«Я на горку шла…»
«Я на горку шла…»
Давно вышли из строя старушки 6-ПК, про которых радисты говорили: «Шесть-пэка натрет бока», — полк получил новые радиостанции. Меня назначили начальником одной из них.
Есть начальник, есть поблескивающий ручками на панели управления благородно-серый инструмент 12-РП в двух упаковках. Не хватало лишь подчиненного штата.
Положено три радиста, но где там три… Сняты с полевых кухонь помощники поваров — меняй черпак на винтовку, иди в роту, окапывайся, стреляй. А помощника-то повара радистом не поставишь.
Хожу в начальниках, оглаживаю рацию, надоедаю своему непосредственному начальству — командиру радиовзвода лейтенанту Оганяну:
— Даешь штат!
— Обещают.
— Троих?
— Одного.
— Ну, двоих выхлопочи.
Оганян молчит, напускает на себя значительность. Он и сам хотел бы троих. Одна надежда — Оганян упрям, авось переупрямит.
Не вышло.
У нашей землянки появляется парень — плотноват, плечист, с выправочкой бывалого вояки, лицо кругло и румяно, как домашний пирог, и по всему лицу от уха до уха растеклась улыбка — предел добродушия, — чуть-чуть приправленная снисходительностью. Улыбается, словно говорит: «Не тушуйся, я — парень простой…»
А я и не собираюсь тушеваться — как-никак начальник, не хватай голой рукою.
— Солнышков.
— Что — солнышко?
— Не солнышко, а Солнышков, фамилия моя такая. Зовут Виктором.
А физиономия лучится улыбочкой. При такой физиономии да такая фамилия — ну и ну, попадание в яблочко.
Я веду улыбчивое Солнышко к зуммерному столу.
Мы уже давно стоим в обороне, не только выкопали землянки с накатами, не только пробили от землянки к землянке тропинки, но даже соорудили перед своим входом такую роскошь, как зуммерный стол с ключами и гнездами для наушников. За этим столом мы время от времени тренируемся в приеме и передаче «морзянки». Время от времени, не насилуя себя, так как наш лейтенант Оганян покладист, считает, что фронт и без того тяжел, незачем излишне обременять солдата.
Солнышко сел за стол, покосился на ключи, но улыбается так, словно я не будущее его начальство, а милейшая теща, собирающаяся поставить перед ним масленые блины и забористый первачок.
— Ты работал радистом?
— Угу.
— Батальонным? Полковым? В артиллерии?
— На «катюшах».
Ответы мгновенны, никакого раздумья, взгляд прям, открыт, добр, и ни на секунду не сходит задушевная улыбочка с полных губ.
— На «катюшах»? Ого!
О «катюшах» в окопах рассказывают легенды. И всякий, кто хоть как-то был связан с этим таинственным и могучим оружием, сам легендарен для пехотинца. Вот ведь где побывал парень, хотя я бы предпочел, чтоб он пришел ко мне с флота или из авиации — там классные радисты.
— На ключе работал?
— На чем?
— На ключе. Вот на этой штуке.
Улыбка и ответ:
— Немного.
Не так-то просто оценить мастерство, скажем, бухгалтера или артиллериста. Надо долго испытывать, приглядываться, да и после этого не всегда-то появляется твердая уверенность — справляется на «пять» или вытягивает на «тройку». Но мастерство радиста узнается сразу и с математической точностью, стоит только задать вопрос. И я его задал:
— Сколько групп принимаешь?
— Чего?
— Сколько групп цифрового текста на слух?..
И впервые Солнышко на секунду замялся, но только на секунду, не больше.
— Сколько? Да сорок.
— Сорок!
На меня напала робость. А вдруг — да, чем черт не шутит… Лучшие наши дивизионные радисты принимали тогда на слух двадцать три пятизначных группы в минуту. Двадцать три — лучшие! А я, обученный впопыхах за какой-нибудь месяц в школе младших командиров, я, от природы не блиставший способностями, один из тех, кому «медведь на ухо наступил», принимал всего восемь групп, ну, при удаче и усердии — девять. Сорок! Я даже не знал, существуют ли такие виртуозы. Наверно, существуют. Вдруг да редчайший экземпляр сидит передо мной, глядит счастливыми глазками мне в зрачки, улыбается: ничего, мол, не тушуйся, я — парень простой.
— Вы… — Начальническая спесь слетела с меня, я стал заикаться от уважения. — Вы не ошиблись?
— Ну, может, не сорок, может, двадцать. Точно не помню.
— Может, пять или четыре? — спросил я.
— Может, и пять, — охотно согласился он.
Я сердито уставился на него, а он глядел невиннейше, глядел и улыбался, и в его улыбке — все то же: «Ты не тушуйся, сам видишь: я — парень простой».
И я не выдержал гонора, расхохотался. Счастливо засмеялся и он.
— Ну, ладно, скажи: кем был?
— Минометчиком. Командиром батареи быть приходилось.
Ну уж нет, теперь меня так просто не купишь — был бы командиром, хоть какие-то знаки различия на петлицы нацепили бы, а они чисты.
— Плиту таскал?
— Таскал.
— Вот этому верю. Раз плиту таскал, будешь таскать и рацию. Спина, вижу, крепкая.
