Г. С. Прохоров. Коломна Мотив «пьянства автора» как преодоление семантической ограниченности текста

Г. С. Прохоров. Коломна

Мотив «пьянства автора» как преодоление семантической ограниченности текста

Мотив вина нельзя назвать сильно распространенным в средневековой литературе, тем более дидактически-апологетического свойства. И все-таки такие тексты тоже существуют. Причем мотив вина в некоторых из них относится к автору дидактического произведения.

В данной статье мы рассмотрим один из таких трактатов — «Диоптра, нашим же языком нарицается Зерцало»,[1] — в котором попытаемся определить роль винного мотива.

Русский вариант данного текста относится к концу XV века. Однако сам текст и в русскоязычном варианте XVII века считает своим читателем греков: «…вы ж вси елинци прочитаете сие Зерцало» (Л. 1 об.). Тем самым данное произведение риторически отрывается от языковой системы, в которой оно же создается.

Точно такой же процесс происходит и со временем написания этого «Зерцала». Им оказывается не какая-то «историческая дата», а мгновение дарования Библии: «Егда всех Творец и списателей же боговдохновеннаа писаниа написаша, и устроиша Святым Духом просвещаемы бысть же и се от них един преподобныи и приснопамятныи отец, иже сие божественное, и душеспасительное, воистинну Зерцало написавыи…» (Л. 1). Как мы видим, текст оказывается ни много ни мало боговдохновенным, божественным, подобным Писанию, а значит, и равным ему. Автор внешне задан как благочестивый муж.

Но вот автором (в современном понимании[2]) рассматриваемого текста оказывается пьяница: «Акоже аз, увы моего <выделено мной. — Г.П.> неразумения и небрежения <…> и на сердце человеку не взиде обтягченну и обремененну печаль ми <выделено мной. — Г.П.> пиянстве временными…» (Л. 1 об.).

Следовательно, мотив пьянства автора замыкает систему из антиномий: книга одновременно оказывается и оригиналом, адресованным грекам, и переводом; творением историческим и метаисторическим; автором которого в одно и тоже мгновение оказывается благочестивый муж и пьяница. Все вышеупомянутые категории обычно размещаются в заголовочном комплексе, характеризуя всё произведение в целом. Они задают ракурс релевантных прочтений текста, связывая его с традицией написания через время создания, тип названия и имя автора. Здесь все эти категории, изложенные в «Предисловии», оказываются антиномичными, а следовательно, читатель не получает никакой позитивной информации. Безусловно, перед нами сознательный авторский ход, который соотносится с задачей функционирования текста.

В «Предисловии» же объясняется, зачем данное произведение нужно. Оказывается, что оно функционирует, как и обычное зеркало: «…всякои души хотящеи в истинну и любяще и в сие Зерцало вницати, и своеи души рассказы зрети всегда, по все дивная нападания от вселукавых духов…» (Л. 1 об.). Обратим внимание, что отражением оказывается внутренний мир человеческой души. Естественно, полученное изображение, раз книга боговдохновенная, оказывается истинным.

Результатом правильного использования этой книги является спасение души в мире ином: «Иже сию книгу счинившаго преподобнаго мужа на возраждение, хотящим спасение получити, не токмо же яже учительными церковными повелениями, но елико сам о себе изложь. Спасение душам благонравным и православным ражающи и учащи» (Л. 3). Мы помним, что итогом прочтения является узнавание грехов своей души. Следовательно, книга дает возможность совершить покаяние («…елико сам о себе изложь»). И уже после покаяния человек становится праведным. Кроме того, обратим внимание, что когда речь идет о праведниках, жаждущих спасение, автор изображен как «преподобный муж».

