А. Ю. Веселова. Санкт-Петербург В темнице тела. Об одной загадке XVIII века

А. Ю. Веселова. Санкт-Петербург

В темнице тела. Об одной загадке XVIII века

Загадка LXXIII

Взяли меня, и замучив совсем

Заключили в тюрьму,

Башню крепкую.

И приставили беречь

Караульщика,

Караульщика деревянного,

Приковав его к дверям

Крепко-накрепко

Тонкими цепями железными

И тюрьма сия была

Тюрьма светлая

И не было в ней

Нигде темного угла.

Наконец подошел ко мне

Добрый молодец

Сильный, могучий

Богатырский сын.

Он тряхнул тогда

Цепями железными,

Разорвал все их

Он в мелкие куски

И схватил потом

Моего караульщика,

И проткнув его

Своим острым копьем

Потащил из дверей

И отторгнув его силою

Освободил меня

Из неволи моей,

Тюрьмы светлыя.

И тогда была я

Весела, пригожа,

И шумела, резвилась

От радости.

Но недолго сие

Продолжалося.

Но заставили меня

Опять лезть в тюрьму,

Тюрьму узкую и глубокую,

И огражденную,

И так темную,

Что ни зги никому

Не видно в ней.

Тут должна была я

Опять мучиться

И толкаться кругом

По петлям кривым,

И то вверх выходить,

То опускаться наниз.

Но, спасибо, недолго

Я страдала тут,

Но нашла себе в тюрьме

Потайную дверь,

И ушедши в нее

Хоть попалась опять

В место тайное

И для многих иных

Неприятное,

Но навек от неволи

Свободилась я.

(Шампанское)[9]

Статья посвящена анализу стихотворной загадки, принадлежащей перу известного писателя и агронома второй половины XVIII в. А. Т. Болотова. Впервые об обращении к жанру загадок Болотов упоминает в своих записках от 1773 г., где сочинение загадок характеризуется как святочная забава. Там же приводятся и несколько небольших по объему текстов загадок. Следует отметить, что предметы для загадывания Болотов выбирал более чем обыденные.[10]

Вторичное упоминание сочиненных загадок относится к 1778 г. Эти загадки, достаточно длинные, были признаны самим автором как «довольно замысловатые».[11] Вероятно среди них и была сочинена анализируемая загадка, которая вместе с другими помещена в рукописном сборнике Болотова конца 1770-х гг.

В том что Болотов, считавший себя по-европейски культурным и просвещенным человеком, обратился к жанру загадки нет ничего удивительного. Культура Просвещения в некотором смысле реанимировала этот жанр, внеся в него необходимые коррективы. Загадка, как обучающий жанр, была признана «полезной» (очень важная категория для данной эпохи) и «неприметно изостряющей ум».[12]

За фольклорной загадкой исследователи традиционно признают ритуальную функцию познания и описания мироустройства: «…загадка есть постижение через сопоставление»;[13] «Загадки в их тематике образуют круг примитивного мироведения».[14] В. Н. Топоров отмечает, что процедура загадывания-отгадывания есть «…подлинное творчество, вновь и вновь организующее мир и, следовательно, причастное к „первому“ творению Космоса и продолжающее его каждый раз, когда мир и коллектив переживают кризисное состояние».[15] Просветительская загадка все дальше уходит от ритуала (поэтому все чаще встречаются прозаические и неритмизованные загадки) и становится вспомогательным подсобным материалом для умственной тренировки и лучшего запоминания некоторых истин, в которые включаются и этические (следует отметить, что загадки сочиняли именно те писатели, которых можно назвать просветителями-практиками: А. Т. Болотов, В. А. Левшин, Н. А. Львов, и даже автор знаменитых «Правил пиитических» священник Аполлос [Байбаков]). Авторы XVIII в. видели свою задачу в том, чтобы сделать загадку воспитывающей нравственно, а заодно и развивающей литературный вкус. Поэтому расширяется сфера загадывания загадок, в которую теперь входит множество абстрактных понятий, таких как «жизнь», «смерть», «душа», «любовь», «дружба» и т. д., чрезвычайно редких для «народной» загадки,[16] а также явлений и предметов связанных с «непроизводственными» областями человеческой деятельности, например, с наукой.[17]