Я ведь знал, что мне все равно другого не дадут, выбирать не приходится.
Так у меня появился подчиненный — первый и единственный в жизни, других не имел.
Из всей радистской премудрости Витя Солнышко усвоил на слух лишь две цифры — «двойку» и «семерку». Первая напоминала по звуку фразу: «Я на горку шла…», последняя — «Дай, дай закурить…» Но в нем сразу же открылся талант — быть там, где его не ждали.
В первый же день моего начальствования я высунув язык бегал по штабу полка, искал своего подчиненного. Был на кухне, был в землянке связных, сбегал в тыл к обозникам, всюду спрашивал:
— Не видали Солнышка?
Мне отвечали:
— Задери голову. Вон же висит, никуда не упало.
Наконец я рванулся к телефонистам, чтоб обзвонить все штабы батальонов, и увидел рядом с дежурным по коммутатору его, Солнышко, как всегда счастливо улыбающегося.
На другой день я встал пораньше, чтоб мой подведомственный штат не успел испариться, поднял с нар:
— Идем, буду учить, как разворачивать рацию.
Вышли в степь. Я стал показывать, как укреплять шесты, как разбрасывать усы антенны. Витя Солнышко потел, усердно бегал вокруг меня, присаживался у развернутой радиостанции, а я колдовал с высокомерным видом древнеегипетского жреца:
— «Тюльпан»! «Тюльпан»! «Тюльпан»! Я — «Клевер»! Я — «Клевер»! Как слышишь? Как слышишь? Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять… Пять, четыре, три, два, один… Как слышишь? Я — «Клевер»! Прием.
Щелчок переключателя, шорох и хруст в наушниках, а затем буйно-напористый голос с полковой радиостанции:
— «Клевер»! «Клевер»! Я — «Тюльпан»! Слышу вас хорошо. Прием.
И Витя Солнышко восторженно шлепал себя по ляжке:
— Ах ты, кузькина мать! Аж в ухо бьет…
Неудивительно — полковая радиостанция находилась в каких-нибудь пятистах шагах от нас.
Наконец я доверил Вите Солнышку микрофон, приказал:
— Сам установи связь.
Солнышко решительно взялся за дело:
— «Клевер»! «Клевер»! Эх, так твою перетак! Спутал… «Тюльпан»! «Тюльпан»! — заорал он на всю степь. — Как слышишь?!
— Слышу, дай бог. Даже без рации, — последовал ответ.
— Вот ведь техника! — умилился Солнышко.
Когда я доверил Вите упаковку питания, он от усердия такого наплел, что чуть не сделал короткого замыкания. Мне пришлось долго ковыряться.
Наконец анодные батареи были прикреплены к своим клеммам, аккумулятор — к своим, я поднял голову:
— Напортачил… Ну, вот… Все в порядке…
Однако не все в порядке. Вити Солнышка не было на месте. Там, где он сидел, — лишь примятая полынь. А только что, минуту назад, я слышал над ухом его виноватое сопение.
Справа, слева, спереди, сзади нет — исчез! Степь пуста, только в стороне возятся незнакомые артиллеристы с пушкой.
— Эй! — крикнул я слабо. — Хватит в прятки играть! Вылезай!
Не тут-то было. Спрятаться можно только в сурчиную нору, — степь как блюдо. И меня охватило отчаяние — кого это мне подсунули? Что у него вместо пилотки — шапка-невидимка на башке?
Как ни совестно, а пришлось связаться с полковой рацией:
— «Тюльпан»! Я — «Клевер»! Не сбежал к вам Солнышко?
— «Клевер»! Я — «Тюльпан»! Опять закатилось? Сочувствуем. Здесь вроде не светит…
— «Тюльпан»! Я — «Клевер»! Буду сворачиваться…
— Сворачивайся, «Клевер». Но как ты притащишься с двумя упаковками?
— Как-нибудь притащусь. Черт бы побрал помощника…
Я один свернул радиостанцию. Шесты, оттяжки, две упаковки по бокам я, груженный словно ишак, побрел к штабу с твердым намерением предстать перед лейтенантом Оганяном, потребовать: даешь другого!
Но едва я сделал пять шагов, как Солнышко вырос передо мной, потный, пыльный, с мазутным пятном на щеке, с широченной улыбкой — счастливый человек, не ведающий о своей вине.
— Артиллеристам помогал… В воронку ввалились…
И я непедагогично раскричался:
— Шалава! Ты и в бою такие нырки устраивать будешь? Сегодня же доложу! Полетишь к чертовой матери из радистов! С меня хватит. Пусть другие нянчатся!
А Солнышко задушевнейше улыбался: «Ты не тушуйся зря… Сам видишь, — я прост, не хотел тебя обидеть».
Он взвалил на свои плечи и приемопередатчик, и набитую тяжелыми батареями упаковку питания, зашагал бодро, улыбаясь в открытую степь.
Опускалось солнце, в лицо дул вечерний, прохладный ветерок.
И я размяк…
Мы меняли оборону, были походы. Телефонисты не успевали наводить связь. И тут радисты, от которых наше командование обычно отмахивалось: «Э-э, вижу, да не слышу, проволочка надежнее», — оказались нужны.
