Я. Садовски. Варшава Вино в утопическом мире. Несколько замечаний о сублимации и прихоти

Я. Садовски. Варшава

Вино в утопическом мире. Несколько замечаний о сублимации и прихоти

— Лига подумала обо всем. Специальная таблетка перенесла сексуальное влечение на погоню за карьерой, — отвечал Ее Величество (это не грамматическая ошибка!) на вопрос «что случилось с сексуальным влечением?» Это пересказ одной из сцен, завершающих действие незабываемой в нашей части Европы (а в Польше — несомненно культовой) кинокомедии «Сексмиссия», известной в России под заглавием «Новые амазонки». Упомянутые «специальные таблетки» принимали все граждане (вернее — гражданки) женского подземного мира будущего, главной идеологией которого стала ненависть к самцам своего же биологического вида. Поставленная Юлиушем Махульским по его авторскому сценарию смелая (и — явно политическая) комедия — это не только один из неоспоримых шедевров польского кинематографа, но и (по мнению автора настоящей статьи) одна из лучших в мире (и, пожалуй, самых оптимистических) кинематографических антиутопий.[191]

Как управлять толпой? — этот вопрос решался тысячами вождей, политиков и маньяков, известных истории всего человечества, был также описан несколькими областями науки — риторикой начиная, психологией кончая. Но как же управлять членами толпы, разошедшимися по домам? Как производить контроль над каждой единичной личностью? Из опыта мировых тоталитаризмов явствует, что ответ равнозначен перечню трех понятий. Это — постоянная слежка, идеологическая обработка и сублимация.

Два первых элемента вполне понятны. Третий же касается, конечно, не химии, а психологии и означает направление энергии сексуального влечения в другую сторону, например — в область творчества. О постоянном месте сублимации в культуре писал Зигмунд Фрейд. Одним из самых важных общественных воспитательных задач корифей психоанализа назвал «укрощение сексуального влечения, если оно вспыхивает как стремление к размножению, ограничение его, подчинение его индивидуальной воле, если она тождественна с общественным наказом». По экономическим причинам (в связи с отсутствием достаточного количества питательных средств) каждое общество вынуждено создавать и соблюдать бытовые нормы, позволяющие ограничивать число его членов и «направлять их сексуальную энергию к труду».[192]

Среди всех инстинктов инстинкт сохранения вида самый мощный; с точки зрения тоталитаризма он, во-первых, слишком сильно детерминирует человеческое поведение, а во-вторых — слишком сильно детерминирует культуру (превратившей все, что связано с половым началом, в самую интимную сферу человеческого сознания), чтобы его потенциал оставался вне контроля тоталитарного аппарата. Не зря творческая интуиция антиутопистов подсказывала им, что именно половая сфера является той, с которой может начаться цепная реакция разложения тоталитарного мира. Неслучайно герои Федорова («Вечер в 2217 году»), Замятина («Мы»), Оруэлла («1984») и, конечно, Махульского обретают сознание (свое, единичное, не-режимное) именно благодаря тем или иным — грубо говоря — любовным приключениям.

Известный польский социолог и историк идей Ежи Шацкий в книге «Встречи с утопией» дал следующую оценку утопизма с точки зрения потенциальных членов предполагаемых идеальных обществ: «Утопии представляли собой, как правило, миры ужасно упорядоченные, построенные — как определял Достоевскеий, а вслед за ним Евгений Замятин — на основе таблицы умножения. Чем больше содержалось в них деталей, тем яснее становилось то, что у всех там строго определенные места — нередко такие, которых безнаказанно сменить нельзя. Раз система совершенна, то любое изменение должно быть изменением в худшую сторону».[193] Определение раз и навсегда общественных ролей и шаблонов поведения, признание любого изменения реакцией сказывается на том, что в утопическом мире и речи быть не может о собственной инициативе и о самой повседневной, самой привлекательной ее разновидности — о прихоти. Поэтому в утопическом мире нет моды (нет меняющихся общественных вкусов), нет желания выглядеть иначе, подчеркнуть свою индивидуальность (есть — униформы, даже если они принимают вид изысканных бальных платьев, как в хрустальном дворце Чернышевского). Не предусматривается также возможность делать что-либо нерациональное с точки зрения царящего порядка. В Утопии дурных привычек нет и быть не может. В утопии нет вина — вина, понимаемого как любая прихоть, любое нешаблонное поведение, как источник удовольствия от факта, что — с помощью то или иного средства — наступает момент отказа, побега от установленного порядка, установленных образцов.

