I

Выше уже говорилось о главном пафосе литературы 20 — 30-х годов, посвященной человеку труда, созидающего новый мир.

«Все для победы!» — вот что было главным смыслом бытия всего народа в военное лихолетье.

В первые послевоенные годы писатели, как и весь советский народ, жили радостью установившегося мира. Их сердца согревала надежда, что теперь, после стольких горьких бед и великой победы, после того, как народ проявил небывалый героизм и мужество в борьбе с врагом, начнется новая жизнь. Счастье мирного труда, жизнь без войны, когда можно забыть об опасности и уверенно строить планы на будущее, — все это, естественно, стало главной темой искусства. Но идущая вперед жизнь выдвигала перед писателями задачу более глубокого, вдумчивого осмысления ее противоречий и конфликтов на новом этапе развития.

В этом ряду находятся и книги непосредственных участников исторических событий. «Бывалые люди», как назвал Максим Горький людей больших трудовых свершений, в своих мемуарах впечатляюще рассказывают о времени и о себе. Пожалуй, наиболее примечательным среди них является повествование Ольги Власенко «Горизонты» (1971). Это своеобразная, самобытная вещь во всей нашей документальной литературе, которая привлекает внимание умением автора видеть жизнь через призму человека труда. Здесь живут и действуют металлурги, инженеры, молодые рабочие одного из южных заводов, — те, вместе с которыми трудилась Ольга Власенко. Перед читателем развертывается широкая панорама жизни: первые пятилетки, рост сознания простых людей, подъем экономики, грозные годы войны с фашизмом. И со всем этим тесно связана судьба автора: мы видим ее в детском доме на Украине, затем в Доме рабочего подростка, в институтской аудитории, начальником цеха, наконец, директором крупнейшего металлургического завода страны. В войну она в танковых частях действующей армии. О ней так написал в предисловии к книге известный поэт Николай Тихонов: «Автор, вышедший из настоящей рабочей среды, вооруженный всем богатством опыта мирной и боевой жизни, сумел передать в своей книге большую любовь к труду, творческому, ведущему, возвышающему человека».

Да, труд возвышает человека, делает его жизнь наполненной, осмысленной. Труду слагает хвалу Власенко! Образ рабочих рук проходит через весь ее рассказ как символ вдохновенного творчества. «До сих пор, кажется, ощущаю тепло добрых рук дяди Михася. С детской наивностью мы спрашивали его: «Почему у вас синие ручейки на руках?» А дядя Михась всю жизнь работал, добывал свой хлеб тяжелым трудом. Его руки со вздутыми «синими ручейками» никогда не брали чужого, не пользовались чужим добром. И потому мысли его всегда были чистыми, сердце — щедрым. А руки гончара Матюши? Ногти обломаны, на некоторых пальцах их и совсем не осталось, ладони как сеткой покрыты. Но именно эти руки искусного гончара донесли до нас красоту линий, сияние красок. Это они заронили в нас мечту о жар-птице, о ковре-самолете — мечты о человеческом счастье. Они привили нам любовь к труду, без которого невозможно творчество, и учили творчеству, без которого работа остается тяжелой обязанностью. И когда грянет война, перед мысленным взором вновь возникнут руки, привыкшие украшать землю, создавать материальные ценности, а теперь взявшие оружие, чтобы защитить Родину. «Руки, привыкшие строить, созидать, развинчивают, разбирают станки, агрегаты, грузят на платформы… по цехам, почерневшие от горя, ходят мастера, механики, обер-мастер сталелитейного Иван Николаевич, ходят от участка к участку и закладывают взрывчатку, чтобы взорвать то, что создавалось с таким трудом, с верой в счастливое будущее. Каждый чувствует себя в этот грозный час обязанным взять в руки оружие. Коротки заявления в военкомат: «Прошу направить на фронт, на защиту Родины от фашистских оккупантов…»

