выросший среди его нелепостей. Представляете себе: провансалец смеется над провансальцами — с тем задором, которым отличаются сами его земляки? Чтобы пошутить над ними, он прибегает к их собственным живым жестам и речи, к их склонности все преувеличивать. Он как бы брат-изменщик; он смеется над своими соотечественниками, а чуточку и над самим собою — с чарующим остроумием, которое исключает хотя бы тень злобности, с беспримерным добродушием и веселостью.

Его герой Тартарен — король Тараскона. Он живет здесь в третьем домике слева по дороге в Авиньон, в простеньком с виду домике, окруженном садом; зато внутри Тартарен превратил его в жилище, достойное блистательного героя. Особенно замечателен сад: он состоит из экзотических растений — камедных деревьев, бутылочных тыкв, хлопчатника, бананов, кокосовых и других пальм, а главное, здесь растет баобаб, который славится во всей окрестности, но высотой не превышает салата латука, ибо таков рок: экзотические деревья решительно не желают здесь расти. У Тартарена кабинет, который тоже вызывает немало толков: просторная зала, сверху донизу увешанная оружием, — тут и карабины, и пищали, и мушкетоны, и всевозможные ножи, малайские криссы, караибские стрелы, стрелы кремневые, готтентотские палицы, мексиканские лассо. Посреди залы, на столике, — бутылка рома. Здесь герой проводит время за чтением охотничьих рассказов. И все мысли его поглощены охотой на медведя, охотой с соколом, охотой на слона, охотой на тигра — всеми видами охоты, какие только можно себе представить, притом самыми опасными и самыми экзотическими.

На деле же Тартарен никогда в жизни не охотился, если не считать охоты на фуражки. Здесь очень тонкая издевка, которую поймут только провансальцы. В провансальских городках все жители — охотники. Но беда в том, что дичи совершенно нет, — чтобы убить полдюжины мелких птичек, приходится исходить несколько километров. Вокруг Тараскона, говорят, все птички разлетелись и на всю округу остался лишь один-единственный заяц, хорошо известный охотникам и прозванный ими «Шустрый». В конце концов они решили этого упрямца оставить в покое. И тем не менее каждое воскресенье охотники группами человек по пять-шесть отправляются за город; они завтракают неподалеку от города, и вот наконец начинается охота: все бросают в воздух и фуражки и стреляют в них. Того, кто прострелит свою фуражку больше раз, чем остальные, провозглашают королем охоты. Тартарен каждый раз попадал в короли — поэтому-то он и стал героем Тараскона.

А какую прелестную картину представляет собою Тараскон, город, где у каждой семьи своя песня! Прочтите описание вечеров у аптекаря Безюке, где Тартарен исполняет известный дуэт из «Роберта дьявола», или долгие беседы у оружейника Костекальда, в лавке которого собираются стрелки по фуражкам. Между тем Тартарен не вполне счастлив. Хотя храбрый Бравида, отставной каптенармус, и зовет его «молодцом», Тартарен томится, сознавая, что еще не явил согражданам всей своей доблести. Он живет в ожидании какой-нибудь опасности, а она все не является, и Тартарену приходится размахивать кулаками в воздухе. Вечером, собираясь в клуб, он вооружается пистолетами и кинжалами, словно отправляется в некую опасную экспедицию; но ни разу ему не посчастливилось встретиться со злодеем. Наконец как-то вечером в жизни его происходит крупное событие. В Тараскон приехал зверинец, в котором, помимо крокодилов, диких кошек и тюленей, имелся атласский лев. Лев! Вот дичь для Тартарена! Вот достойный противник! Тартарен проводит в зверинце целые дни, и в конце концов разносится слух, что он отправляется на охоту на львов! Сам он ни словом об этом не заикнулся, но слухами весьма польщен; вскоре он чувствует, что все взоры обращены на него и выбора не остается: если он хочет по-прежнему слыть героем, надо ехать. Отъезд Тартарена — целая поэма. Он везет с собою несметные вороха охотничьего снаряжения и провизии, из уважения к местному колориту одевается по-турецки и с головы до ног обвешивает себя оружием. Наконец весь Тараскон провожает героя на вокзал, и он уезжает.