В походах я держал Витю Солнышко за гимнастерку. Он нес упаковку питания и в любую минуту мог исчезнуть, и тогда наша радиостанция будет нема, как камень.
Новые места, новые землянки, новая жизнь.
Немецкие батареи утюжили степь, перепадало и нам, приютившимся в пологом овражке. Один снаряд пролетел под брюхом старой коняги, таскавшей полевую кухню, подпалил, сказывают, даже шерсть, срубил жиденькую ветлу, врезался в землю и… не взорвался. Случалось и такое.
Отбивалась одна атака за другой, передовая захлебывалась.
Я устал следить за Витей Солнышком.
Пролетевший «мессер» обстрелял повозки, подвозившие боеприпасы к минометной батарее, уложил одного и ранил второго повозочного. Старшина, сопровождавший повозки, растерзанный, с дергавшейся от контузии щекой, метался среди степи.
И конечно, старшине подвернулся не кто иной, как Витя Солнышко, улизнувший из-под моего надзора. И конечно, он, не раздумывая долго, взгромоздился на одну из повозок, погнал коней через степь, к передовой…
Среди окопанных минометов, выставивших стволы к синему небу, метался лишь командир батареи, остальные сбежали. С пологого взлобка скатывались немецкие автоматчики, падали в высокую траву и ползли. Командир батареи снимал замки…
Автоматные очереди хлестали по огневой, курилась пыль, брызгали комья глины от брустверов. Обычно летящие в воздухе пули высвистывают застенчиво и вкрадчиво, сейчас они истерично визжали, рвались сухими хлопками. Автоматчики били разрывными.
И в это-то время на место, откуда сбежали не новички, а обстрелянные солдаты, ворвалась пара взмыленных коней, запряженных в повозку. Витя Солнышко стоял во весь рост и нахлестывал разгоряченных лошадей, обезумевших от близкой автоматной трескотни, свирепого визга пуль, остановить их было нельзя, они могли унести и ящики с минами, и лихого повозочного прямо к немцам. Витя направил лошадей на окоп, они перемахнули, а повозка влетела колесами и перевернулась, вывалив прямо на батарею мины, а заодно и самого Солнышка.
Лошади помчались через высокую степную траву, перевернутая повозка кидалась из стороны в сторону, спугивая на пути автоматчиков.
А Солнышко, схватив из разбитого ящика мину, бросился к миномету. С ним-то он умел справляться куда лучше, чем с радиостанцией 12-РП. Подскочил и командир батареи…
Первая мина разорвалась в траве, неподалеку от рухнувших коней. Сразу же выскочили сутуловатые фигуры автоматчиков, пригибаясь, бросились назад, на пологий склон взлобка, столкнулись с теми, кто спускался, перемешались, замялись.
Вторая мина, взмыв к небу, описав крутую дугу, опустилась в сутолоку на склоне… За ней еще и еще… Автоматчики бросились врассыпную…
На пригорке остались только трупы и воронки. Принялись бросать за пригорок наугад, для острастки… Трудились до тех пор, пока не упали в бессилии, и Витя Солнышко счастливо известил:
— Прикурить дали…
А командир батареи вдруг расплакался. Он был еще очень молод, моложе самого Вити Солнышка.
— Ты чего? — от души удивился Витя.
— Думал: или эти прихлопнут, или… или… расстрел. Батарея-то драпанула… Они ползут, и конца им нет…
Мне не рассказал Витя, что он ответил, думаю, просто улыбнулся: «Не тушуйся, парень…»
Оправившись, командир батареи вдруг спросил:
— Да ты-то кто?
И, конечно, Витя не без гордости ответил:
— Радист.
Тут же, немедля, решил удивить своими знаниями:
— На слух принимаю… Вот слушай: «двойка» — «Я на горку шла…». Уловил? А вот: «Дай, дай закурить…» Уловил? Это, брат, «семерка».
Но командир минометной батареи, размазывающий по лицу грязь пополам со слезами и потом, не успел оценить ученость Вити Солнышка.
Появился хромающий на обе ноги, с дергающейся щекой старшина, который вел за собой сконфуженных минометчиков.
Старшина выглядел теперь иным — не растерянный и растерзанный, а грозный начальник, спасший положение:
— Дерьмоеды! Курицы мокрые! Ишь, разлетелись, сучьи дети!.. — кричал он на минометчиков.
— Коней я тебе угробил, — сообщил Солнышко. — Вон там лежат… Кони добрые, должно овсом кормил…
— Коней достанем. Я ведь за тобой на второй повозке гнался, у меня тоже правую подшибло… Спасибо тебе, парень. Счастье мне, что на такого героя наскочил… А эти?.. — Грозный старшина повернулся к минометчикам. — Минометы побросали! Я бы вас, сукиных сынов, уж тогда заставил поплясать! Вы бы у меня повертелись, блохи прыгучие! Кланяйтесь в ножки парню, что выручил.
Солнышко не стал вмешиваться во внутренние дела, решил проститься:
— Ну, бывайте здоровы, мне пора.
— Да ты кто есть-то? — спохватился старшина.
— Радист, — почтительно ответил за Витю командир батареи и еще почтительнее добавил: — На слух принимает.
Других сведений о Вите Солнышке он сообщить не мог.
