ГЕКТОР БЕРЛИОЗ

ГЕКТОР БЕРЛИОЗ

Недавно я прочел книгу, которая глубоко взволновала меня: это — «Неизданная переписка Гектора Берлиоза». Я не собираюсь говорить о музыке, я в ней несведущ. Больше того, я хочу рассмотреть совсем особую проблему. Берлиоз занимает меня как гений, которого очень долго не признавали; он изнемогал в неистовой каждодневной борьбе: во Франции его встречали улюлюканьем и свистом даже тогда, когда за рубежом ему устраивали овации, он восторжествовал только после смерти, а последние шесть лет жизни терпел нравственную агонию, вследствие полного провала «Троянцев».

Впрочем, труд мой будет несложен — я ограничусь только несколькими выдержками. Вот правдивые факты.

В превосходной биографической заметке, которую Даниель Бернар предпослал «Переписке», я сразу же нахожу драгоценные сведения. Надо вспомнить о легендах, ходивших о Берлиозе при его жизни. Его изображали безумцем и злым человеком, артистом непомерной гордыни, который не мог сносить никакое соперничество. В свое время газеты писали о нем в таких выражениях: «Непонятый музыкант глубоко презирает то, что обычно именуют публикой, но надо сказать, он весьма мало уважает и современных композиторов. Вы называете ему имя Мейербера. „Гм! Гм! Не спорю, он не лишен таланта, но следует моде“. „А господин Обер?“ — „Сочинитель кадрилей и песенок“. — „Беллини? Доницетти?“ — „Итальянцы, итальянцы! Легковесная, слишком легковесная музыка“».

И это еще не все. Как замечает Даниель Бернар, в критике приписывали Берлиозу самые несуразные мнения. Боец, человек, который только путем борьбы мог утвердить свои идеи, он, точно в крепости, укрылся в газете «Журналь де Деба», где вел музыкальный фельетон; оттуда он осыпал картечью своих противников — многочисленных противников, на стороне которых была господствовавшая вокруг глупость. Но тщетно он говорил «белое», — все равно это выдавали за «черное». Такое поразительное явление наблюдаешь постоянно. Казалось бы, написанные вами строки, которые в силах прочесть любой, могут считаться фактом. Не тут-то было! Берлиоз писал по поводу «Идоменея» Моцарта: «Подобная музыка — просто чудо красоты! Какая чистота! Какой аромат античности!» А критики читали: «У Моцарта нет таланта, ни у кого нет таланта, я, один только я изобрел музыку». Попробуйте объяснить такое явление! С ним сталкиваешься всякий раз, когда убежденный в своей правоте художник обращается к толпе посредственностей.

«Раз и навсегда условимся, — говорит Даниель Бернар, — что Берлиоз ни в коей мере не претендовал на роль, которую с тех пор стали играть некоторые композиторы. Он никогда не хвастался, будто он — единственный в своем роде, и отнюдь не считал, что до него музыка была искусством никому не ведомым, темным, не получившим развития; он не только не отрицал своих предшественников, но с благоговением простирался перед богами симфонии… Его единственное требование (и нам оно кажется оправданным) было требование продолжать музыкальную традицию, раздвигая ее рамки, совершенствуя ее с помощью современных средств».

Кроме того, он знал и пламенную привязанность, он защищал Листа с необыкновенной страстью. Если он беспощадно расправлялся с комическими операми, то глубоко преклонялся перед темп творениями, которые любил. Этот человек всей душой, почти фанатически верил в свои идеи, и несправедливость современников поневоле ожесточила его. Я хочу еще позаимствовать у Даниеля Бернара нижеследующие строки, — они явственно и кратко рисуют тернистый путь Берлиоза.

«Существовало немало веских резонов, в силу которых на Берлиоза нападали, клеветали и возводили напраслину: те из его соперников, которые обладали талантом, не прощали композитору его гениальности; другие же, гораздо более многочисленные завистники, не будучи ни гениальными, ни талантливыми, хладнокровно набрасывались на него, как на любого художника с серьезной репутацией, даже не надеясь извлечь никакой выгоды для самих себя — единственно из удовольствия все ломать. Увенчанный лаврами за рубежами своей родины, Берлиоз приходил в ярость, обнаруживая в листьях своих триумфальных венков жаливших его парижских москитов. Композитора больше волновала злоба, которую он встречал в своей стране, чем восторженные овации, которые ждали его за ее пределами, — в Лондоне, Санкт-Петербурге, Вене, Веймаре, Левенберге».