В Марселе снаряжение Тартарена производит фурор. Наконец после ужасного путешествия по морю, во время которого героя изрядно тошнило, он высаживается в Алжире. На другой же день, не сказав никому ни слова, он выходит из города и вечером под самыми стенами города прячется в засаде, поджидая львов. Можете себе представить, какую он проводит тревожную ночь! На рассвете ему мерещится, будто показался лез, и он убивает… осла, за которого его хозяин, трактирщик, требует с героя двести франков. Вдобавок трактирщик клянется, что никогда не видел здесь ни одного льва. На юге Алжира они когда-то водились. Но Тартарен, вернувшись в город, малодушно погружается в жизнь, полную неги и любви. Он забывает о величественных львах. Он заводит знакомство с черногорским князем, авантюристом, который вкупе с мошенницей по имени Байя обирает его. Байя, алжирская потаскуха, разыгрывает из себя гаремную женщину и делает вид, будто ни слова не понимает по-французски. Между тем Тартарен внезапно приходит в себя: он прочел в газете, что в Тарасконе о нем очень беспокоятся. Он осознает, сколь многого ожидают от него соотечественники после того, как он взялся убить нескольких львов. Тут он снова снаряжается и едет на охоту.

Но беда в том, что в Алжире не осталось ни одного льва. Жюль Жерар недавно убил последнего. Однако черногорский князь не намерен так легко выпустить из рук свою добычу. Он приезжает к Тартарену в Милиану, и тут-то, в долине Шелиффа, начинается препотешная облава. Герой купил старого, задумчивого верблюда. Охотники почти месяц рыщут по кустарнику, переходят от дуара к дуару. Наконец как-то вечером Тартарен снова забирается в засаду в зарослях олеандра; но едва ему почудилось рычание хищников, как его обуял такой панический страх, что он удирает и спешит к князю, который несколько от него отстал. Но князя нет. Тартарен имел неосторожность доверить черногорцу свой бумажник, а тот, давно поджидавший этого случая, скрылся. Однако хуже всего то, что в это время появляется настоящий лев, — слепой священный лев из львиного приюта, основанного Мухаммедом-бен-Ауда. Окончательно потеряв голову, Тартарен убивает льва и сам чуть не становится жертвой двух негров, которые сопровождали зверя. Тартарену удается отделаться долгим судебным процессом, издержки по которому доходят до двух с половиной тысяч франков. Львиную шкуру он, конечно, отправляет в Тараскон.

И еще одно разочарование ожидает нашего героя в Алжире. Он застает Байю за разговором на чистейшем провансальском языке с капитаном парохода, который доставил его в Африку. Капитан предлагает Тартарену увезти его обратно, и тот спешит воспользоваться случаем. Далее следует самый смешной эпизод книги. Верблюд Тартарена привязался к своему хозяину; он следовал за ним из далеких уголков Алжира, шел по его пятам, как преданный щенок. Тартарен удручен необходимостью тащить за собою это задумчивое животное и раз двадцать пытается «потерять» его — но тщетно! Ласковый и в то же время хитрый верблюд каждый раз находит его. Видя, что хозяин садится на пароход, верблюд бросается в море, и капитан вылавливает его, несмотря на то что Тартарен всячески отрекается от своего верного друга. Потом верблюд бежит за поездом от Марселя в Тараскон. По правде говоря, по мере приближения к родному городу Тартарена все больше охватывает тревога: он боится, как бы его неудачная вылазка не принесла ему одни насмешки. И каково же его изумление, когда ему устраивают триумфальную встречу! Воображение обывателей распалилось, шкура слепого льва вызвала невиданный восторг, город хочет видеть в своем сыне прославленного героя. Тут налицо то, что Альфонс Доде остроумно называет миражем, чтобы не употребить грубого слова «гасконада» или «бахвальство». А самое удивительное то, что верблюд пользуется бешеным успехом. Тартарен в волнении восклицает: «Благородное животное! Все львы убиты мной у него на глазах!»