А в это самое время я занимался привычным делом — бегал по штабу полка и справлялся:
— Солнышка не видали?
И мне сочувствовали:
— Опять закатилось?
— Закатилось, холера. Чуть отвернись — уже нет. Жизнь проклятая, буду проситься в телефонисты.
Он появился к вечеру. Я застал его в землянке. Сжав коленями котелок, он уписывал кулеш. Взглянув на меня, с набитым ртом поприветствовал неизменной улыбочкой.
— Что мне с тобой делать? — в лоб спросил я.
Но вразумительного ответа не дождался. Солнышко улыбался.
А утром радистов одного за другим стали таскать в штаб полка. Принимал сам командир, подполковник Усиков.
— Кто из вас лучше всех принимает на слух?
Первым назвали Квашина, он из кадровых, старый радист, вряд ли уступит в приеме на слух армейским и дивизионным радистам.
— Где был вчера от трех часов до шести?
— Дежурил. Ровно в пятнадцать ноль-ноль связывался со штабом дивизии.
— Не подойдет. Кто из вас еще хорошо принимает на слух?
Перебрали всех, дошли до меня.
— На слух принимаешь?
— Так точно. Немного.
— Хотя бы немного. Где был вчера от трех до шести?
— Здесь, товарищ гвардии подполковник!
— Где это — здесь?
— В штабе полка, товарищ гвардии подполковник!
— Где именно?
— Искал Солнышка.
— Но-но, без шуточек.
— Виноват, Солнышкова. У меня радист — фамилия Солнышков. Его искал, товарищ гвардии подполковник.
— Ах, есть еще радист?
— Недавно назначили.
— Он на слух принимает?
— Никак нет, товарищ гвардии подполковник!
— Так какой же он радист?.. А впрочем, других больше нет. Позови-ка сюда это… как его, Солнышко…
Всем было ясно: случилась какая-то неприятная заварушка. Сам командир полка разбирается. А кто еще из радистов мог отлучиться и набедокурить, как не Витька? И мне стало жаль его.
В душе я надеялся, что его, как всегда, придется долго искать, а там, глядишь, случится что-нибудь — или приказ о наступлении, или вызов командира полка в штаб дивизии. Замнется, забудется, мимо пройдет.
Но на этот раз Витя Солнышко был на своем месте. От безделья он нашел себе занятие — надраивал полой шинели алюминиевый котелок и пытался разглядеть свою глупую рожу в донышко. При этом сам себе улыбался.
— Иди, командир полка тебя вызывает.
Нисколько не смутился, нисколько не удивился, словно командир полка вызывал его каждый день не по одному разу. Оправил под ремнем гимнастерку, надвинул пилотку — на два пальца над бровью, с сомнением поглядел на свои пыльные, покоробленные кирзовые сапоги — стоит ли их чистить; решил: не стоит, сойдет и так, — двинулся, пристукивая каблуками, унося затаенную улыбочку — отзвук той, с какой гляделся в дно котелка.
Вернулся через полчаса — над круглой физиономией торчит пилотка, край на два пальца над несуществующей бровью, заправочка — как положено, улыбочка — как всегда: «Не тушуйся, я здесь…»
— Ну?..
— К ордену представляют.
— За что?
— Немцев остановил. Наломали бы дров…
— Не пойму… Какой орден?
— Может, Красного знамени, может, Ленина.
— Героя не хочешь?
— Может, Героя, а что?
Его представили к ордену Красной Звезды. Но от представления к получению — путь немалый, на этом пути случаются и кочки.
До сих пор был лозунг: «Вперед, на запад!» Сейчас на танках, поддерживающих наш полк, выведены надписи: «Вперед, на восток!» Сталинград лежал к востоку…
На пути наступления подвернулись землянки.
Неплохо немцы тут обжились. Первые, кто заскочили в землянки, дивились:
— Эва! Музыкой забавлялись.
Щупали черный рояль.
— Мать честная! А зеркало-то! Откуда такое сперли?..
Ворочались перед огромным трюмо, любовались — рожи грязные, ошпаренные морозом, мятые, пузырящиеся под ремнями шипели, кирзовые подсумки, сумки с гранатами, обвисшие подшлемники, косо сидящие каски — хороши, так и подмывает шарахнуться от самого себя.
Но кто-то шмякнул свой вывоженный в окопах вещмешок на крышку рояля, в валенках, в полушубке полез на инструмент:
— Эхма! Разведу сейчас музыку — три ночи не спал.
Другой ткнул его в зад:
— Пододвинься-ка, место двуспальное…
Были тут и широкие нары, укрытые ковром. На них лишь завистливо косились, но не занимали — тут начальство заляжет.
Устроились в два этажа: на нарах — командир батальона со своим штабом, под нарами и на полу, спина к спине, голова к голове — телефонисты, рассыльные, мы — радисты, какие-то случайные солдаты из взвода ПТР со своими неуклюжими, как старинные пищали, ружьями. Их пробовали выставить на мороз, но где там — угнездились, огрызаются, дымовыми шашками не выкуришь. Набились так, что ладонь ребром не протиснешь, к выходу по малой нужде пробирайся по плечам, ногам, головам.
Солнышко рядом со мной, держу на прицеле, не отпускаю от себя ни на шаг. Но вот поднялся.
