Т. А. Косарева. Москва «Вечный спутник российского литератора…» Алкогольная тема в произведениях Сергея Довлатова

Т. А. Косарева. Москва

«Вечный спутник российского литератора…» Алкогольная тема в произведениях Сергея Довлатова

По мнению ряда критиков и исследователей творчества Довлатова, через всю его прозу проходят три темы. Это абсурдность жизни, одиночество страдающего и иронизирующего интеллигента и тема пьянства.

В своей работе мы постараемся сосредоточиться на одном аспекте этой проблемы: алкогольная тема в произведениях, повествующих о жизни в Америке и СССР; выявим особенности национальной культуры питья и, следовательно, проявляющиеся в этом отличия русских от американцев.

Такая постановка вопроса возникла не случайно. Ведь если рассматривать тематику произведений Довлатова с географической точки зрения, то все написанное им можно условно разделить на две основные части: русскую и американскую, между которыми существует своего рода перевалочный пункт в странствиях автора и его персонажей — «игрушечная» Эстония. В большей части книг эти три локуса замысловато переплетаются: повествование плавно перетекает из Калифорнии 80-х в Ленинград 60-х и обратно («Филиал») или в соответствии с биографией автора из СССР в Америку («Ремесло», «Записные книжки: Соло на „Ундервуде“ и Соло на IBM»), где от прежней жизни остаются лишь привезенные с собой воспоминания («Чемодане» и «Наши»).

Именно благодаря поворотам судьбы писателя мы имеем возможность увидеть в его произведениях два разных, в то время мало соприкасающихся мира: СССР периода 60–70-х и США периода 80-х. Это то пространство, в котором главного персонажа всегда сопровождает алкоголь.

Спиртное (преимущественно водка или дешевый портвейн) для СССР 60–70-х — явление обычное: «…пили много, без разбору, до самозабвения и галлюцинаций» (2, 39).[208] В воспоминаниях Александра Шкляринского общая атмосфера того времени передана достаточно хорошо: «Мы постоянно выпивали. Не то чтобы в этом была какая-то физиологическая необходимость. Скорее, была бессознательная установка на алкоголь как на средство сделать серую, фальшивую жизнь вокруг поярче. От выпитого становилось хорошо, мы еще больше теплели друг к другу. К тому же „переборы“ постоянно ввергали то одного, то другого из нас в разные причудливые истории, и от этого казалось, что жизнь кипит, а не так монотонна и скучна, как на самом деле.

Нам хотелось быть писателями, видеть все свежо и остро. Спиртное, казалось, давало такую возможность».[209] Пьянство в творческой среде (а Довлатов называет алкоголь «вечным спутником российского литератора» (2, 38–39) — в первую очередь лишь попытка защититься от окружающего человека серого, беспросветного, как густой туман, хаоса, раскрасить его, расцветить. «Не с нужды и горя пьет народ, — писал Синявский, — а по извечной потребности в чудесном и чрезвычайном».[210] Ведь именно скуку и тоску он глушит водкой. Как выразился один из персонажей довлатовской повести «Заповедник», это своего рода «алкогольный протест» против того, что власть называет «строительством» социализма. Поэтому для многих героев понятен и вполне закономерен такой ответ на вопрос: что же делать? «Не думать. Водку пить» (1, 256). Погрузить рассудок на дно стакана так, чтобы «контуры жизни становились менее отчетливыми и резкими» (1, 256) — один из наиболее действенных для творческого интеллигента того времени способов ухода от существующей реальности в свой собственный мир.

Но водка может оказаться и стимулом для спонтанного перемещения в реальном пространстве. Так, повесть «Лишний» (или «Компромисс» № 10) начинается с дружеской вечеринки в Ленинграде. Несколько друзей, в числе которых и Я-персонаж по имени Сергей Довлатов, пьют «Стрелецкую», ухаживают за девушками. Затем приятели чувствуют, что «пьянка не состоялась», «надо менять обстановку», и тут:

«Шаблинский встал и говорит:

— Поехали в Таллинн.

— Поедем, — говорю.

Мне было все равно. Тем более что девушки исчезли» (1, 266).

После нескольких часов пути Довлатов без определенной цели, без паспорта, «в летней рубашке и кедах» оказывается в Эстонии, где остается на несколько лет.

