Кэтрин Харрисон

Кэтрин Харрисон

Почему я пишу

Я пишу, потому что только это занятие из всего, что я знаю, дает мне надежду доказать себе, что я достойна любви. Это все связано с матерью, с нашими отношениями. Я провела детство в попытке переделать себя в ту девочку, которую она могла бы полюбить, и я привнесла этот нюанс в процесс сочинительства. Не намеренно. Но я на все смотрю сквозь призму желания привлечь к себе внимание матери — теперь к той, какой я стала, к моему нынешнему воплощению. Душа моя всегда тянется к книге, еще не вышедшей, — может быть, в ней, новой книге, мать увидит меня и поймет, что я достойна ее любви.

Я была нервозной школьницей. Получала твердые пятерки с седьмого по двенадцатый класс. Мне доверили произнести прощальную речь от нашего класса. Мой дедушка предложил давать по десять долларов за каждый высокий балл. Я сказала: «Оценки не продаю». Моя учеба в школе была единственным делом, которое я ощущала своим. В этом мирке я все могла держать под контролем; в большой жизни так не получалось. Это научило меня быть прилежной, приходить домой и делать домашнюю работу Я до сих пор еще школьница. Я люблю исследования, «домашнюю работу» при написании книги.

Я планировала поступать в университет на медицинский факультет. У меня были бесчисленные фантазии на тему моей блестящей докторской карьеры, но однажды я пошла на лекцию в колледж, так как изучала в школе историю искусств, и обнаружила, что можно сидеть в темноте, смотреть на прекрасное, а потом писать об увиденном. Я поняла, что это мой путь, мой безвозвратно.

Когда все отлично, литературный процесс рождает чувство экстаза. Но даже когда работа продвигается тяжело, она все равно притягивает. От работы над текстом я получаю очень много, но самое ценное — это возвышенные моменты, дающие мне силы не утратить веры в себя — даже если речь идет об одном предложении в тексте. Я делаю это предложение абсолютно правильным, и чувство восхищения, которое охватывает все мое существо, рождает еще большее желание быть достойным любви. Конечно, я жажду одобрения, ведь похвала — сестра любви. Но для меня могло бы быть значимым даже небольшое подтверждение от читателя — пусть даже по мелочам, — что он понял и увидел то, что я надеялась показать.

Еще я пишу потому, что проза — это инструмент, которым я владею, и с его помощью я могу объяснять окружающий мир. Видимо, для меня это единственный действенный метод. В старших классах я открыла восхитительный процесс набора текста — это такая возможность излагать мысли, показывать разные вещи, исправлять их. Набор текста приносил не только утешение, — этот процесс стал для меня местом, где я могла жить. До появления флешек я всегда носила с собой распечатку текста, над которым работала. Без текста я не могла выйти из дома. Причем доходило до таких фантазий: начинается пожар, в доме все сгорело, но мой текст со мной. Я живу только сочинением прозы.

Литературный труд — дело одиночек. Ведь нужно суметь, но самое главное — захотеть работать долгие и долгие месяцы, и никто тебе не скажет: «Ты справляешься, продолжай». Нужно хотеть жить в постоянном состоянии неопределенности. Немногие к этому приспособлены. К счастью, я одна из них.

Когда я погружена в книгу, вот вся я: личность, работающая над «Колдовством». Когда я теряю связь с текстом, то на какое-то время снимаюсь с якоря. Мне тяжело отпускать одну книгу, прежде чем стать преданной другой. У меня есть некоторое количество незаконченных рукописей, которые, как я понимаю сейчас, оглядываясь в прошлое, были промежуточными масками, за которыми я могла спрятаться, прежде чем приступить к следующей книге. До тех пор пока я не добьюсь сцепления с новой прозой, я не могу не писать.