— Куда?
Лезет к двери, мнет лежащих, те ругаются:
— Полегше, дядя. Не мостовая — люди живые.
— Куда?
— Терпежу нет… Сейчас вернусь.
Вернулся, не обманул, но застрял, не доходя до меня, возле сержанта Степанова, из телефонистов. У Степанова влажные, доверчивые глаза, лицо без хитрости, а сам — пройдоха, каких мало. Выманил у меня старую добротную полевую сумку на подметки для сапог, обещал сала. Сапоги он себе сшил, а сала — выкуси. Солнышко и Степанов шепчутся, к ним прислушивается солдат из ПТР — острая морщинистая физиономия старой лисы. Не к добру.
— Солнышко!
Ползет ко мне.
— Что там затеял?
Сдвинул шапку на лоб, почесал затылок, чуточку обескуражен, только чуточку, на большее никогда не хватало.
— Слушай, младший сержант… Отпусти на часок.
— Эт-то куда?
— Да надо.
— Ложись и спи.
— На нейтралке, в овраге, — немецкие склады…
— Ну и что?
— Как — что? Говорят, спирт в канистрах — залейся. Консервы разные…
— Ладно, ладно, забудь.
— Ты пивал коньяк?
— Ну, нет.
— А я пил.
— Положим…
— Хочешь, принесу?.. Заграничный! Запах что духи.
— Коньяк тебе нужен! Шило в заднице!
— На часок, на один часок!
— Ложись!
Я неумолим. Вдруг да отдадут приказ — вперед! Останусь с двумя упаковками, без помощника. Нет уж, дудки, сегодня не выгорит.
Витька повздыхал, поканючил, поерзал — уронил голову на вещмешок, через минуту спал сном младенца.
Уснул и я…
Проснулся оттого, что мой бок никто не греет. Поднял голову — рядом пусто, Солнышка нет. Приподнялся на локте: черт бы всех побрал, нет и Степанова, да и старик солдат из пэтээровцев исчез.
Смыться во время наступления — это уж слишком. Взять бы да доложить… Но на фронте не церемонятся: самовольный уход расценивается как дезертирство — если не расстреляют, то как пить дать упекут в штрафную роту. Как ни зол на Солнышка, а подводить под монастырь желания нет.
Кошусь на дежурного телефониста. Он в любую минуту может встрепенуться, почтительно дернуть за хромовый сапог комбата:
— Товарищ капитан! Вас — ноль-один. Срочно!
Ноль-один — командир полка, он отдаст приказ о наступлении. И всколыхнутся все, а я буду сидеть у двух тяжелых упаковок, как баба-мешочница на вокзале, пропустившая поезд.
Но телефонист, распустив губы, дремлет без шапки у телефона, веревочная петля наброшена на стриженую голову, с ее помощью телефонная трубка без рук держится у уха… Ходуном ходит землянка — невпроворот сап и храпение, все спокойно…
Наступая на плечи, руки, головы, выслушивая сонные ругательства, я выбрался на волю…
Темноту хоть режь ножом, только у самых ног серовато маячит снег. Идет ленивая ночная перестрелка. Пролает автоматчик с той стороны, наш ответит: «Слышишь, не сплю, сукин ты сын, так-то…» Очнется от дремоты третий, четвертый, тоже для порядка пустят очередь в черные небеса, забрешет вразнобой передовая, как разбуженные собаки в деревне.
Выкатилась ракета, выписала знак вопроса, погасла, не долетев до земли… После ракеты перестрелка не разгорелась, а увяла, — значит, ползущие под немецкие окопы Витя Солнышко с приятелями не замечены…
Все спокойно. Такое спокойствие может длиться час, два, сутки, трое суток, недели и месяцы. Под Старыми Рогачами всем казалось, что остановились на часок, а простояли два месяца… Все спокойно…
Я влез обратно в теплую, густо запашистую землянку, добрался до своего места.
«Эх, сниму стружку!»
Через несколько минут я спал.
Они перекурили с солдатами, сидевшими в передовых окопах, предупредили их: «Обратно полезем, дуриком-то не стреляйте, еще ухлопаете…» Командиру роты обещали поднести при удаче. Командир роты не остановил их, что ему: не его состав, головы потеряют — он не ответит.
Ползли тихо, зарывались в снег…
Нейтральная полоса — место для разгону, нельзя же сидеть с противником нос к носу вплотную. Нейтральная полоса — земля, которую еще не прибрали к рукам. Земля неизведанная, неразгаданная, такая же таинственная, как и намерения врага. Откуда обычно узнаются сведения, что там, в непрощупанной полосе, находятся богатые склады?.. А, как правило, узнаются, распространяются с быстротой молнии среди солдат. До командования они доходят в последнюю очередь.
Ползли тихо, зарывались в снег…
Немецкий пулемет бил поверх их голов, куда-то в тыл к нам. Трассирующие пули рвали на клочки темноту.
Перележали и вспыхнувшую ракету. Их не приметили только потому, что немцы и подумать не могли — русские решатся разгуливать возле их окопов.
Ракета осветила склон оврага, в нем — темные двери землянок, возле которых снег измят скатами машин. Склады!