Водка — это средство, помогающее вырваться из абсурда жизни и, как это ни странно звучит, обрести некую норму. «Пьянство — редкое искусство, — замечает А. Генис, — Оно лишено своего объекта. Как Вагнеровский Gesamtkunstwerk, водка синтезирует все формы жизни, чтобы преобразовать их в идеальную форму бытия. Как та же вагнеровская опера, водка выносит нас за границы жизнеподобия в мир, отменяющий привычные представления о времени и иерархии вещей в природе. Банальность этого состояния отнюдь не делает его менее сакральным».[211]

И действительно, у Довлатова водка часто превращает абсурд в реальность, а процесс распития водки — в особый ритуал, который, благодаря абсурду жизни, со временем обретает иной смысл. Нечто подобное описано в «Зоне». Эпизод, открывающий повествование, — история лагерного охранника, эстонца Густава Пахапиля, от тоски и одиночества уходившего пить шартрез на безымянной запущенной могиле рядом с фанерным обелиском. «Пахапиль грузно садился на холмик, выпивал и курил» (1, 30). Такое поведение было расценено его начальством как ценная инициатива «шефства над могилами павших героев <…> вследствие братской дружбы между народами» (1, 33), которую, с точки зрения интернационализма, следует «подхватить, развивать и стараться» (1, 33).

Пьянство — это во многом особого рода ритуальное действо со своими этическими нормами, соблюдение которых необходимо:

«Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60-летие Октябрьской революции. Я сказал, что пить в это день не буду. Слишком много чести. А он говорит: — Не пить — это и будет слишком много чести. Почему же именно сегодня вдруг не пить!» (3, 262–263).

«Вообще редакционные пьянки — это торжество демократии. Здесь можно пошутить над гланым редактором. Решить вопрос о том, кто самый гениальный журналист эпохи. Выразить кому-то свои претензии. Произнести неумеренные комплименты. Здесь можно услышать, например, такие речи: — Старик, послушай, ты — гигант! Ты — Паганини фоторепортажа!

— А ты, — доносится в ответ, — Шекспир экономической передовицы!

Здесь разрешаются текущие амурные конфликты. Плетутся интриги. Тайно выдвигаются кандидаты на Доску почета. Иначе говоря, каждодневный редакционный бардак здесь становится нормой <выделено мной. — Т.К.>. Окончательно воцаряется типичная редакционная атмосфера с ее напряженным, лихорадочным бесплодием…» (1, 289).

Интересно, что лишь в ситуации «редакцонной пьянки» все происходящие обретает парадоксальную осмысленность. Я-персонажа довлатовских текстов, которого А. Найман определяет так: «Во-первых, он хочет быть естественным, во-вторых — так или иначе — он хочет выпить, и, в-третьих, он хочет писать»,[212] «алкоголь на время примирял <…> с действительностью» (2, 39). Кроме того, по его собственному определению, он «оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен» (2, 39), особенно в кризисных ситуациях, когда в очередной раз кажется, что стоишь над пропастью, не зная, куда шагнуть: «Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я — на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло» (1, 258). Но всегда наступает момент, когда герою хочется выбраться из такого положения, чтобы обрести необходимое для дальнейшей жизни «зыбкое равновесие». Он ведь и сам хорошо понимает, что «стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает сравнительно четкие контуры» (1, 365).

Другая сторона медали — Америка.

«То, что плохо у нас, — размышляет автор, — должно быть замечательно в Америке. Там — цензура и портвейн, здесь — свобода и коньяк» (2, 117). Ведь и уезжали туда, потому что «попросту говоря, хотели жить лучше. Забыть о бедности, веревочных макаронах, фанерных пиджаках и ядовитом алкоголе» (2, 106).

Там спиртное выполняет обычно сопровождающую, дополнительную, скорее даже этикетную функцию. Хаоса на Западе не существует, но для русских понять такого рода «космос» со свободой и коньяком, перенять привычки местных жителей и приспособиться зачастую еще труднее, чем заливать портвейном и шартрезом подцензурный хаос в СССР.

Интересно, что, даже живя в Америке, персонажи Довлатова — его соотечественники — даже не стараются стать настоящими американцами, скорее они постепенно превращаются в русских «новых американцев»:

«У нас есть русские магазины, детские сады, фотоателье и парикмахерские. Есть русское бюро путешествий. Есть русские адвокаты, писатели, врачи и торговцы недвижимостью. Есть русские гангстеры, сумасшедшие и проститутки. Есть даже русский слепой музыкант.

Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим: Говорите по-русски!» (3, 7).

Кроме того, русские, проживающие в «Иностранке» на 108-й улице, не перестают оценивать американцев, испытывая к ним «сложное чувство». «Даже не знаю, чего в нем больше — снисходительности или благоговения. Мы их жалеем, как неразумных беспечных детей. Однако то и дело повторяем: „Мне сказал один американец…“» (3, 7–8). А излюбленным их занятием является «ругать американцев. Американцы наивные, черствые, бессердечные. Дружить с американцами невозможно» (2, 89). И еще один, во многом выражающий отношение аргумент против «великой нации»:

«Водку пьют микроскопическими дозами. Все равно что из крышек от зубной пасты…» (2, 89).