Таково произведение, которое я, к сожалению, мог представить лишь в общих чертах. Оно живет беспрерывным смехом, то лукавым, то раскатистым и достигающим вершин буффонады. Никогда еще милых провансальских хвастунов не изображали так весело и живо. А ирония Доде всегда остается иронией поэта, крылатой и готовой вот-вот вспорхнуть, как концовка строфы. Даже в тех местах, где автор теряет чувство меры и рискует скатиться к шаржу, его спасает непогрешимое артистическое чутье. Все в этой книге — правда, подсмотренная с точки зрения комизма и подернутая лирической дымкой. Я отметил также добродушный характер шуток; здесь нет ничего, что таило бы в себе горечь, ничего грубо сатирического. Альфонс Доде, как я уже сказал, не бунтарь, и людей он любит. Его Тартарен при всей своей гротескности — достойнейший буржуа. Здесь все персонажи совершенно нелепы и в то же время все они — славные люди. Это черты, свойственные Доде, и мы находим их в каждом его произведении.

IV

Подхожу наконец к романам Альфонса Доде. В отношении «Малыша», который можно считать и рассказом и новеллой, я ограничусь простым его упоминанием. Первый роман писателя — это «Фромон-младший и Рислер-старший».

Намерение Альфонса Доде приняться за эту книгу вызывало у его друзей некоторую тревогу. Во Франции критика обычно считает, что каждому писателю свойствен только один какой-нибудь жанр. Если вы десять лет пишете рассказы, то возникает опасность, что вас приговорят всю жизнь писать только рассказы, иначе вам вообще откажут в таланте. Примите во внимание, что положение Альфонса Доде было тем сложнее, что за ним признавали пленительное остроумие, которое особенно тонко сказывается в мелочах и позволяет создавать маленькие чеканно отделанные шедевры. Ему предстояло расширить рамки своих произведений, не теряя ни одного из своих качеств; главное, предстояло сохранить читателей, уже расположенных к нему, и завоевать, кроме того, более широкие круги. Как я уже сказал, ему недоставало одного только качества: силы, и именно ее-то завоевать он теперь и собирался.

И что же? Силу он обрел, обрел именно в гибкости своего таланта. Он придал своему искусству мускулистость благодаря интенсивности своих эмоций и интенсивности иронии. Мы стали свидетелями своеобразного явления, когда рассказчик преобразился в романиста просто потому, что способности его получили дальнейшее развитие. В наши дни он один из немногих авторов, которым под силу написать роман, отражающий основные веяния современной жизни. Поэт, творец, таящийся в нем, силою своего таланта создает персонажи и окружающую их среду. С каждым новым произведением он стремится ко все более широкому охвату действительности.

Главное достоинство «Фромона-младшего и Рислера-старшего» заключается в четкости и типичности изображенных событий. Уже в первой главе определяются действующие лица и назревает драма. Мы оказываемся у Вефура, за свадебным столом у славного Рислера; он механик и компаньон Фромона, владельца одной из крупнейших обойных фабрик в Маре. Он женится на молоденькой Сидони Шеб; некогда он подозревал, что она влюблена в его старшего брата Франца, инженера, который теперь работает в Египте, на Суэцком перешейке. И молодой человек сияет от счастья, ибо он не смел и мечтать о том, что его полюбит эта румяная, нежная девушка. Но уже во время бала, который следует за ужином, мы начинаем прозревать истину: Сидони кружится в вальсе с Фромоном и упрекает его за то, что он женился и не сдержал данной ей клятвы. Среди всеобщего веселья это первый намек на адюльтер. Тут же мы знакомимся со всеми второстепенными персонажами, и каким-нибудь словом, каким-нибудь жестом они сами раскрывают перед нами свою сущность: вот мадам Фромон, высокая, спокойная и ласковая, ясное лицо которой свидетельствует об ее честности; вот величественная госпожа Шеб и ее муж, сложная личность — изобретатель, коммерсант без коммерции, рантье без ренты; знаменитый Делобель, провинциальный актер, потерпевший фиаско в Париже, где он живет уже много лет, все еще надеясь получить хорошую роль; это самая своеобразная и самая удачная фигура в романе; дедушка Гардинуа, старик крестьянин, ставший миллионером, хитрый, себялюбивый и злой; кассир Планюс, наивный и добродушный швейцарец, страдающий одной лишь слабостью — он боится и ненавидит женщин; тут целый мир разнообразных существ, которых автор проникновенно изучил и уверенно обрисовал.