Дверей много, склады разные — обмундирования, горючего, боеприпасов. Звериным чутьем угадали те, какие нужны.
Подползли и… рывком к двери — один, второй, третий… Прислушались — тихо. Порядочек, теперь уж так просто отсюда не выкурят.
Поплотней прикрыли за собой дверь, посветили фонариком. Бочки, ящики, бумажные мешки. Кажется, не ошиблись. И запах провиантского склада — затхло-влажный, с кислятинкой.
Нашарили парафиновые плошки. Там, где были немцы, всегда валяются эти плошки и пакетики сухого спирта. Этот спирт — не спирт, огнем горит, пить нельзя.
Зажгли плошку, поставили на бочку, огляделись уже внимательнее, с прикидкой — с чего начать?
Нет, не ошиблись!..
Сорвали крышку с первого ящика — пакеты с пестрыми наклейками — верно, концентраты. Ну их к чертям! Второй ящик набит, как снарядными головками, банками консервов. Уже кое-что…
В углу в плетеных корзинах, каждая в своем гнезде, — пыльные, богом и людьми забытые бутылки. Понесли к свету одну, склонились голова к голове, поразмышляли над мудреной этикеткой: «Черт ее знает! А вдруг какая-нибудь жидкость от вшивости…» С грехом пополам — все трое грамотеи как на подбор — разобрали:
— Вроде «ром» написано?..
— Что-то похоже.
Все-таки не поверили, выковыряли пробку, приложились по очереди, глянули проникновенно друг другу в глаза — вонюч, как буряковый самогон, значит, пить можно.
Не ошиблись!..
Начали набивать вещмешки, не торопясь, без жадности, с умом — бутылку от бутылки прокладывая стружкой, чтоб не побились, банки консервов захватили на закуску.
Мешки набиты, снова переглянулись, без слов поняли друг друга. Во-первых, зачем нести добро только в мешках, когда можно унести и в собственном брюхе? Во-вторых, не мешает обстоятельно проверить разные марки — какая лучше. В-третьих, под богом ходим, вдруг да на обратном пути шлепнет, так и умрешь, не понюхавши, — совсем обидно.
Выдвинули бочку, подставили ящики. Садись, братва, не стесняйся, будьте как дома. Расковыряли банку консервов, прикинули бутылку с одной этикеткой, с другой. По этикетке и выбрали ту, какая меньше раскрашена, — ну их, фокусы.
Крякая и закусывая, опорожнили, сообщили доверительно:
— А ничего…
Принялись за вторую:
— А ничего…
Почали третью…
Наконец спохватились: пора и честь знать. Взвалили на плечи мешки.
Сюда ползли — зарывались в снег, сейчас — это лишнее. Расхлобыстнули двери:
— Не закрывай. Завтра наши придут.
По-прежнему шла ленивая перестрелка. Били автоматчики. Плевать, пусть стреляют.
Обнялись, двинулись, услужливо поддерживая друг друга. Эх, море по колено! Споем, братцы! Почему бы и нет. Грянули:
Я уходил тогда на фронт
В далекие кра-а-я!..
Перестрелка разом смолкла. Далеко в стороне еще тявкал чей-то автомат, но и он сконфуженно заткнулся. Тишина, непривычная, пугающая тишина.
А в тишине от всей души:
И в Томске есть, и в Омске есть
Моя любимая…
Немецкие автоматчики, зарывшиеся в земле и снегу в нескольких шагах от песни, не стреляли. Неспроста, подвох, черт знает этих русских…
Автоматчики не стреляли, а должно быть, немецкую оборону лихорадило в эти минуты: кричали телефонисты, подымались с угретых нар офицеры, выскакивали к орудиям расчеты…
И в Омске есть, и в Томске есть…
Сбились, запамятовали слова, незлобливо переругнулись, затянули другую:
Эх ты, Галю, Галю молоденька!..
Их накрыл шестиствольный миномет уже у наших окопов, песня оборвалась, попадали в снег… Мины рвали на клочки мерзлую землю, степь дергалась от огненных всплесков. Над хмельными головами исчезло темное небо.
Едва кончилась первая партия выпущенных мин, как снова раздался несмазанный скрип — шестиствольный миномет посылал новые мины. И снова заснеженная земля выворачивалась суглинистой изнанкой…
Ответили наши минометные батареи, ударили с тыла орудия. Вовсю заговорили онемевшие автоматчики…
До утра не успокаивалась взбаламученная передовая.
Я в это время спал.
Утром перед нашей землянкой вырос Витя Солнышко — лицо серое, глаза тусклые, ворот шинели в черной крови, в пятнах засохшей на шинельном сукне крови плечо и грудь.
— Витька! Ранен?
— Угу.
И, шатнувшись, обессиленно повалился навзничь.
Я бросился за санинструктором.
Подвернулся фельдшер, тонкий, ловкий, с кошачьими, ласковыми движениями. Распотрошив свою сумку, он обмыл шею, положив голову Солнышка на колени, быстро перебинтовал.
— Жив? — спросил я.
— Наполовину.
— Умрет?
— Вряд ли.
— Рана опасная?
— Самая чепуховая — кожу на шее осколком рассекло.
— Но что с ним? На ногах не стоит.
— Не удивительно. Мертвецки пьян.