Последнее замечание позволяет понять, насколько важен для русского человека, которому, по словам Довлатова, привычнее всех заокеанских «дринков» «стакан „Агдама“ в подворотне», этот штрих: как и что пить. И этот стакан является неотъемлемой частью воспоминаний главного героя «Ремесла» о родине, вполне органично входя в ассоциативный и зрительный ряд прошлого:

«Наши первые игрушки. Перешитые курточки старших братьев. Бутерброды, завернутые в газету. Девочки в строгих коричневых юбках. Мелочь из отцовского кармана. Экзамены, шпаргалки… Нелепые, ужасающие стихи… Мысли о самоубийстве… Стакан „Агдама“ в подворотне… Армейская махорка <…> и все, что было, — останется навсегда…» (2, 141).

И действительно, «новых американцев» можно отличить от коренных жителей в любой ситуации:

«В одном из залов были накрыты столы. Между ними лавировали участники форума с бумажными тарелками в руках. Американцы — накладывали себе овощи и фрукты. Русские предпочитали колбасу, но главным образом белое вино. Наполнив тарелки, американцы затевали беседу. Мои соотечественники, наоборот, расходились по углам» (3, 159).

Так проходил обед для участников симпозиума «Новая Россия» в Калифорнии, в котором принимл участие Сергей Далматов, радиожурналист станции «Свобода» и персонаж повести «Филиал». Основное различие между русскими и американцами кроется в том, что для американцев важно, в первую очередь, соблюдение этикета, определяющего все детали: повод, место, время и даже посуду, — все строго регламентировано. Приведу эпизод обеда в кафе. Думается, даже по нескольким репликам легко можно понять, кто здесь «новый» американец:

«— Что ты будешь пить?

— Может быть, водку?

— Слишком рано. Я думаю, — белое вино или чай.

— Чай, — сказал я. — И фисташковое мороженое.

— Отлично» (2, 176).

Такие тонкости и щепетильность лишь раздражают русского человека, привыкшего видеть в выпивке дополнение к беседе и хорошей компании, в которой ему приятно находиться. По Довлатову, русские пьют для души и от души, именно поэтому для них не так важны обстановка, время и посуда:

«— Давай выпьем.

— С удовольствием.

— Рюмки взяли парни из чешского землячества. Ты можешь пить из бумажных стаканчиков?

— Мне случалось пить из футляра для очков.

Рейнхард уважительно приподнял брови.

Мы выпили по стакану бренди» (2, 178).

Даже названия спиртных напитков, свойственных России и Америке, резко отличаются. Если в оставленной стране были пиво ящиками, «Агдам» в оттопыренных карманах брюк, дешевый портвейн и водка стаканами, изредка коньяк, а для дам — вино или шампанское, хотя большинство персонажей с этими напитками на «вы»; то за океаном все разбавленное, превращенное в разного рода коктейли, — «Джинсы с тоником», виски с томатом, коньяк с лимоном и содой и пиво «Будвайзер» с сосисками. Поэтому и ценится русскими эмигрантами «редко знакомый аромат отменного виски безо льда и прочих американских прибамбасов».[213]

Хотя и у них есть свои «плюсы»: «В Америке человеку не возбраняется управлять автомашиной, если он перед этим выпил не больше двух дринков, — не сдержал рокочущего удовольствия в голосе Сережа Довлатов. — Это примерно пятьдесят шесть граммов крепких напитков».[214] И пьется это из непрозрачных бумажных пакетов, в которые полиция не имеет права заглянуть, соблюдая права и свободы граждан.

Вино по-русски — это лакмусовая бумажка, определяющая человека. Оно, в первую очередь, выявляет его моральные и душевные качества, определяет жизненные ценности и способность к творчеству, говорит об искренности и открытости по отношению к окружающим его людям («Как бы ни злился российский человек, предложи ему выпить, и он тотчас добреет…» — 2, 223). «Вино и женщины, — замечает Б. Ланин, — как у легендарных гусаров, — две страсти героев Довлатова. Так и разрывается довлатовский герой: между женщинами и выпивкой. Впрочем, когда мужчина у Довлатова оказывается перед выбором: выпивка или секс — проблема решается очень быстро. Выпивка в мире довлатовских героев — главная ценность».[215] А пьют у Довлатова почти все персонажи-мужчины («При этом Лихачев выпивал ежедневно, а Цыпин страдал хроническими запоями. Что не мешало Лихачеву изредка запивать, а Цыпину опохмеляться при каждом удобном случае» — 2, 263). Такие характеры описаны автором с неизменной симпатией и пониманием. Они вызывают не столько сочувствие, сколько восхищение, на которое читателя провоцирует сам автор. Довлатов таким образом строит весь эпизод, так раставляет акценты, что этот персонаж оказывается на голову выше других.