Если даже в утопическом мире появляются инструменты, способствующие «отключению» данной личности от реальности, введению ее сознания в состояние опьянения или летаргии, то это происходит исключительно тогда, когда их употребление выгодно с точки зрения царящего утопического режима. Для эффективного функционирования утопической государственной машины может оказаться полезным механизм быстрого, приятного и эффективного лечения душевных травм. Все потенциальные травмы души опасны — они могут сказаться, например, на росте умственной активности людей (что далеко не всегда желательно) или на появлении у них чувства отчужденности (что абсолютно недопустимо). Поэтому в утопической государственности могут бытовать шаблоны поведения, велящие принимать то или иное дурманящее средство в момент стресса. Таким средством является, например, «сома» в романе «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, вводящая в состояние «соматического путешествия», (т. е. забытья обо всем, о прошлых и будущих неприятностях, и сосредоточения на испытываемом наслаждении; внушаемые каждому гражданину с помощью метода «гипнопедии» — «обучения во сне» девизы, имеющие целью выработать в каждом человеке рефлекс принятия «сомы», — звучат: «Примет сому человек — время прекращает бег; Сладко человек забудет и что было, и что будет»[194]). Родственниками «сомы» в русской литературе являются лучеиспускающие «грезогенераторы» в Хищных вещах века братьев Стругацких. С их помощью устраиваются массовые не то сеансы, не то оргии, называемые «дрожками» («И нам не страшны более никакие заботы и неустройства. Мы знаем: <…> невидимое излучение грезогенератора <…> исцелит нас, исполнит оптимизма, вернет нам радостное ощущение бытия»).

Основная задача всех тех, кто проектирует утопический мир или осуществляет над ним власть, состоит в том, чтобы все прихоти граждан удовлетворить; заранее, удовлетворить до их возникновения, а еще лучше — не дать им возникнуть. Конечно же, если удастся справиться с самой сильной «прихотью» — прихотью половой, то не доставят никаких проблем и все остальные. Этому делу и служит сублимация — переведение возможных сексуальных страстей в русла «правильной» с точки зрения данной утопической системы, «благонадежной» деятельности.

Фрейд, описывая механизмы перенаправления сексуального влечения, описывал тем самым механизмы человеческой культуры. Утописты-революционеры же претендовали на осуществление контроля над этими механизмами и изменение этим путем действительности. В том, что сексуальную энергию можно использовать в «несексуальной» области, прекрасно отдавали себе отчет и русские поклонники насильственного внедрения утопии (очень часто остающиеся и поклонниками фрейдистской мысли), мечтавшие о том, чтобы все жители Страны Советов не занимались половыми развлечениями, а полностью предавались делу Революции. Арон Залкинд — большевик, утопист и психотерапевт, подаривший «революционному пролетариату» в 1924 году «Двенадцать половых заповедей» — писал: «Cyблимaциoнныe вoзмoжнocти coвeтcкoй oбщecтвeннocти, тo ecть вoзмoжнocти пepeвoдa ceкcyaлизиpoвaнныx пepeживaний нa твopчecкиe пyти чpeзвычaйнo вeлики. Haдo лишь этo xopoшeнькo ocoзнaть и yмeючи peopгaнизoвaть ceкcyaльнocть, ypeгyлиpoвaть ee, пocтaвить ee нa дoлжнoe мecтo».[196] О том, что — с точки зрения «утопии у власти» (для наших рассуждений отлично подходит заглавие известной книги Михаила Геллера) — любовь и секс являются делом совершенно непродуктивным, прекрасно знали писатели-антиутописты. В 1926 году в рассказе «Антисексус» Андрей Платонов «перевел» эту непродуктивность в капиталистическое пространство (заменяя фразеологию коммунизма 20-х годов фразеологией либерально-рыночной): «Неурегулированный пол есть неурегулированная душа — нерентабельная, страдающая и плодящая страдания». Платонов, впрочем, предложил банально простой способ сублимации (повышения «рентабельности души»): механическое сексуальное разряжение, которому и служат заглавные «антисексусы», то есть — индивидуальные и общественные мастурбаторы. Ясное дело, контакт с механическим «удовлетворителем» должен быть настолько привлекательным, чтобы его пользователям и в голову не пришло стремиться к реальному половому акту. Учла этот факт фирма, выпускающая «антисексусы», и снабдила свой продукт техникой, гарантирующей наслаждение куда сильнее, чем в традиционном сексе: «…мы придали нашему аппарату, — гласит текст рекламного объявления, — конструкцию, позволяющую этого достигнуть, по крайней мере, в тройной степени против прекраснейшей из женщин, если ее длительно использует только что освобожденный заключенный после 10-ти лет строгой изоляции».