Одним из важнейших изменений в содержании загадки следует признать активное включение оценочной характеристики загадываемого предмета с целью дать каждому познаваемому через загадку явлению место в иерархии этических ценностей. За счет этого, а также за счет внимания к форме (чаще всего все же поэтической), с вторжением «дворянской книжной мудрости» загадка, по справедливому замечанию исследователя, «утрачивает предметность, она становится многопредметной, рассудительной, болтливой».[18] Часто стихотворная загадка сопровождалась стихотворной же отгадкой, не меньшей по объему, что также свидетельствует об отходе от ритуала — сама процедура загадывания-отгадывания теряет свое значение, а загадка приобретает ценность как самостоятельное литературное произведение.[19]

* * *

В контексте новых, «просветительских», требований к жанру загадки, вино остается подходящим объектом для загадывания по двум причинам:

1) Процесс производства вина демонстрирует чудесное превращение продукта распада (брожения) в средство доставления наслаждения, т. е. по сути иллюстрирует идею «мировой гармонии».

2) Воздействие вина на человека может служить примером иллюзорности мирских удовольствий и таящейся в них скрытой опасности, избежать которой поможет развитое чувство меры.[20]

Образное описание этих процессов (производства вина и его воздействия на потребителя) обычно составляли содержание загадок про вино, как традиционных, так и литературных:

Долго кипела,

Да скоро на стол поспела.

На вид красиво и хорошо,

На вкус дико.[21]

Стоит море на пяти столбах

Царь говорит: «Потеха моя»

А царица говорит: «Погибель моя».[22]

На поле, полище стоит теремище,

В том теремище сусло и масло,

Скорбость и бодрость, радость и веселье

И смерть недалеко.[23]

В литературных загадках эти процессы охарактеризованы еще подробнее и точнее. Загадка с отгадкой Байбакова хорошо это иллюстрируют:

Меня огнем на свет сей люди производят;

От гнили с кислотой чистейшим я рожусь.

Вред с пользою во мне по воле те находят,

Которых вкусу я пригодным покажусь.

Могу их изострить, и мысли усыпляю.

Богатство я даю, могу и раззорить.

Могу жизнь продолжить, или смерть приключаю

Да и моя там смерть, где начинаю жить.

* * *

Известно, как вино бывает из дрожжей,

Оно со пользою вред людям причиняет.

Оно и богатит продажею своей,

Острит мысль или ум со жизнью отнимает[24]

То же самое, но в прозе, читаем у Левшина: «Я разум усыпляю, я возбуждаю мысли: иных обогащаю, иных разоряю: иногда обращаюсь в яд и приключаю смерть. Жизнь могу продолжить и сократить. Умираю в том теле, которое должно я укреплять».[25]

Следует отметить неизменный акцент на противоречивости, заложенной в самой природе вина, как феномена, афористически сформулированной Пушкиным:

Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный,

Шумный зачинщик обид. Милый заступник любви.[26]

В некоторых загадках подчеркивается ответственность человека как за само создание вина, так и за злоупотребление им: «Сперва жилище мое было зеленый холм, а теперь мрачная темница. Сначала был сладок, а теперь крепок. Прежде одет был в красный кафтан, а теперь ничего больше не имею, кроме деревянной одежды. В первом состоянии сотворила меня природа, а другого причиною было искусство. Если мой новый образ существования имеет новые прелести, то не пленяйтесь ими, смертные. Я был сперва невинен, а теперь учинился обманщиком».[27] Акцент здесь ставится на том, что превращение невинного винограда в обманщика-вино происходит искусственно, т. е. с помощью человека.

Очевидно, что в ряду всех этих содержательно однородных текстов загадка Болотова выглядит несколько необычно.