Но чтобы понять всю человеческую глубину и специфические парижские оттенки последующей драмы, надо знать, как протекало детство Сидони. Семейство Шеб живет в старинном доме в Маре; на той же площадке расположены квартиры Делобелей и Рислеров. Площадка большая, с окном на соседние дворы и дома, за которыми вдали виднеется нарядная фабрика Фромона, мастерские и сад. Площадка — как бы нейтральная территория, здесь жильцы знакомятся друг с другом и постоянно встречаются. Тут показан тонко подмеченный уголок парижского быта. Площадка, конечно, — царство маленькой Шеб; когда мать устает оттого, что девочка беспрестанно вертится у нее под ногами, она говорит ей: «Поди поиграй на лестнице». И девочка исчезает на несколько часов; она заходит к соседям, служит связующим звеном между семьями. Так к ней привязываются двое Рислеров — старший, уже рассудительный юноша, и младший, Франц, еще школьник, которому она мешает делать уроки; так ее приручили дамы Делобель — мать, достойная женщина, и ее дочь Дезире, жалкая хромоножка; обе они работают, не жалея сил, чтобы поддерживать в добром здравии знаменитого Делобеля, к вящей славе искусства. Но главное удовольствие девочки — часами стоять у окна на площадке и издали любоваться нарядной фабрикой Фромона. Она о ней мечтает, в ней она видит всю радость жизни. Поэтому она преисполняется страшной гордости, когда добряк Рислер, служащий на этой фабрике, приводит ее к Фромонам; там все очарованы ее миловидностью. Она становится подругой Клер и Жоржа; с последним у нее даже начинается легкий флирт. Но родители ее терпят жестокую нужду, выхода из беспросветной обстановки у нее нет, и ей приходится поступить ученицей в мастерскую, — она учится делать искусственный жемчуг. Тут в сердце Сидони начинает расти неистовая зависть; у нее непомерные желания, как у тех молоденьких парижских работниц, которые бродят по городу и останавливаются у витрин ювелирных магазинов, бледнея от вожделения; ее волнует роскошь, которую она видит, экипажи, обдающие ее грязью, развлечения и любовные интриги, которые она предчувствует. Порок постепенно завладевает ею; за несколько болезненной миловидностью ее кукольного личика теперь проступает яростное, расчетливое стремление веселиться, веселиться, причиняя как можно больше зла. Это ядовитый гриб, выросший в парижской сточной канаве. У нее по-прежнему все тот же идеал — дом Фромонов, их гостиная, их сад, их карета, замок в Савиньи, принадлежащий дедушке Гардинуа. Поэтому она чуть не умирает, узнав, что Жорж, выполняя последнюю волю дяди, женится на своей кузине Клер. Она отвергает Франца под тем предлогом, что в него влюблена Дезире, — а это правда, — она не хочет нанести удар подруге. Потом она вдруг притворяется, будто полюбила Рислера; он нужен ей потому, что стал совладельцем фабрики и может ввести ее в окружение Фромона. И вот она входит в эту среду, как завоевательница, неся с собою разорение и позор.

Чета Рислер живет на третьем этаже, а второй этаж особняка занимают Фромоны. Сидони сразу же начинает соревноваться в роскоши и светском тоне с Клер, которую она ненавидит только оттого, что та получила хорошее воспитание и наделена врожденным изяществом. Но это игра еще вполне невинная. Вскоре назревает драма. В замке Савиньи Сидони вновь начинает флиртовать с Жоржем, и флирт вскоре переходит в адюльтер. Это страсть шальная, бурная, без оглядки. Жорж, совершенно покоренный, околдованный, тратит безумные деньги, возит Сидони в модные кабаре и театры на бульварах. Тут кассира Планюса начинает охватывать тревога за капитал фабрики; он подозревает, что за всем этим кроется женщина, и наконец узнает, кто именно эта женщина; он готов даже подозревать Рислера в подлом соучастии — до такой степени Рислер слеп, до такой степени он погружен в свое изобретение — в ротационную машину, которая должна принести торговому дому значительную прибыль. Пока любовники бегают на свидания, Рислер заходит посидеть с мадам Фромон, и трудно представить себе что-либо трогательнее этих двух превосходных обманутых людей, которые проводят вместе вечера в ясной, улыбчивой безмятежности. Наконец Планюс в отчаянии сообщает Францу обо всем, что творится в семье его брата, и умоляет его поскорее приехать, дабы предотвратить беду. Франц приезжает и намерен строго выполнить свою роль. Но как только он собирается объясниться с Сидони, решимость покидает его, он чувствует, что обаяние этой женщины покоряет и его самого. Когда-то он был влюблен в нее. И прежняя любовь вновь пробуждается, распаляемая искусной тактикой невестки. Сидони понимает, в каком безвыходном она очутится положении, если Франц раскроет глаза ее мужу. Поэтому она старается обезвредить Франца, связать его по рукам и ногам. Она действует исключительно ловко, дав волю и своей податливой чувственности, и тому тлетворному началу, которое ой присуще. План у нее очень простой: разжечь любовь Франца, добиться вещественного доказательства этой страсти, а затем, когда он уже не в силах будет ей повредить, насмеяться над ним. План этот выполняется вполне хладнокровно. Наконец она получает желанное доказательство: письмо, в котором Франц говорит ей о своей любви и предлагает бежать с ним. Теперь злополучному поборнику справедливости не остается ничего другого, как возвратиться в Египет. Попытка спасти Рислера от бесчестья, а Фромона от разорения разбилась о решительность и ловкость, с какими Сидони поднялась на защиту своего благополучия.