Они воевали и думали о мирных днях, о радостной жизни. И не только думали, но строили дома для тех, кто после войны начет новую жизнь. Эти люди, по горло занятые неотложным военным делом, урывая час-другой, пилили лес, корчевали деревья и рубили дома, в которые была вложена неугасимая вера строителей в силу народа. И какую же великую любовь к жизни надо иметь, каким щедрым сердцем надо обладать, чтобы совершать такое! Ведь не случайно Ольга Власенко, активный участник этих событий, вновь и вновь возвращается к мысли о мирном труде: «Каждое утро, едва занималась заря, я вглядывалась в черневшую вдалеке линию горизонта, за которым мне виделась немыслимо прекрасная мирная жизнь. Федя Левашов, тот, конечно, станет физиком, как предсказывал учитель. Мой боевой товарищ старший лейтенант Косячный вернется на Урал к своему мартену, ну а я — ясное дело — от металла ни на шаг»…

В «Горизонтах», как и в ряде других полюбившихся читателю мемуарах рабочих, ученых, военных человек показан как «главнейшая созидающая конструкция общества». Отсюда увлечение творческим трудом. В самом деле, разве то, что делали Алексей Стаханов, Александр Бусыгин, Евдокия и Мария Виноградовы, Макар Мазай, Александр Чутких, Виктор Ермилов, Валентина Гаганова и миллионы их последователей, диктуется только материальным стимулом? Отнюдь. «Не материальная сторона стоит у нас на первом месте, а творческий интерес, увлеченность рабочего человека, — писал рабочий Иван Гудов в книге воспоминаний «Судьба рабочего». Социальная действительность органично вплетается в жизнь потомственных рабочих, а их были миллионы.

Действительность, влияя на характер и содержание труда, оказывает воздействие и на изменение типа литературного героя, на расширение и обогащение сферы художественных конфликтов. Возникнув на почве конкретно-исторической реальности, литература, в свою очередь, сама стала фактом общественной жизни, вызывающим потребность действовать, влиять на жизнь. Именно самоотверженный труд явился одним из решающих факторов победы советского народа в Великой Отечественной войне. Подвиг в бою и подвиг трудовой стали нормой жизни людей, и не случайно писатели создали немало выдающихся произведений о событиях тех грозных военных лет. В повести Виктора Тельпугова «Все по местам!» показано, как в тяжелейших условиях лихолетья народ вершил трудовой подвиг. Трудно было всем, но невероятные лишения пришлось испытать рабочим при размещении предприятий на новых местах: иногда станки устанавливали прямо под холодным небом, с которого сыпались бомбы фашистских стервятников. Прибывающие по месту назначения люди, немедленно приступали к работе. «Люди действовали расчетливо, экономя каждую минуту, — писала 25 октября 1941 года «Правда» о таком заводском коллективе. — Образцово организовал монтажные работы старший мастер отдела главного механика… По 15–18 часов он не выходил из цеха и вместе с членами своей бригады за короткий срок обеспечил электропроводку к станкам… Несмотря на то, что в сентябре 14 дней оборудование бездействовало, шла установка, завод выполнил месячное задание».

Обогащенный богатым опытом военной жизни, писатель сумел передать тяжелейшую атмосферу тылового существования. Война резко и неумолимо повернула русло привычной жизни, сдвинула со своих обычных мест и людей, заводы и целые города. «И все продолжают еще двигаться, — размышляет главный герой повести Сергей Слободкин, — вращаться по какому-то непонятному, заколдованному кругу — без остановки, без передышки! И скорость круговерти все возрастает, ветер сильнее свистит в ушах. Все сильнее, все отчетливей…» И в этот свист ветра врывается, заглушая остальные звуки, холод и голод, оглушительные взрывы падающих на завод вражеских бомб. Именно в такие условия попадает Слободкин после госпиталя. Поначалу ему кажется, что его главное и настоящее дело — сражаться на фронте, а не отсиживаться в тылу, пусть даже в столь суровых заводских условиях. Но чем больше втягивается он в тыловую жизнь, чем глубже постигает труд, тем глубже понимает, что здесь, в тылу, а не только на фронтовой передовой закладывается победа. Именно осознание рабочими этого способствовали тому, что ни невероятно сложные условия труда, ни голодный паек, ни бомбежки не поколебали их стойкости.

