Терри Макмиллан

Терри Макмиллан

Почему я пишу

Я не выбирала писательского труда. Просто однажды со мной это случилось.

Я пишу, чтобы сбросить старую кожу и изучить, почему люди делают то, что мы делаем по отношению друг к другу и самим себе.

Я ощущаю писательство как состояние влюбленности. Я поглощена персонажами, о которых пишу. Я становлюсь ими. Я теряю ощущение собственной реальности, когда пишу роман. Чувство, которое испытываешь, закончив работу, освежает, как пробежка на несколько миль.

Я не пишу о глупых людях. Не пишу о жертвах. Я пишу о людях, которых делают жертвами, но они не намерены это терпеть. Это значит, я намеренно выбираю персонажей, которым не совсем симпатизирую или которых искренне не понимаю.

Много лет назад я пошла в Макдоналдс и взяла заявление на работу. Для каждого своего персонажа я заполняю подобную. Использую книгу по астрологии, чтобы выбрать для них даты рождения, основываясь на том, какие черты характера я хочу у них видеть. Я создаю пятистраничный исчерпывающий портрет каждого персонажа и знаю о них все: какой размер обуви они носят; красят ли волосы; подделывают ли чеки; есть ли у них аллергия; что им в самих себе не нравится; что они хотели бы изменить; платят ли по счетам вовремя.

Мои читатели удивятся, если узнают, как много исследований я провожу. Сейчас я пишу роман о бабушке и дедушке, которые становятся родителями. Я читаю всевозможные книги на эту тему. Опрашиваю людей, работающих в таких государственных учреждениях. Когда люди будут читать мою книгу, они не будут знать, сколько материала она вместила. Они будут думать, что сюжет просто легко вышел из-под пера.

Роман похож на жизнь: это веревка с узлами, и качество жизни определяется тем, как их развязать. Я наделяю своих героинь чем-то таким, что им нужно преодолеть. Я позволяю им рассказывать мне, с каким самым большим испытанием они столкнулись и чего больше всего боятся, а потом ставлю на их пути трудности, которые им предстоит преодолевать. Это сделало меня более сострадательной. Я начинаю роман без особой симпатии к своим персонажам, но к концу книги я о них забочусь. Мне приходится выходить из собственной зоны комфорта, чтобы рассказать их истории.

Я много плачу, когда пишу. В «Слишком поздно», когда умерла мать моего героя, — о мой бог, я была раздавлена. Она оставила в шкафу сумочку с письмами своим детям. Когда я писала эти письма, то ужасно себя чувствовала. Я получила столько отзывов от своих поклонников об этих письмах, и все в один голос повторяют, что хотели бы получить подобное письмо от матери.

Утром я быстро встаю. Не могу дождаться минуты, когда вернусь к своим героиням и буду смотреть, что они собираются сегодня делать. Я нахожусь на одной волне с ними. Когда они влюбляются, я тоже влюбляюсь. Когда чье-нибудь сердце разбито, когда кто-то из них ликует — я все это переживаю. К концу рабочего дня я выжата до капли. Иду на прогулку, делаю какие-то дела, иду в магазин — и кажется, что все вокруг светится. Никто не знает, откуда я только что вернулась. Никто не знает, что я была в Нью-Йорке или Лас-Вегасе. Похоже на то, будто бы я вышла из одного кино и попала в другое.

Как это произошло

Когда мне было восемнадцать лет, я пошла на вечерние курсы в колледж в Лос-Анджелесе. Я тогда рассталась с парнем и написала по этому поводу стихотворение. Написала его в блокноте, поскольку днем работала стенографисткой в страховой компании Prudential. Меня испугал сам процесс создания стихотворения. Как будто я была одержима. Я в жизни не писала стихов. Я даже не помню, читала ли я их до этого случая.

Однажды приятель моей соседки по комнате прочитал это стихотворение. Он поинтересовался, хочу ли я его опубликовать в литературном журнале городского колледжа Лос-Анджелеса. Я страшно удивилась. Опубликовать?! Это?! И он это сделал. С того дня, даже если с дерева падал лист, я думала: «Из этого можно что-то сочинить». Я была маленькой дурочкой, пишущей стихи.

Закончилось все тем, что я пошла в Калифорнийский университет в Беркли и выбрала социологию. Я хотела быть социальным работником, потому что знала: мир — это ужасное место. Я надеялась, что, возможно, смогу помочь. В те годы, если вы были черным, то вам давали деньги на то, чтобы поехать в Беркли. Как бы то ни было, мы организовали газету для афроамериканцев под названием «Черные мысли», и там появились какие-то мои стихи. Также я писала редакционные статьи для независимой студенческой газеты Daily Californian.