«Журналиста Костю Белякова увольняли из редакции за пьянство. Шло собрание. Друзья хотели ему помочь. Они сказали:

— Костя, ты ведь решил больше не пить?

— Да, я решил больше не пить.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Значит, больше — никогда?

— Больше — никогда!

Костя помолчал и добавил:

— И меньше — никогда!» (3, 265).

Практически все горькие пьяницы — персонажи Довлатова — оказываются людьми ослепительного благородства (Гена Сахно — «спившийся журналист и, как многие алкаши, человек ослепительного благородства» — 2, 197), общение с которыми интересно (Михаил Иванович и Марков из «Заповедника»); настоящими добрыми волшебниками, вовремя заказывающими для друга выпивку в номер («классик советской литературы» Панаев из «Филиала»); яркими запоминающимися личностями («диссидент и красавец, шизофреник, поэт и герой, возмутитель спокойствия» (1, 296) журналист Эрик Буш из «Компромисса»); великолепными специалистами (камнерезы Осип Лихачев и Виктор Цыпин из «Номенклатурных полуботинков» «Чемодана», которые «были мастерами своего дела и, разумеется, горькими пьяницами» — 2, 263).

Не обойден авторским вниманием и фотокорреспондент с говорящей фамилией Жбанков из «Компромисса». Настоящий мастер, у которого несмотря на то, что проявитель, который он использовал неделями, всегда полон окурков, «фотографии же выходили четкие, непринужденные, по-газетному контрастные. Видно, было у него какое-то особое дарование…» (1, 252). А снимал он, в отличие от других, старенькой «Сменой» за девять рублей: японской камеры ему не досталось. «— Все равно пропьет, — заявил редактор» (1, 252).

Пьющие люди изначально сродни творческому человеку: «Ведь напиться как следует — это тоже искусство» (1, 266). И виртуоз этого дела — дядя Миша, Михал Иваныч — один из самых запоминающихся персонажей «Заповедника». Пьянство можно назвать основным родом его деятельности: «Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть, для себя, без расчета на одобрение или протест» (1, 349). По сути своей, он — алкаш-аристократ: «…действительно, было в Михал Иваныче что-то аристократическое. Пустые бутылки он не сдавал, выбрасывал» (1, 350). Свободный ото всех забот, бесполезный, но, по меткому сравнению Довлатова, как сорняк — жизнелюбивый, отталкивающий и воинственный, — для чего-то нужный природе.

Благополучные и приличные непьющие персонажи (а в книгах об Америке таких подавляющее большинство) чаще оказываются бесцветны, предсказуемы и неинтересны. В особенности, если вдруг их благополучие внезапно кончается, как, например, у Димы Федорова, мужа Маруси Татарович из «Иностранки»:

«Короче говоря, за месяц Дима превратился в обыкновенного человека. В целеустремленного и трудолюбивого аспиранта средних дарований.

Иногда Маруся уговаривала его:

— Хоть бы ты напился!

Дима отвечал Марусе:

— Пьянство — это добровольное безумие» (3, 24).

Они выглядят фальшивыми, никчемными:

«Вагин постоянно спешил, здоровался отрывисто и нервно. Сперва я простодушно думал, что он — алкоголик. Есть среди бесчисленных модификаций похмелья и такая разновидность. <…> Затем я узнал, что Вагин не пьет. А если человек не пьет и не работает — тут есть о чем задуматься <выделено мной. — Т.К.>.

— Таинственный человек, — говорил я.

— Вагин — стукач, — объяснил мне Быковер, — что в этом таинственного?» (1, 232).

«Абсурд / норма» — антиномия, свойственная всем произведениям Довлатова, замечена и впервые высказана А. Арьевым. И как это ни парадоксально, в СССР пьют, чтобы из абсурда в конечном счете получить норму (хотя это и не всегда получается: «Мотор хороший. Жаль, что нету тормозов. Останавливаюсь я только в кювете…» (1, 414) — говорит о себе Я-персонаж). А имея возможность вести в благополучной Америке размеренную и спокойную жизнь, русские пьют, чтобы непонятно зачем превратить обретенную норму в некое подобие абсурда и переиначить свою жизнь.

Но довлатовские Россия и Америка неразделимы. Это две жизни, которые переплелись и стали едины. Довлатов, ставший настоящим писателем лишь в США, не мыслит себя и без России.

«Как-то иду я по Нижнему Манхэттену. Останавливаюсь возле бара. Называется бар — „У Джонни“. Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у окна. Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь — пьяный босяк. Совершенно пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на Евтушенко.)

И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре „У Джонни“.

А под столом валяется чернокожий босяк…» (1, 81).