Мне удалось засунуть Витю Солнышка под нары, в самый дальний угол, пока начальство хватится, авось очухается.
И начальство хватилось. По телефону передали: сержант Степанов убит наповал в голову, незнакомый пэтээровец умер на ротном КП, ему осколком вырвало живот.
В батальон срочно прибыл лейтенант Оганян, заглянул под нары, покачал головой, почмокал губами:
— Нехорошо… Ка-кой молодой!.. А?.. Что из него дальше будет? Порядочный человек или негодяй?
Меня же волновала не столь далекая судьба Вити Солнышка, а та, которая должна решиться в ближайшие дни. Так просто с рук не сойдет, передадут в военный трибунал. Мне тоже достанется…
А из-под нар время от времени высовывалась рука, грязная, цепкая, как лешачья лапа, хватала протянутый котелок, потом несколько минут из подвальной глубины слышалось сопение, чмоканье, чавканье — пустой котелок вылетал наружу, и снова — тихо; до тех пор пока кухня не станет раздавать обед, жив Витя Солнышко или почил в мире, никому не ведомо.
Оганян обещал прислать мне нового человека, но не успел.
Подняли — вперед!
Витя Солнышко вылез на белый свет, грязный, опухший от своего медвежьего сна, как сытый кот, добродушно жмурящийся на суету. Он решительно натянул на себя лямку упаковки питания.
В наступлении некогда разбирать внутренние неурядицы — шагай вперед, не оглядывайся вокруг. Но после-то наступления — оглянутся, вспомнят, возьмут Солнышко за воротник.
А Солнышко полностью ожил, а ожив, стал допрашивать меня с пристрастием:
— Ты ром пил когда-нибудь?.. Не-ет. А я вот попробовал.
В наступлении батальонный радист должен находиться рядом с командиром батальона — не отставай ни на шаг.
Наш комбат-два, капитан Гречуха, долговязый, сутуловатый, подбородок в мрачной щетине, хотя был щеголем — и брился каждый день, и в самые сильные морозы ходил только в хромовых сапожках.
Мне казалось, что в этого человека просто природа позабыла вложить чувство страха; случалось, он хватал ручной пулемет и вместе с солдатами шел в атаку, полосуя на ходу из пулемета. Солдаты его боялись куда больше, чем целого батальона немцев.
Он лез в самое пекло, за ним лез и я, да еще должен глядеть краем глаза, чтоб Солнышко, несущий упаковку питания, не сбился с пути, не закатился бы куда-нибудь на сторону. Комбат Гречуха длинноног, всей ноши у него пистолет да планшетка, а рация весила изрядно. Поспеть за комбатом можно было лишь при отчаянном усердии. И мы усердствовали, всегда поспевали. Но самое обидное: комбат никогда не обращал на нас внимания, не пользовался радиостанцией.
Он не боялся пули, но недоверчиво относился к снарядам: «Прихлопнет не узнаешь, кто тебя стукнул…» (Словно, если узнаешь, от этого легче.) Развернутая радиостанция вызывала у него раздражение:
— Раскорячились. Запеленгуют, лови тогда снаряды… А ну, подальше с этой шарманкой!
И вот мы ему понадобились.
Роты залегли перед маленькой станциюшкой. Впереди ровное место, пересеченное железнодорожными путями, густо-бурачного цвета водокачка, голые деревья окружали две копотно-черные трубы — место бывшего станционного здания.
С водокачки бил пулемет, заткнуть его можно было только артиллерийским снарядом.
Капитан Гречуха ругался, обещал снять семь шкур с каждого телефониста — они путались со своими катушками где-то далеко в степи.
И тут-то Гречуха вспомнил:
— Где здесь эти, с ящиками?
По цепи метнулась команда:
— Радистов к комбату!
Метнулась и заглохла, потому что я находился рядом.
Быстро выкинул штыревую антенну, раскрыл приемопередатчик и с досадой оглянулся, почему Солнышко не подсунул мне под руку вилку от кабеля с упаковки питания. Но ни Солнышка, ни упаковки питания, увы, не было.
— Солнышко! — в отчаянии позвал я.
И кругом засмеялись. Но из-под сросшихся бровей молча смотрели на меня темные глаза комбата, в них-то смеха не было.
— Солнышко!!
Кто-то спросил в стороне:
— Может, тебе заодно и луну с неба?
Комбат глухо произнес:
— Ну!.. Есть связь?..
Если б у меня под рукой был пистолет или автомат, я бы в эту гнуснейшую в моей жизни минуту, не задумываясь, пустил себе пулю в лоб. Но пистолетом я пока не обзавелся, а автомат мы держали один на двоих — таскать на шее и радиостанцию, и увесистое оружие тяжеловато. Автомат мы носили по очереди, сейчас вместе с ним, как и с упаковкой питания, где-то гулял Солнышко.
— Ну?
— Связи нет и не будет, — ответил я. — Расстреляйте меня.
— Почему?
— Помощник сбежал с половиной рации.
Комбат пошевелил кобуру на поясе, сказал:
— Тебя, сморчка, я не трону. А твоего помощничка — уж добьюсь — в расход пустят.