Слухи обо мне распространились быстро, и другие университетские газеты, особенно для черных, начали публиковать мои стихи. Они у меня до сих пор лежат в картонном чемодане, который я купила за два доллара и девяносто девять центов в Порт-Гуроне в 1968 году. И знаете что? Некоторые из них не так уж и плохи!

На первом курсе, когда пришло время выбирать профилирующую дисциплину, я сказала своему куратору, что выбираю социологию. Он поинтересовался, зачем я это делаю: «Я читал твои статьи и не понимаю, почему ты не хочешь писать дальше. Сконцентрируй на этом все силы».

У меня рот открылся. Я не могла поверить в то, что услышала. Причем парень был белым. Я объяснила, что стихи и статьи лишь мое хобби, но ими на жизнь не заработаешь. Он посоветовал отправиться домой и хорошо подумать. Что я и сделала. Я поняла, насколько он прав, и выбрала другую дисциплину.

Я ходила на курс литературного мастерства, который вел афроамериканский поэт Измаил Рид. Он прочитал мой первый рассказ и сказал: «Терри, у тебя очень сильный голос». Мне всегда говорили, что у меня необычайно глубокий голос для женщины, поэтому я подумала, что он это имел в виду. Я тогда еще ничего не знала. Ничегошеньки.

После Беркли я переехала в Нью-Йорк и вступила в Гильдию писателей Гарлема — что-то вроде мастерской писателей Айовы, но для черных. Я прочитала им новеллу «Мама, сделай еще один шаг», которую написала на курсе у Измаила.

Когда я закончила, романист Дорис Джин Остин сказала: «Дорогая, это не рассказ. Это роман». Все кивали. Я еще не знала, что истории можно продавать, а они знали. К концу собрания я написала первую главу моей первой книги «Мама».

Моя жизнь изменилась, и мне это не понравилось

За «Маму» мне заплатили семьсот пятьдесят долларов — это было в 1987 году; первый тираж был распродан еще до того, как попал в книжные магазины. За «Дела житейские» мне заплатили семьдесят пять тысяч долларов — это было в 1989 году. Причем роман не попал в список New York Times, но продавался очень хорошо. Поэтому за роман «В ожидании счастья» я уже получила четверть миллиона долларов.

Роман вышел в 1992 году под шестым номером в списке New York Times. Я не могла в это поверить. Пока я участвовала в кампании в поддержку «Счастья» и ездила по шестнадцати городам, мой агент провел конкурс по продаже прав на издание в обложке. Она позвонила мне в Атланту:

— Терри, ты не поверишь. Почти один и два.

— Один и два чего?

Через полчаса она позвонила снова и сказала: «Опра хочет, чтобы ты пришла к ней в студию». Опра никогда еще не приглашала автора книг. С этого момента моя жизнь стала меняться очень быстро. Я переехала из Аризоны в Сан-Франциско. Все журналы, начиная с People, хотели взять у меня интервью. Я поднимала глаза, а в гостиной сидели журналисты из Time. Это было потрясающе.

Затем началась шумиха на тему, что черные тоже читают. Я возмутилась: «Черные всегда читали. Просто не было современного романа, который настолько взывал бы к их душам. Представьте, что множество белых покупают мою книгу. Кроме того, мы всегда читали много книг белых авторов. Соображайте».

Когда это все случилось впервые, моя жизнь стала совершенно другой. И мне это не понравилось. Отовсюду стали подходить люди, просить денег. Читатели писали мне свои грустные истории. Внезапно объявились какие-то забытые родственники. Я настолько была подавлена, что пошла к психиатру.

Не только для меня все изменилось

Я не меняла свой стиль для того, чтобы добиться успеха. Я все еще писала те сюжеты, которые хотела рассказать людям. Суть в том, что критики, когда ты добиваешься коммерческого успеха, начинают тебя ненавидеть. Они обязательно пытаются найти что-нибудь неправильное. Когда я писала «Приближаясь к счастью», то отдавала себе отчет, что критики книгу не примут. Мне было все равно. Самое важное для меня, чтобы она понравилась людям, которые будут ее читать, что она тронет их сердце.

После выхода «В ожидании счастья» и шумихи вокруг черного автора и черного читателя издательства начали выплачивать молодым афроамериканским писателям огромные суммы, предполагая, что в ближайшее время получат множество готовых Терри Макмиллан. А эти несчастные, получая большие авансы, подписывали контракты сразу на две или три книги и не понимали, что если первая книга пройдет нормально, а вторая — посредственно, то с третьей книгой тебя уже ни в какую рекламную поездку по стране не отправят. Молодые авторы еще не знали: они со своими книгами становятся лишь историей, если издательства не окупают вложений.