В сочинительстве я люблю свободу, и в такие творческие моменты я наиболее полно становлюсь самой собой и в то же время совершенно освобождаюсь от себя. Мне не нравится быть наедине с самой собой, когда я не пишу. Я не очень люблю одиночество. Но в момент творчества, когда я погружаюсь в это странное парадоксальное бытие одновременного приятия и отрицания самой себя, я становлюсь трансцедентально счастливой и даже восторженной. Правда, такие моменты происходят редко — думаю, они составляют не более двух процентов от общего времени, — но они запоминаются. Минуты такого восторга сравнимы с наркотическим кайфом, к которому ты вынужденно возвращаешься и возвращаешься.

Когда пишешь, перед тобой возникают бесконечные возможности. Ненаписанное предложение… Возможно, оно будет тем самым, единственным и неповторимым, которое сделает жизнь понятной, раскроет красоту мира, покажет его порядок — порядок, который иногда кажется таким хаотичным и жестоким. Когда меня спрашивают, какая из моих книг лучшая, я всегда отвечаю, что, надеюсь, та, над которой работаю сейчас. Если моя проза не будет соответствовать обещанному мною, у меня не останется ни одного стимула писать. Я уже не говорю о внутреннем давящем состоянии, которое заставляет меня биться над каким-нибудь куском до тех пор, пока он не покажется мне приемлемым, достаточно хорошим на данный момент — таким хорошим, что я смогу перечитать его через день и даже через месяц. Я очень зависима от этих внутренних процессов, причем неважно, что придется испытать позже: ощущение провала или успеха.

Для меня творчество неотделимо от мыслительной работы. Я точно могу сказать, что литературный труд превращается в громадное мысленное сооружение, которое спасает меня от собственных демонов. Это то, что я люблю и что дает мне ощущение моей неповторимости.

Где я пишу

Мой рабочий кабинет похож на гробницу. У меня больше нет биологических родственников; все, что осталось от той, родной, семьи, хранится в моем кабинете, заполняет полки и стоит возле стен. Какие-то особенные вещи, любимые книги, орхидеи, которые выращивала мать на окне при особом освещении. Каждый дюйм стены покрыт портретами моей семьи и портретами, которые написала моя старшая дочь, художница. Эта комната делает меня счастливой. Я прихожу сюда за утешением, даже когда утешение недоступно.

Как я пишу

Я начинаю с карточек. Банально до слез, но это правда. Для меня нет ничего более приятного, чем стопка карточек, а рядом лежит ручка. Прямо сейчас на моем столе — стопка нарезанной бумаги и куча карточек, на которых я уже что-то набросала. Они ожидают, когда я их отсортирую, систематизирую и аккуратно расставлю в приготовленную заранее симпатичную коробку. Для текста, над которым я сейчас работаю, я сделала разграничители с надписями «Предсказания», «Изложение», «Завершение», «Предательство», «Мучение».

Литературный труд — на редкость странное занятие. От тебя не требуется практически никакой мышечной нагрузки, но при этом ты чудовищно устаешь. Видимо, от огромной затраты умственной и психической энергии. К концу дня я чувствую себя совершенно выжатой, но счастливой.

Я могу испытывать напряжение, когда пишу. Чем больше устаю, тем напряженнее становится тело. Я так сжимаю челюсти во время письма, что однажды сломала зуб. Десятилетия спустя я, наконец, поняла, как можно ослабить это мышечное напряжение. Мое тело довольно послушно откликается на мое эмоциональное и умственное состояние. Если я довольна своей дневной работой и выхожу из кабинета вполне удовлетворенной, то напряжение отпускает.

Хвала потной футбольной форме

Никому не ведомо, что было бы со мной, живи я одна, без людей, нуждающихся в моей заботе. Скорее всего, стала бы монстром. Необходимость обихаживать семью, готовить еду и время от времени стирать футбольную форму замечательно предотвращает процесс обратного превращения человека в обезьяну — причем в обезьяну, балующуюся кокаином. Есть от чего мозгам взорваться.

Мы с мужем познакомились во время последипломного обучения, в Мастерской писателей Айовы. Он мгновенно понял, что мне противопоказано жить одной. Мой холодильник всегда был пуст. У меня нет инстинкта самосохранения. Я обязана своей стабильной жизнью людям, о которых забочусь. Невозможно сбиться с пути, когда есть дети. Я могу работать без сна и отдыха огромное количество часов, но мои близкие не допустят этого. Они всегда на страже.