Герой повести переносит тяготы лихолетья как все, как все рискует своей жизнью (например, извлечению бомбы из морозилки) и при этом не перестает восхищаться заводчанами: «Люди, работающие вокруг, показались Слободкину действительно чудо-богатырями из сказки! Не только Качанов, не только Ткачев. Они-то уж само собой. А тот, что в сандалиях на снегу? А Вася Попков, гордо именующий себя бригадой. А Баденков? Дружок его закадычный? Все, все, решительно каждый — богатырь!.. Ни холод, ни голод им не страшен, ни тиф, ни бомбежки их не берет. Они не сдаются, лапок кверху не тянут — в этом и есть их сила… Подумать только! В таких условиях ни на минуту не остановили выпуск приборов…» Вот он привозит фронтовикам подарки от рабочих и ему представляется возможность остаться в действующей армии, но он предпочитает вернуться на завод — именно здесь его передовой рубеж, здесь тоже идет смертельный бой за право выстоять и победить, нет, не имеет права оставить поле сражения.

Произведение Виктора Тельпугова носит автобиографический характер. Он, как и его герой, работал на военном заводе во время войны, куда был направлен после фронтового ранения. Тут получил он рабочую закалку и встретил тех мужественных и самоотверженных людей, которых он потом опишет в своей повести. Разумеется, это помогло ему живо нарисовать образы людей труда, увлечь читателя достоверностью описываемых событий, потрясая трагизмом человеческих судеб.

* * *

Осмыслить и создать укрупненный образ героя с яркими чертами положительно прекрасного — задача архитрудная, но, безусловно, и чрезвычайно важная для литературного процесса. События описанные в романе Виктора Пронина «Особые условия», разворачиваются на Сахалине. Писатель ставит перед собой сложную задачу, а именно: раскрыть нравственный потенциал своих героев в нелегких условиях, понять логику их поведения в обыденной жизни и экстремальных ситуациях — вообще кто он, герой века. Пронин ведет речь о людях, которые особые условия работы принимают как обычные, поскольку являются следствием их свободного выбора, отвечающего их представлениям о смысле бытия, о человеческом достоинстве.

В самом деле, что заставляет этих людей жить в суровых климатических условиях при плохо обустроенном быте? Зарплата? Должность? Слава? Нет, не то. Что же? Послушаем ответ главного героя: «Дело, которому служишь, чувство ответственности». «Дело — оно везде дело, — не признает на веру эти слова его собеседник. — А ты-то, Николай Петрович, имеешь право выбора. И облюбовал этот забытый богом и людьми край. Или проштрафился. А? Искупляешь, так сказать, вину?» В ответ на ироничные вопросы следователя Панюшкин, улыбнувшись, скажет: «Что ты! Господь с тобой! Разве можно наказать человека работой? Наказать, так уж отлучением от работы! Сделать ее бесполезной, ненужной, принудительной — вот страшное наказание. Это высшая мера».

Пожалуй, есть еще одна непреодолимая сила, овладевшая рабочими-трубопроводчиками и вынуждающая их обитать в холодных вагончиках, маяться от скуки в выходные дни, тосковать о родных и близких, мечтать об уюте и тепле и все-таки никуда не уезжать, — это стремление к самоутверждению, как благородному поступку, достойному настоящего мужчины. Отсюда — пытливость ума, любовь к жизни как процессу непрерывной созидательной деятельности: «Человек достоин преклонения уже хотя бы потому, что у него хватает мужества жить, несмотря не то, что с самого детства знает о предстоящей смерти, хватает силы духа не думать о ней и заниматься своими делами до последнего дня. В труде человек находит смысл жизни, счастье…»

Идеал человека, каким его встречаем в романе Пронина — не личный успех, или корысть, но стремление к постижению, смысла, сути человеческого существования мир, духовности. Такой подход к изображению человеческой личности составляет одну из важнейших особенностей лучших образцов социалистической литературы и пронинского сочинения в частности.