Но сублимация возможна не только в условиях подмены естественного полового наслаждения механическим удовлетворением. Лучший диагноз тоталитарно-утопического подхода к естественным половым влечениям дал Джордж Оруэлл в своем романе «1984»: «Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии. а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю». Это мнение, принадлежавшее в книге Оруэлла Джулии, во-первых, подтверждено историей мировых тоталитаризмов, а во-вторых — современным литературным материалом. «Монументальная пропаганда» Владимира Войновича — это история жизни убежденной советской партийки Аглаи Ревкиной, изведавшей оргазм только один раз в жизни — в момент, когда собственными глазами увидела настоящего, живого Сталина.

Сублимация сексуального влечения вовсе не означает, что утопические тоталитарные системы отрекаются от продолжения вида и что не существует в них сексуальных сношений (за исключением, пожалуй, утопии Махульского, в которой женщины размножаются с помощью партеногенеза). Удачная, «стопроцентная» сублимация гарантирует, что секс, а вернее — копуляция ради оплодотворения — станет восприниматься гражданами как обязанность в отношении государства или общества. «Вы уклоняетесь от службы обществу» — услышит 25-летняя героиня федоровского «Вечера в 2217 году» в связи с тем, что, будучи в «производственном» возрасте, ни разу еще не записалась ни к одному сексуальному партнеру, и — естественно — не подарила еще обществу ни одного нового члена. «Наш партийный долг» — так, в свою очередь, выражается о половом акте и желаемом зачатии жена оруэлловского Уинстона Смиса.

Власть Утопии может не разрешать гражданам наслаждаться половым актом, но может поступать и наоборот: разрешив наслаждения, обратить их в инструмент, гарантирующий стабильность государственного механизма. О том, что утопическим половым указаниям властей необязательно идти вразрез с личными вкусами (даже с прихотями!) граждан, писал Владимир Войнович в своей известной издевательской антиутопии. «Я сплю не с кем попало», — отвечала на упрек героя «Москвы 2042» его опекунша Искрина — «а только по решению нашего руководства. А удовольствие от этого я получаю, как от всякой общественно-полезной работы». Не меньшее удовольствие от требований утопического порядка в отношении половой жизни человека получают жители «дивного нового мира» Олдоса Хаксли: в этой утопии дурным тоном считается стеснять себя в половом плане, т. е., например, соблюдать верность одному партнеру. Почему? Как и у Платонова, «неурегулированный пол» с точки зрения «дивного нового мира» нерентабелен. «Поток, задержанный преградой — гласит государственная философия, — взбухает и преливается, позыв обращается в порыв, в страсть, даже в помешательство; сила потока множится на высоту и прочность препятствия. Когда же преграды нет, поток стекает по назначенному руслу в тихое море благоденствия». Преграды, которые в состоянии вызывать опасные для утопического механизма страсти — это, разумеется, такие или иные причины сексуального воздержания. Хаксли не предлагает тонких мастурбационных механизмов, а всего лишь — обеспечив гражданок противозачаточными средствами (воспроизведение же граждан оставив учреждениям, называемым «инкубаториями») — поощряет жителей своей утопии пользоваться всеми радостями жизни безо всякого стеснения. Сублимация ли это — или «антисублимация», государственная стимуляция половой активности граждан? Этот вопрос — второстепенный. В данном случае утопическая цель — стабильное и эффективное функционирование государственной машины — достигается просто немного иным путем, чем в случае утопических режимов, в которых осуществляется «классическая» сублимация: в них перенаправляется в другое русло само влечение и — тем самым — исчезает возможность возникновения личностного самосознания на основе мужско-дамских контактов, а тут — с помощью сексуальной разнузданности — гарантируется беспрепятственность полового акта, равнозначная опять-таки с отсутствием каких-либо чувств, основанных на вожделении к данному лицу. В обоих случаях характерна манипуляция, нацеленная на лишение граждан основ формирования личности, столь опасной для государства.