Муж, когда женился на мне, хорошо знал, что за сокровище ему досталось, да еще в придачу с приданым… в виде множества скелетов в семейных шкафах. У него великолепная интуиция. Он понял, что я могу держаться на плаву лишь благодаря определенным сдерживающим механизмам. И сочинительство, конечно, из их числа.

Писать книги — это работа. Если собираешься делать дело, то надо трудиться каждый день. Следует спать положенное количество часов. Не приобретать вредных привычек или избавляться от них. Я никогда не романтизировала труд писателя. На курсах наши коллеги пили по ночам, потом сломя голову неслись домой, чтобы успеть хоть что-то написать в три утра. Все они считали, что их произведения будут исключительными, поскольку создатели творили их в незаурядной богемной атмосфере. Нельзя писать, сидя на чердаке, создавать особые условия и надеяться на приход музы.

Прыжок через пропасть

В конце 1980-х годов я работала книжным редактором в Viking Penguin. Мне нравилась моя работа. Она была интересной, но главное, помогла мне преодолеть железобетонную стену, обычно стоящую между издателями и писателями. Я стала разбираться в книгоиздательском процессе, что, безусловно, было полезным делом. Но после шести месяцев моего увлеченного труда муж заявил: «Это глупо. Ты работаешь над произведениями других людей, вместо того чтобы создавать свои». Мне не хотелось огорчать мужа, поэтому я начала вставать в пять утра и писать до семи, потом отправлялась на работу. Так я написала свою первую вещь.

Когда я закончила роман, то показала его коллеге-редактору — мы работали вместе в Viking. Она сказала мне послать его Аманде Урбан, или, как ее все звали, Бинки, — одному из самых влиятельных агентов в Нью-Йорке. Я ужасно боялась, но роман послала. Через два дня мне позвонил ее секретарь и сказал, что она хочет меня видеть. Меньше всего я надеялась, что Бинки примет меня как клиента. Честно говоря, думала я о другом: она специально пригласила в свой офис, чтобы с глазу на глаз отчитать меня за наглость и вежливо попросить никогда к ней больше не обращаться. К тому времени я проработала в Viking уже пару лет и была на девятом месяце беременности. Такой я и предстала перед ней.

Бинки, поздоровавшись со мной, сразу перечислила издательства, которым собиралась послать рукопись, и заявила, что проведет между ними конкурс. Я сидела со своим девятимесячным животом и на все тупо кивала. Выйдя из офиса, бросилась звонить мужу. Он спросил, что случилось, я ответила, что сама ничего не понимаю. Он спросил: «Бинки Урбан — твой агент?» Я сказала, что, наверное, так и есть, но я настолько убедила себя в ее отказе, что сейчас просто не могла поверить своему счастью. Я вернулась в Viking. Была пятница. В следующий понедельник Бинки позвонила и сказала, что лучшее предложение сделало издательство Random House. А ведь я была готова провести в ожидании годы и честно складывать стопкой письма с отказами, а мне вручают золотую карточку и говорят: «Прыгай!»

Ко времени, как книга была запущена в производство, у меня на руках уже был малыш. Мне требовалось тридцать шесть часов в сутки. Муж работал редактором и между делом тоже писал роман, но мы оба знали, что, в отличие от меня, он не страдает тяжелой формой зависимости от литературного труда. Поэтому он остался на службе, а я со своей ушла. Было страшно оставлять хорошее издательство и регулярный доход. Мы пошли на риск, и он окупился. Все это происходило в далеком 1990 году.

Опыт безрассудства

Лучшим и худшим, самым волнующим и самым ужасным писательским опытом стала работа над «Поцелуем». Я написала его после курса психоанализа, длившегося несколько лет. Пошла я к специалисту с одной целью: вместе с ним разобраться в своих отношениях с матерью, отцом и с тем, что произошло между нами троими. Я хотела — мне так казалось, что хотела, — иметь перед глазами что-то вроде диаграммы, обнажающей каждый сантиметр нашей вины.