Однако человек может быть настолько порабощен грехами, что он не может уже в них покаяться, хотя может и прочитать эту книгу. В этом случае не сработает задача книги. Последнее невозможно, ибо она равна Писанию, а значит должна спасать всех своих читателей. Для реализации подобной ситуации вводится второй автор, который и является пьяницей. Он не просто завершает книгу, но и читает ее: «Акоже аз, увы моего неразумения и небрежения, ибо в истинну часть вницаа…» (Л. 1 об.), но при этом не очищается от пьянства, хотя «Диоптра» — это «честило от всяких скверен». В этом случае автор и читатель как бы меняются местами по отношению к традиционным апологетическим трактатам, ибо очищенный от грехов читатель ближе к Богу, чем греховный автор. Поэтому книга обращается к читателю с просьбой о молитве за душу автора: «<вы> сие бо прочитающе и мене поминаите недостойного и непотребного» (Л. 1 об.). Интересно, что результат такого обращения множества очищенных читателей (кстати, благодаря грешному автору) тоже показан в тексте: «…и о мне ко Христу помолитеся когда даст ми время покаания яко доплачюся грехом моим» (Л. 1 об.). Обратим внимание, что именно Христос назначает время покаяния для автора, но это время соответствует времени молитв за его душу, предпринятых читателями. Наконец, результат его покаяния просто парадоксален: «…яко доплачюся грехом моим». Исповедь принимается (совершенный вид глагола) из-за греховности кающегося (творительный падеж «грехом»).

Следовательно, пьянство автора — это грех, который он увидел, читая свое творение. Он не в силах побороть свой грех тем методом, который он описал в тексте. Тогда текст абстрагируется от автора, приобретая свое собственное бытие как боговдохновенная вечная книга. Его бывший автор оказывается в одной группе вместе со всеми остальными людьми, для кого текст создавался. Но с помощью молитв очищенных по данной книге ее новый адресант — Бог (вспомним, что книга боговдохновенная) — вспоминает погрязшего в пьянстве автора и прощает его. Так авторский грех, употребленный в дидактическом произведении, оказывается залогом Божественного прощения.

Интересно, что подобная телеологическая картина вовсе не характерна для русской литературы такого типа. Например, старообрядческий духовный стих «Поучение о прелести диавола» разделяет мир по традиционному дуалистическому принципу: мир Бога и мир дьявола. Естественно, называются сущности, сотворенные обеими сторонами: «Господь сотворил человека чиста и трезва. / А бес скверна пьяна»[3] или «Господь предал человеком честно праздники имети / И в чистоте пребывати / И Бога молити <…> / и царьство прияти / а бес научил кабаки и корчемницы / и пьяно пити / и беса тем веселити / и по смерти в муки вместе с ним быти».[4] Как видно, здесь результат для двух сторон (пьющих и трезвых) оказывается диаметрально противоположным. Но данный стих не ставит своей целью обратить кого-либо, то есть он направлен внутрь уже сложившегося социума.

Как мы видим, вино входит в группу целого ряда семантических аналогов, которые образуют единую лексико-семантическую группу — «греховных сущностей». Не все из них являются греховными сами по себе, но их употребление способствует проявлению греха в мире. Зерцала стремятся риторикой победить грех вообще. Поэтому они оперируют обычно предельно широкими понятиями в части предисловия, чередуя их с конкретными примерами в основной части текста.

Например, «Зерцало суемудрия раскольнича» считает, что все грехи берутся от расколов, а сам этот текст призван победить расколы: «Предисловие книзе сей очевидному зерцалу, изъявляющему расколы».[5] Причем действие этой книги должно быть подобно победе Давида над Голиафом: «М?ла книжица сия, но разум в ней многия <…> И Давид мал велика убил Галиафа; сице и та книжица рожденных от ада раскольников нынешних силна побеждати, вся же правоверныя пользы исполняти».[6] Как мы видим, этот текст полемичен, как и большинство зерцал, и обращен ко всем читателям, как и текст «Диоптры», расмотренной раньше. В качестве альтернатив для читателя в «Зерцале суемудрия раскольнича» выдвигаются два пути — в ад и в рай: «…Господь Бог сотвори человека самовластна и положи пред ним два пути <…> един велми и просторен и всякими украшениями света сего украшен. Другии же путь велми тесен, негладок <…>. Сам бо Господь неложными Своими устами рек: яко ходящии широким путем идут во адскую пропасть, а тесным <…> в жизнь вечную».[7]