В данном случае речь идет прежде всего о главном герое романа Виктора Пронина, привлекающего внимание рядом новых черт его характера и поступков. Вот строительство нефтепровода через пролив остановлено. Причина очевидна жесточайший тайфун. Но на стройку выезжает комиссия: судить или миловать начальника строительства Панюшкина. Однако самый строгий для него судья он сам, опытнейший строитель, знающий в своем деле все до последней, недоступной стороннему взгляду мелочи. Для него это последняя стройка пора на пенсию. Естественно его желание достойно завершить свой трудовой путь победой, которой должен стать проложенный нефтепровод. Честность, беспощадная требовательность к себе, благородство его натуры не позволяют ему скрыть от комиссии ни единого, самого незначительного промаха — и он побеждает.

И вот что важно отметить, читая произведение мы как-то не обращаем особого внимания на то, что перед нами начальник крупной стройки, известный специалист трубопроводчик, полновластный хозяин заброшенной в безлюдье экспедиции — нет, мы видим перед собой и напряженно наблюдаем за развитием, становлением, проявлением в различных ситуациях Панюшкина как человека. Авторитет начальника и специалиста зиждется на его личных достоинствах, да и сам он ко всему подходит прежде всего с человеческой стороны. В народе говорят: «Не место красит человека, а человек красит место». Вдумаемся в его слова, которые не расходятся с делом: «Каждый раз, когда решается нечто важное для себя, появляется соблазн разрешить себе любые действия, освободить себя от приличий, сказать себе, что ты должен победить, не считаясь ни с чем, ни с кем, Мне это не подходит… Я должен иметь разрешение от своей совести». И далее: «Человеку нужно совершать поступки, за которые он имел бы право уважать себя». Всю свою трудовую жизнь работал Панюшкин в сложных условиях, но ни от кого не ждал и не принимал каких-либо поблажек и выполнял свой долг до конца: «И горит, полыхает над дорогой яркое сияние, тревожное, будоражащее. Но одним оно кажется желтым, предостерегающим, опасным, другие вообще видят его красным, останавливающим все движение, а я и сейчас готов поклясться, что над дорогой, как всегда, зовущий, зеленый свет. Да, жизненные дороги освещены зеленым светом».

Труден путь самопознания. Виктор Пронин внимательно прослеживает нравственное и психологическое состояние героев, течение их мыслей. И чем ярче вырисовываются характеры, тем отчетливее раскрывается мир, который их окружает и в котором выявляется их подлинность и индивидуальная неповторимость. В конце романа Николай Панюшкин размышляет: «Наступит однажды тихий вечер, и ты, глядя в темное окно, слушая шелест листьев под дождем, дальний грохот подмосковной электрички, поймешь вдруг, что все твои неудачи, успехи и поражения, вся каждодневная нервотрепка, усталость, пустые надежды — все это и есть твоя единственно возможная жизнь».

* * *

Ныне большую роль в жизни людей призвана играть научно-технический прогресс, как одна из характерных особенностей времени. Как бы то ни было, отношения между наукой и искусством, искусством и техникой весьма сложны, хотя неправомерно их противопоставлять друг другу. Спор между «физиками» и «лириками», вспыхнувший в свое время на страницах различных изданий, в известной мере характеризовал духовные искания современников. Справедливо подчеркивалось, что ни наука, ни техника не могут быть предметом искусства, но могут стать какой-то составной частью, элементом изображения человека. Нужно показать и его труд, и образ мышления, и душевное состояние. Только в таком синтезе рождается литературный герой. «Совесть, совесть и совесть вот это не должно исчезнуть!» — призывал Василий Шукшин. Из чародея художник не должен превращаться в технократа.