А вот последняя выдержка из статьи Даниеля Бернара, одна-единственная фраза, которую я нахожу, однако, великолепной: «Иные критики полагали, что им удалось навсегда уничтожить его, вернее сказать, они только убеждали себя в этом, ибо в глубине души сами были не слишком-то уверены в своей победе».

Но пора уже дать слово самому Берлиозу. Я выбрал из разных мест отрывки, где сквозит его горькая обида на Париж и на всю Францию. Это незаживающая рана, непрекращающееся возмущение глупостью, к которому примешивается жестокая боль от того, что его, в сущности, изгнали из пределов родины.

Четырнадцатого января 1848 года он пишет из Лондона Огюсту Морелю: «Что касается Франции, то я о ней больше не думаю… Такова очевидность: сравнивая впечатление, которое оставляла моя музыка у публики в различных странах Европы, где ее исполняли, я вынужден сделать вывод, что меньше всего мою музыку понимает парижская публика. Не странно ли, что в концертах Консерватории исполняют произведения любого композитора, у которого есть хоть какое-нибудь имя, за исключением моих? И как оскорбительно для меня видеть, что Опера неизменно прибегает к услугам музыкальных компиляторов, а ее директора испытывают по отношению ко мне такое предубеждение, что мне просто стыдно было бы разубеждать этих людей, если бы их вынудили иметь со мною дело. И разве пресса не становится день ото дня все более подлой? Ведь в ней теперь (за редкими исключениями) сталкиваешься только с интригами, низкими сделками и кретинизмом… И неужели вы думаете, что меня может обмануть толпа людей с заискивающей улыбкой на лице, людей, которые прячут свои ногти и клыки только потому, что знают: у Берлиоза есть когти и бивни? Видеть повсюду только глупость, безразличие, неблагодарность или страх — таков мой удел в Париже».

Пятнадцатого марта 1848 года Берлиоз пишет из Лондона Жозефу д’Ортиг: «Что касается моей музыкальной карьеры, то я могу помышлять только об Англии или о России. Я уже давно махнул рукой на Францию; недавняя революция делает мое решение более твердым — ничего другого мне не остается. При прежнем правительстве мне надо было бороться против ненависти, порожденной фельетоном, против глупости тех, кто управляет нашими театрами, и против равнодушия публики; теперь ко всему этому прибавится еще толпа великих композиторов, которые расцветут в условиях республики и будут творить так называемую народную и филантропическую, национальную и экономическую музыку. С точки зрения музыкальной, Франция — страна кретинов и негодяев; надо быть заядлым шовинистом, чтобы не признавать этого».

Двадцать первого января 1852 года Берлиоз писал из Парижа Алексею Львову: «В Париже отныне ничего нельзя добиться, думаю, что в будущем месяце я возвращусь в Англию, где, по крайней мере, существует явное и стойкое стремление любить музыку. Здесь же все места заняты; посредственности грызутся между собой, и, присутствуя при драках и пиршествах этих псов, в равной мере испытываешь гнев и отвращение. Суждения прессы и публики отличаются невероятной глупостью и легковесностью, каких не встретишь ни в какой другой стране».

Девятого января 1856 года композитор пишет из Парижа Огюсту Морелю: «Тут наблюдаешь только мелкие интриги, пошлость, глупость, подлость, видишь только подлецов, глупцов, пошляков и мелких интриганов. Я неизменно стараюсь держаться как можно дальше от этого отравленного мирка отравителей».

Двадцать первого февраля 1861 года Берлиоз писал из Парижа своему сыну Луи: «Профессора арифметики (музыкальной арифметики) недавно бросили мне вызов; прочитав мою статью от девятнадцатого, ты убедился, к чему привела их настойчивость: я был вынужден безжалостно огреть их по голове. Дай прочесть ее Морелю, ведь несколько лет тому назад они и его оскорбили… Никогда мне еще не приходилось сражаться с таким множеством ветряных мельниц, как в этом году. Меня окружают глупцы всевозможных сортов. Бывают минуты, когда я просто задыхаюсь от гнева».

Я мог бы умножить эти цитаты, из которых видно, как доведенный до крайности великий человек яростно защищался от оскорблений, которым подвергали его талант. Несчастный поддается гневу, с языка его то и дело срываются уничтожающие эпитеты, он постоянно начеку и готов отразить любые нападки; чувствуется, что его душу томит неисцелимая печаль; Париж, который он любит и вместе с тем ненавидит, своими вздорными суждениями глубоко уязвил композитора, вонзил ему нож прямо в сердце, от этого удара Берлиоз и погибнет. Боль его смягчают только утешительные вести из-за рубежа. Если он улыбается, значит, он добился триумфа где-либо вдали от родины — в Берлине или в Лондоне.