В конце концов, осознав, что сама себя загнала в тупик и установление вины не поможет мне составить четкого представления, я пережила восхитительный момент прозрения. Я увидела нас со стороны: мать, отца, себя, — и меня осенило, что в моей власти описать все, что случилось с нами. По крайне мере, стоило попытаться вскрыть неприглядное прошлое и превратить его в понятную историю. Хотя я и тогда допускала, что найдется мало желающих ее выслушать.

Как только я начала работу, то сразу выяснилась очевидная вещь: уже долгие годы мысленно я писала свой «Поцелуй». Появлялись какие-то фразы, которые я повторяла по нескольку раз, но не записывала. Находясь в состоянии сильного морального напряжения, я создавала — не без внутренней борьбы — текст из того, что переполняло меня целое десятилетие.

Просыпалась каждое утро в три, отводила детей в школу в семь, снова садилась за стол и работала до тех пор, пока они не возвращались домой в половине четвертого; вечером, уложив их спать, снова садилась за работу и писала до полуночи. Потом ложилась рядом с мужем на несколько часов, вставала в три — и все по новому кругу. Очень боялась, что если остановлюсь, то вряд ли заставлю себя продолжить.

Когда книга вышла из печати, она спровоцировала бурные дебаты, сводившиеся к одному вопросу: нормально ли писать о таком. Я считаю, что писать можно о чем угодно. Ни одну тему нельзя исключать из мира слов; книги для того и существуют, чтобы мы могли свободно излагать свои мысли. Вышла масса критических статей, и все они заканчивались одинаковым призывом ко мне: «Заткнись!»

Эти критики буквально распинали меня. Должна сказать, что стоять у позорного столба на глазах у целого мира было довольно тяжело. Я читала все статьи о «Поцелуе» только затем, чтобы найти в них хоть крупицу конструктивного анализа, но авторы лишь смаковали пикантные детали, по ходу уничтожали мою репутацию, не гнушаясь никакой клеветой, — выглядело все это крайне уродливо.

Я считаю себя автором, который будоражит и провоцирует читателя, и я знаю, что мои книги никого не оставят равнодушными: кто-то действительно их любит, а кого-то возмущают темы, которые я выбираю (или они выбирают меня?), кто-то находит мои книги оскорбительными. Пусть. Мне нравится быть таким писателем, по крайней мере мои произведения избегают самой грустной участи: прочитали их и тут же забыли.

Мне нравится задевать за больное. Мне приятно узнать от человека, что моя книга спасла ему жизнь, и интересно выслушать прямо противоположное, с рекомендацией запереть себя в психушке, чтобы обезопасить общество. А вот прохладные, равнодушные отзывы меня настораживают — для меня это сигнал, что где-то что-то я сделала не так. Я не изображаю себя тем, кем хочу быть. Я изображаю себя такой, какая я есть на самом деле.

Если бы такую книгу написал мужчина — скажем, мой отец, — возможно, на него не нападали бы столь яростно за то, что он осмелился откровенно говорить о постыдном. Я вышла из этой истории с «Поцелуем» не то что травмированной, а просто разорванной на части, но в конечном итоге это пошло мне на пользу. Я вдруг поняла, что после всего сказанного и написанного обо мне уже не могу совершить ничего страшнее того, чего бы я о себе уже не услышала. Честное слово, это развязывает руки.

Кэтрин Харрисон делится профессиональным опытом с коллегами

• В конце рабочего дня оставьте на столе записку — своего рода инструкцию, напоминающую, с какого места или с какой проблемы начать работу завтра. Так вы быстрее сориентируетесь, когда сядете за стол.

• Мы все знаем талантливых людей, растративших свои жизни; мы знаем и упертых, которые продолжают навязывать себя читателю даже в том случае, когда их покинуло вдохновение, даже тогда, когда они потеряли веру в свою работу. Хорошо обладать и талантом, и дисциплиной, но нет замены самодисциплине.

• Не изображайте себя тем, кем хотите быть. Изображайте себя таким, какой вы есть.