Их книги не продавались так, как «В ожидании счастья», они не отрабатывали авансы, и издательства начали наказывать этих писателей тем, что не предлагали новых контрактов. У некоторых авторов были договоры на миллион долларов. А сейчас от них избавлялись. Они не могут получить контракты, чтобы спасти свои жизни. Я знаю много таких. Это очень грустно. Очень грустно.

Обыкновенный расизм

Многие белые писатели, получающие хорошие гонорары и продающие приличные тиражи, спокойно продолжают работать. Издатели готовы их поддерживать, невзирая ни на что. Ох, в любом случае будут продвигать и рекламировать. Они ездят по стране, получая большие деньги за выступления. Немногим черным писателям это удается. Обыкновенный расизм, вот что это.

Я знаю некоторых черных писателей — Ийанла Ванзант, например, — которые получают много денег, их книги становятся успешными, но не в том масштабе, на который надеялись их издатели. Не стоит и говорить, что издательства их не продвигали и не отправляли в большие книжные туры. С их книгами совершенно не работали. Издательства рассчитывали, что мои читатели побегут и начнут скупать книги афроамериканских писателей.

Это отражается даже на мне. У меня есть семьдесят страниц нового романа, и мне говорят: «Он мрачноват. В нем нет твоего фирменного юмора».

Я отвечаю: «Мрачноват? Правда?»

Знаете что? Белые постоянно пишут депрессивные книги. Чем она депрессивней, тем глубже, на их взгляд. Возьмем «Стеклянный замок»[25]. Или Кэтрин Стокетт — она может написать книгу о шестидесятых годах и судьбе черных служанок. Вы говорите о мрачности! Что в этом такого возвышенного? И тем не менее она была в списке New York Times на протяжении сотни недель. Но когда мы рассказываем о собственных бедах, то наши книги либо депрессивные, либо не интересны белым.

Больше всего меня выводит из себя, когда писатели, преимущественно белые, используют такой возвышенных язык или делают своих героев такими значительными, хотя в реальной жизни такие люди ничего из себя не представляли бы. Его герой переходит улицу — о, это так значительно. Он сидит в своем кабинете — очень важно.

Пожалуйста, приведу пример — Джонатан Франзен. Прочитав тридцать страниц, я начинаю думать: «Да кому до этого есть дело?»

Ненавижу любые ярлыки

Журналистка из Time, пришедшая ко мне взять интервью, больше говорила о моем доме, чем о книгах. Вряд ли она вела бы себя подобным образом, если я оказалась бы состоятельной белой писательницей. Ее потряс мой хороший вкус.

В своей статье она описала мои книги как «поп-литературу». Если произведения пользуются читательским спросом, это сигнал к тому, что автора нельзя воспринимать серьезно. Я написала в журнал довольно злое письмо: «Не надо ненавидеть меня лишь за то, что я продала больше книг, чем любимчики Paris Review. Не пытайтесь сделать меня автором бульварного чтива. Знаете что? В популярности нет ничего плохого».

Я определяю понятие «поп» как поп-психологию: уже знаешь, чем закончится. Мои книги основаны на персонажах, не на сюжете. Мои книги непредсказуемы. Возьмем, например, «Приближаясь к счастью» — там не знаешь, приблизишься ли к нему. Это путешествие. Вот в чем суть.

По существу, я делаю то же, что Чехов, Вирджиния Вулф, Хемингуэй. Я рассказываю истории о своем мире, в свое время, в своем стиле. Их в этом никто не обвинял.

Через сто лет будут с восторгом принимать само слово поп-литература. Сейчас я от него отказываюсь. Я никому не позволю давать мне дурацкие характеристики. Мне интереснее история, которую я должна рассказать. Вот что для меня важно.

Поэтому я собираюсь продолжать писать так, как я пишу.

Терри Макмиллан делится профессиональным опытом с коллегами

• Я пишу только о тех героях, которые меня раздражают. Я не симпатизирую своим персонажам в начале книги. Чтобы рассказать их историю до конца, мне нужно найти в себе сострадание к ним. Из-за этого ни мои герои, ни мои читатели, ни я сама — никто не знает, как все обернется.

• Как только я понимаю, в чем состоят проблемы моих персонажей, я даю им что-то, с чем они должны справиться, что-то, что они должны изменить, потому что люди больше всего боятся перемен, — это способствует привлекательности драмы.

• Я не полирую до блеска свои истории и не даю читателям идеальной версии. Я рассказываю ее такой, какая она есть.