В это время подоспели обливающиеся потом телефонисты, протянули нитку. Расторопно подключили аппарат, деловито стали вызывать:
— «Левкой»! Это «Ромашка»… Сидим в квадрате сорок пять. Мешает водокачка. Срочно подбросьте «огурчиков».
И «огурчиков» подбросили…
Через сорок минут мы захватили станцию. Я уже не бежал в хвосте у комбата. Я ненавидел Солнышко, в эти минуты мне было нисколько не жаль, что его расстреляют. А то, что это случится, сомневаться не приходилось: комбат-два слов на ветер не бросал.
Мы только что расположились под разбитой «огурчиками» водокачкой, телефонисты едва успели заземлить свой телефон, как раздался голос:
— Товарищ капитан! Гостей ведут!
Комбат поднялся, в его неподвижно-тяжеловатом, с мрачным подбородком профиле я заметил легкое удивление.
Через покалеченный, тощий пристанционный скверик вышагивали два немца, и, видать, не простые солдаты. Один, подтянутый, высокий, с непокрытой благородной седой головой, глядел в землю. Второй, поплотней, пошире, в кепи с наушниками, в длинной, заплетающейся в ногах шинели суетливо оглядывался и спотыкался на каждом шагу.
Высокий и седой шел как-то скособочившись. Я вгляделся и ахнул: немецкий офицер нес нашу упаковку питания. Да, нашу! Уж ее-то я мог узнать издалека.
Немцы подмаршировали ближе. Сзади них, с автоматом в одной руке, другой почтительно придерживая на весу толстый портфель из желтой кожи, вышагивает Витя Солнышко. Рожа, что полная луна в майский вечер, так и светится, на груди болтается новенький электрический фонарик — видать, только что снял с офицера, нацепил на себя. Рожа сияет, а грудь — колесом, словно украшена не фонариком, а орденом. И этот солидный портфель — для министра, не ниже.
— Стой!.. Эй, проходимцы! Вам говорят!.. Хальт!
Немцы остановились перед нами. Тот, что нес нашу упаковку питания, смотрел по-прежнему в землю, второй со страхом уставился в заросший черной щетиной подбородок капитана.
Витя, перекинув через плечо автомат, козырнул свободной от портфеля рукой:
— Товарищ гвардии капитан, разрешите доложить!.. Вот эти по балочке умотаться на машине хотели… Задержал, словом.
— Где? По какой балочке?
— Да тут, за станцией. Без дороги чешут, сволочуги. Я очередь дал, стекло разбил, шофер носом клюнул… А вот эти сидят как сурки, глаза таращат, пистолеты держат, а не стреляют… Ну, я им пригрозил: «Вылезай, буржуазия!»
— Молодец!
— Да вот, чтоб не забыть, в машине ящичек остался. Хотел я их заставить тащить, да раздумал: не справятся. Невелик вроде, а тяжеленек. Железный.
— Сейф! Несгораемый?
— Кто его знает, может, и сгораемый. И вот это… Вдруг пригодится. — Витя протянул портфель.
— Вот что, друг! Гони их с ходу в штаб полка вместе с портфелем. А ящичек, сообщи, мы сейчас приберем.
Солнышко вытянулся и козырнул.
— Товарищ гвардии капитан! Нельзя мне отлучаться от рации. Пошлите кого другого.
— От рации?.. А-а, это ты?.. — Капитан вгляделся в улыбающуюся физиономию Солнышка. Тот улыбался, как и всем: «Ты не тушуйся. Сам видишь, я прост…» Капитан перевел взгляд на пленных, махнул рукой: — Черт с тобой!.. Эй! Тищенко! Васильев! Доставить в штаб полка. Да чтоб вежливенько, чтоб волосок не упал!.. — Бросил Солнышку: — Отдай им портфель… Везучий ты, парень.
— Так точно, повезло! — бодро ответил Витя.
— А что это за ящик? — бросил капитан.
— А это наше… Ну-ка, друг, освобождайся… Быстро! Быстро! Ну, вот и все. Бывай покуда, вряд ли встретимся.
За спинами немецких офицеров встали два пехотинца, подтолкнули легонечко:
— Шнель, ребятки.
Витя бережно положил к моим ногам упаковку питания.
В портфеле, который Солнышко торжественно доставил, оказались бутерброды и бутылка пива, а в железном ящике — документы. Седой офицер, возвративший мне в целости и сохранности упаковку питания, оказался полковником.
К Вите Солнышку прискакал адъютант:
— Ты оружие у этих отобрал. Где оно?
— А зачем им оружие? Отвоевались.
— Не рассуждать! Личное оружие им оставляют.
— Пистолеты если?.. Так они их побросали. Поди подбери. И какое это оружие, сам посуди…
Адъютант уехал ни с чем.
А Солнышко врал: он прибрал пистолеты немецких штабистов, они лежали у нас в карманах. Мне Витя подарил крошечный бельгийский браунинг полковника, чтоб лишка не гневался.
Солнышко не наказали, но и благодарности не объявили, обещанный орден тоже придержали. Он по-прежнему оставался радистом в моем подчинении. Я удесятерил за ним надзор.
В учебе он преуспел: помимо «двойки» и «семерки», стал отличать на слух две цифры — «четверку» и «тройку». Первая звучала как «Горе не беда», вторая — «Идут радисты…».
1963