Во-первых, описывается процесс не производства, а хранения вина (шампанского). Ключевой для анализируемой загадки образ темницы[28] очевидно связан с комплексом представлений о страданиях и испытаниях, своеобразном обряде инициации, который должен пройти предмет или вещество, чтобы стать полезным людям. Этот прием достаточно характерен для определенного типа традиционных загадок про лен, рожь / хлеб, горшок и т. д.[29] (впоследствии подобная тематика активно развивалась в советских стихах для детей). Характерно это и для литературных загадок про вино: «Что солнце варит, рука снимает, нога топчет, а рот наслаждается»[30]).

Но у Болотова о «страданиях» вина, связанных с процессом его производства, сказано лишь вскользь («замучив совсем»), а темницей для шампанского становится не только бутылка (а не более типичная бочка[31]), но и человеческий организм. Не включен в болотовскую загадку и второй аспект: описание скитаний шампанского внутри организма[32] не сопровождается характеристикой его воздействия на этот организм. Болотов несомненно сознательно игнорирует традиционные составляющие «винного сюжета», заменяя их другими элементами.

Причина такой замены, вероятно, заключается в том, что описание изготовления вина и его употребления традиционно связаны с анакреонтическим пафосом минутного наслаждения, связанного с определенным риском. Для Болотова такой пафос не только не актуален, но и категорически неприемлем.

Болотов был известен своей нелюбовью не только к пьянству, но и к культуре винопития вообще, между которыми он принципиально не видел разницы, чему можно найти неоднократные подтверждения в его записках. Поэтому мотивы, связанные с вином или винопитием в целом нехарактерны для данного автора. «Антианакреонтическая» и, вместе с тем, антиалкогольная направленность данного текста и является истинно просветительской, с точки зрения Болотова. Поэтому происходит травестирование художественных средств, традиционно используемых при метафорическом изображении вина, в частности, метафоры «тюрьмы и свободы» — тюрьмой является человеческое тело, а освобождение получено в отхожем месте. Цель такого травестирования — снижение, т. е. «разоблачение» загаданного объекта.

Загадка Болотова достаточно четко делится на две части, в одной из которых описание может принадлежать только шампанскому (т. к. только бутылки с шампанским требуют дополнительного укрепления пробки «цепями железными»), во второй же части описан процесс, происходящий с любым съеденным или выпитым продуктом (что, как уже было сказано, для литературной загадки нехарактерно). Таким образом, поэтический ореол шампанского как благородного напитка снижался до уровня любого продукта, неизбежно стремящегося обрести свободу в «месте темном» и «для многих иных неприятном».

Конкретизируя тип вина, Болотов тем самым (скорее всего неосознанно) приближает свою загадку к фольклорным, которые, как известно, видовое предпочитают родовому.[33] Но автор скорее преследовал иную цель: создать комический эффект от сопоставления текста, который должен был восприниматься как фольклорный (говорной стих и традиционные фольклорные образы богатыря и девицы) и отгадки — самого «ненародного» из всех вин. Уже сама по себе фольклорная стилизация (единственная среди всех его загадок[34]) для Болотова являлась средством комического снижения загаданного объекта.

В исследовании по истории фольклористики М. К. Азадовский писал о Болотове: «Приятель Левшина, он иронически относится к его „сочинениям“, народные песни он презирает, народные обряды называет глупыми, вздорными и т. д.».[35] Несмотря на явную категоричность такого утверждения, основания для которого не очень ясны (возможно, имеется в виду эпизод из записок Болотова, где он рассказывает о том, как, вынуждено оказавшись в крестьянской избе, стал свидетелем обряда «угощения», с его точки зрения «глупого и вздорного»[36]), фольклорные традиции все же очевидно ассоциировались у Болотова с низовой культурой и потому фольклорная стилизация в дворянской культуре могла восприниматься им как способ разоблачения истинной сути какого-либо незаслуженно опоэтизированного явления, например, вина.