Перенаправление сексуального влечения может иметь «демиургический» — идущий сверху — характер, но может иметь и «сверхчеловеческий», идущий снизу. Первый вариант свойственен как мышлению кодификаторов сексуального пролетарского права, так и откликам антиутопистов, выступавших против такой кодификации. Но сублимация может быть также продуктом воли человека, процессом сознательным; не процессом подчинения сублимационной политике, а добровольного обращения своей энергии к другим областям, чем секс. Для этого, однако, нужен сверхчеловек — человек, «подчиняющий контролю разума и воли» «полубессознательные, а затем и бессознательные процессы в собственном организме: дыхание, кровообращение, пищеварение, оплодотворение», ставящий себе целью «овладеть собственными чувствами, поднять инстинкты на вершину сознательности, сделать их прозрачными».[197] О таком человеке мечтал в 1923 году Лев Троцкий. Сверхчеловек Троцкого — существо сознательное до той степени, что не только отождествляет классовую выгоду со своей, но и признает моральным лишь то, что созвучно интересам класса. К сфере пола сверхчеловек подходит классово-рационально — не склоняется «перед темными законами наследственности и слепого полового подбора»,[198] отбрасывает чувства и сексуальное влечения и стремится создать лучшее с классовой точки зрения потомство. Классовый интерес и является для него императивом (внутренним императивом, а не внешним принуждением!) для того, чтобы сублимировать свою сексуальную энергию в полезную область. Смешно даже предполагать, что в пропитанном классовой целесообразностью «сверхчеловечестве» могло бы существовать вино — опять-таки понимаемое как состояние удовлетворения прихоти.

Наверное, сублимация по собственному желанию, по внутреннему принуждению намного приемлемее для потенциальных жителей мира внедряемой утопии. Но остается открытым вопрос, нашлись бы желающие жить в обществе одних сверхлюдей, полностью владеющих своими инстинктами? Не превращаются ли такие люди в автоматы, и, руководствуясь внутренним императивом классового утилитаризма любого действия, не становятся ли «рациональным» обществом муравьев или пчел? На наш взгляд, общественное состояние, достигнутое путем самосовершенствования (порабощения инстинктов и чувств), равноценно окончательной стадии тоталитарной утопии, внедряемой «сверху», «демиургически».

Исторический опыт показывает, что широкомасштабные попытки внедрения утопии (на земле, не дожидаясь и не заботясь об утопии мира не-сего) имели характер именно демиургический, проходили путем «подчинения» целых обществ «благодетельному игу разума» (определения Замятина). Им обязательно сопутствовали те или иные диктаторские тенденции в области половых отношений — от бытового пуризма по разгону института брака до апофеоза свободы развода. В сексуальной жизни утопиян вину и прихоти места нет — независимо от того, означают ли государственные требования в отношении половых контактов воздержание или разнузданность. «Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей <…> — и они будут нам покоряться с весельем и радостью» — писал Достоевский. Силу слов Великого Инквизитора ощутили как авторы реальных попыток построить утопический мир, так и творцы литературных лабораторий утопического быта.