Здесь мы встречаем сцены, полные горя и слез. Дезире Делобель, бедная хромоножка, по-прежнему любит Франца. Когда он приехал, она подумала, что он собирается на ней жениться, да он и дал ей на это некоторую надежду. Поэтому после его отъезда она впадает в страшное отчаяние. Жизнь ей невмоготу, она уходит из дому, бежит по темным улицам к Сене и бросается в воду. Но смерть не пожелала ее принять. Несчастную спасают, отвозят в полицейский участок. Наконец она умирает дома, в своей постели. Ее отец, знаменитый Делобель, притащил на похороны целую толпу актеров из маленьких театров. Опьяненный торжественностью процессии, в которой все заметили карету Сидони, актер не находит ничего лучшего, как напыщенно воскликнуть: «Две собственные кареты!»

Тем временем крах торгового дома неотвратим. Сидони толкнула Жоржа на множество безрассудных трат. Если не удастся раздобыть где-нибудь сто тысяч франков, Планюс не сможет внести срочные платежи и будет объявлен крах фирмы. Клер пытается обратиться за помощью к дедушке Гардинуа. Но старик крестьянин отказывается ссудить нужную сумму, он злорадствует, он в восторге, что Фромоны оказались в столь затруднительном положении, и в довершение своего жестокосердия рассказывает внучке о дурном поведении ее мужа и говорит, что соперница ее — Сидони. В этом крушении Клер сохраняет все свое мужество. Сначала она хочет уехать, взяв с собою ребенка, но потом чувствует, что долг велит ей остаться. Еще больше величия проявляет Рислер. Планюс, которого приводит в отчаяние мысль о близком крахе, в каком-то порыве открывает Рислеру всю правду. Рислер падает как бык, оглушенный ударом обуха. Потом он подымается, бежит домой, где в это время его жена дает бал, приводит ее, всю в драгоценностях, к Планюсу, срывает с нее бриллианты, плоды адюльтера, снимает с себя часы и все эти ценности бросает кассиру — пусть они пойдут в счет требующихся ста тысяч. Сидони уходит из дому как есть, в бальном платье. Рислер не позволяет произносить при нем даже ее имени. Он не стал требовать у Фромона объяснений по поводу своей поруганной чести. Он пожелал стать, как прежде, простым служащим фирмы. Что может сравниться с величием этого честного человека, который считает, что его долг — возместить зло, причиненное его женой! Наконец его печатная машина пущена в ход; он способствовал новому расцвету фабрики, ему удалось если не вытравить все из памяти, так, по крайней мере, обрести спокойствие, но в это время его постигает последний, сокрушительный удар. Уходя из дому, Сидони решила отомстить мужу и с этой целью послала ему письмо Франца. Рис-лор вообразил, что она пишет, чтобы вымолить у него прощение, и поэтому отказался прочитать ее письмо, а доверил его Планюсу. Как раз в тот день, когда Рислер просит Планюса вернуть ему это письмо, кассир приглашает его в кафе-шантан Пале-Рояля, и они застают там Сидони, — она стала певицей и выступает на подмостках, среди клубов табачного дыма. А на другой день Рислер, прочитав письмо брата, налагает на себя руки.