«Вчера я получил письмо от какого-то незнакомого человека, в нем идет речь о партитуре моих „Троянцев“. Он говорит, что парижане привыкли к музыке, более кроткой, нежели моя. Это выражение привело меня в восторг» (письмо г-же Эрнст, Париж, 14 декабря 1864 года).

«Вот еще один „бюллетень великой армии“… Второе представление „Беатрисы“ в Веймаре оказалось именно таким, как мне сулили; меня вызывали после первого акта и после второго. Я избавлю вас от пересказа очаровательных похвал, которые мне пришлось выслушать от артистов и эрцгерцога» (письмо г-ну и г-же Массар, Левенберг, 19 апреля 1863 года).

«Я пишу тебе несколько строк, ибо хочу, чтобы ты знал, что вчера вечером я имел колоссальный успех. Меня вызывали, уж не помню сколько раз, встречали овациями, при этом (sic!) как композитора и как дирижера. Нынче утром я читаю в „Таймс“, „Морнинг пост“, „Морнинг геральд“, „Адвертайзер“ и других газетах такие дифирамбы по своему адресу, какими меня никогда еще не баловали. Я только что написал Бертену и просил его переговорить с нашим другом Раймоном из „Журналь де Деба“ — пусть Раймон сделает попурри из всех этих статей, надо, чтобы, по крайней мере, о них знали» (письмо Жозефу д’Ортиг, Лондон, 24 марта 1852 года).

Вот так и проходила вся жизнь Берлиоза, вплоть до самого последнего дня: во Франции его освистывали, за рубежом ему аплодировали. Я хочу закончить цитаты, приведя еще один отрывок, полный жестокой иронии. Кто-то пустил слух, что Берлиоз собирается уехать в Германию, где ему будто бы предложили должность капельмейстера. И вот тогда, 22 января 1834 года, композитор написал Брандюсу нижеследующее письмо:

«Я и в самом деле буду вынужден когда-нибудь покинуть Францию; произойдет это через несколько лет, но музыкальная капелла, дирижировать которой мне доверено, находится вовсе не в Германии. И поскольку в этом окаянном Париже все становится известно, я предпочитаю уже сейчас сообщить вам место моей будущей резиденции: я назначен главным дирижером партикулярных концертов королевы Овы на Мадагаскаре. Оркестр ее величества Овы составлен из весьма знаменитых малайских артистов и нескольких мальгашей — музыкантов первой руки. Правда, они недолюбливают белых, а посему мне пришлось бы первое время немало страдать на чужбине, если бы в Европе многие люди уже не озаботились очернить меня. Вот почему я уповаю прибыть на Мадагаскар до такой степени вымазанным дегтем, чтобы не страшиться недоброжелательства его обитателей. А покамест соблаговолите сообщить вашим читателям, что я останусь в Париже до тех пор, пока это окажется возможным, буду ходить в театры возможно реже, но все же буду туда ходить и буду выполнять обязанности критика столь же ревностно, как раньше, даже еще более ревностно. Я хочу напоследок доставить себе это удовольствие, поелику на Мадагаскаре газет не существует».

Какую же мораль должны мы вывести из всего этого? Известно, какой триумф ожидал Берлиоза после смерти. Ныне низко склоняются перед его гробницей, его провозглашают славой нашей современной музыкальной школы. Этого великого человека всю жизнь поносили, смешивали с грязью, а теперь, когда он в могиле, ему рукоплещут. Вся ложь, которую нагромоздили вокруг него, все отвратительные и смехотворные легенды, связанные с его именем, все нелепые нападки полемистов, все потуги злобных и завидовавших Берлиозу людей запятнать его имя развеялись в прах, точно унесенные ветром, а он устоял, и его одинокая фигура победно высится над ними. Увы! Лондон, Санкт-Петербург и Берлин восторжествовали над Парижем. Но, быть может, вы полагаете, что этот случай заставит толпу избавиться от легковесных суждений, а посредственных жрецов искусства — от злобы по отношению к выдающимся талантам? Как бы не так! Пусть завтра появится самобытный музыкант, и его встретят таким же свистом, такой же клеветою, и, если он пожелает добиться такой же победы, как Берлиоз, ему придется вести точно такую же битву, ибо глупость и недобросовестность — вечны.