В дальнейшем текст все время апеллирует к этим двум путям, которые становятся визуальным знаком результата суда Всевышнего. Предполагается, что широкий путь включает в себя все удовольствия временного бытия, а значит, пьянство среди них тоже есть. Другое дело, что автору не нужно конкретизировать список, ибо читатель сам определит, чем он страдает, когда будет читать текст. Кроме того, последний своей логикой выберет узкий путь, а волей будет стремиться по нему идти.

Другое дело, что, как и в «Диоптре», возникает вопрос, что происходит с читателями, которым не хватило воли изменить свою жизнь, если текст абсолютно спасителен по своей природе. При этом текст дает ответ на этот вопрос: тот, кто от дьявола совершенно, не в состоянии прочитать эту книгу.[8] Естественно, что, не читая ее, он не может очиститься. Такое вроде бы логично, ибо книга помогает всем, но тем, кто ее читает. Однако тогда становится непонятным, кому адресован текст, если настоящий раскольник, которого эта книга призвана спасти, не будет ее читать, что известно автору книги изначально.

Следовательно, книга здесь предстает как инструмент судьбы (кто от дьявола — тот не читает ее), окончательно проводящий грань между спасенными и погибшими. Причем разграничение путей приписывается Богу, даровавшему человеку свободу, а значит, движение, как по широкому, так и по узкому, не противоречит Его воле. Важно, что дается ссылка на библейский текст. В указанном месте мы находим сентенцию похожую, но далеко не такую же: «Внидите узкими враты, яко пространная врата и широкии путь вводяи в пагубу, и мнози суть входящии им. Что узкая врата и тесныи путь вводяи в живот, и мало их есть, иже обретают его» (Мф. 7: 13–14). Так, повеление («Внидите» — это imperativus), существующий в Евангелии, заменен в «Зерцале суемудрия раскольнича» констатацией факта. За счет этого исчезло обращение к читателям, характерное для текста-ориентира, и книга из предупреждения стала выпиской из заключительного акта суда. В результате, текст совершенно не справился с изложенной изначально сверхзадачей: служить апологезой официального православия, обращаясь в среде раскольников.

Мотив «пьянства автора» оставил грань между автором и читателем фиктивной. Ведь и автор и читатель одновременно оказываются и разведенными и неразведенными по разным полюсам мира. Так, автор грешен, а читатель уже самостоятельно очищен; но автор создает книгу, которая очищает читателей. Наконец, обе стороны ожидает один и тот же финал. Тем самым между ними нет непроницаемой грани: она поддерживается лишь риторически и в узком настоящем времени.

В результате расслоения образа автора текст по-настоящему оказывается обращенным к любому читателю. Что вполне логично, так как зерцала признают наличие в мире одного только Творца, а значит одной логики, одной истины. Поэтому мотив вина, а особенно в применении к автору текста, — это достаточно удачная инновация. Интересно, что произошел отход от традиционного построения зерцала, когда конкретному тексту предшествует обширная абстрактная теоретическая часть. В «Диоптрии…» в этот композиционный элемент, необходимый для сохранения структурной связи с жанром, вводится конкретный пример, затрагивающий экзистенциальный базис самого текста — образ его автора. В результате текст получил большую суггестивность и обращенность к своему номинальному адресату.

Изменился в «Диоптре» и образ книги, ибо она стала реально обращена ко всем, как и заявлено в «Предисловии». Традиционная же апологетическая модель, при которой совершенный автор пишет к погрязшему в грехах читателю не решает главную задачу — обращения такого читателя. Ибо последний не в состоянии пробиться сквозь отрицательные по отношению к нему риторические штампы, насыщающие традиционный полемический трактат.