В калейдоскопе суждений о соотношении искусства и науки все громче звучит утверждение, согласно которому современные достижения науки и техники ведут к утрате внутреннего мира личности, к «деперсонализации» и в конечном счете превращению человеческого существа в своеобразного робота, что противоречит гуманистической природе искусства. Иные делают упор исключительно на ускорении развития современного мира, в котором-де все изменяется с невероятной быстротой, и он становится относительным, неопределенным и вырабатывает новые формы связей, выходящих за пределы логики. Отсюда, как это видим в «новом романе» писателей Запада, описание городов без наименования, в которых люди без имен ходят по улицам без названий и совершают не имеющие имени поступки и в неназванных ситуациях; отрицание времени, пространства, истории, полный отказ от человеческих связей, уничтожение эпического строя повествования и переход к эксцентричности, к патологии, к средней обезличенности, как единственно достойному материалу литературы… Далеки от истины так же и те, кто выдвигает утверждение, будто XX век ни в коей мере не является сложным и что он стал гораздо более схематичным, элементарным, нежели прошлый. Поэтому он и утратил чувство человеческой цельности, которым обладали многие персонажи XIX века. Это две крайности, обедняющие и выпрямляющие процесс общественного развития, искажающие состояние мира в его историческом развитии на данном этапе.

Искусство — это интуиция, а не расчет, стремление к познанию, а не погоня за прибылью и приобретением вещей, что порождает бездуховность. А ведь свыше ста лет назад Эмерсон говорил: «Вещи вскочили в седло и погоняют человечеством». Духовная жизнь анахронизм? Именно в кажущемся анахронизме художник оказывается наиболее революционным и дальновидным. В то время как наука и техника ведут ко всё большему отчуждению человека, искусство обладает способностью выводить его из этого отчуждения. Искусство — это та духовная сила, которая еще продолжает жить в современном человеке. Попытка связать его с наукой и техникой зачастую исходит от технократов. Сегодня наука и техника являются серьезным конкурентом искусства, отсюда и искушение для некоторых художников соединить искусство с наукой, подобно тому, как некогда пытались его соединить с магией.

Неправомерность противопоставления науки и искусства очевидна. Общение с искусством возвышает человека, дарит радость восторга, что во многом объясняется его эмоциональной заразительностью. Ведь даже когда искусство говорит на языке архитектуры и скульптуры, оно стремится к выражению духовно-эмоционального начала. Отсюда чувство причастности к изображаемому, сопереживание, перевоплощение как одна из отличительных особенностей художества, его поистине волшебная сила, — одновременно это и рубеж, отделяющий искусство от других сфер человеческой деятельности, в частности научной. Но и наука и искусство — свидетельство неистребимого творческого начала в человеке. И если наука углубляет наше мировоззрение, раздвигает горизонты предметного мира, то искусство, укрепляя дух, воспитывает чувство, обогащает эмоции, расширяет мир духовный, питает нашу гуманистическую сущность. Вместе же взятые они составляют тот идеал, который увлекает человека, возвышая его.

Сущность человека раскрывается в социально-нравственном поступке, в конкретном деле, которые и определяют его жизненную позицию. Именно в условиях научно-технических достижений становится все более насущной проблема понимания и глубокого усвоения гуманистических ценностей бытия, непосредственно связанных с человеческой природой. В связи с этим перед писателями не могли не встать вопросы: не является ли показателем духовной нищеты определенного круга людей чрезмерное поклонение техницизму? И как проявляется в сознании современника та высокая, благородная гуманность, нравственность, которая была сутью советского образа жизни? Многие авторы, разрабатывающие эту сложную тему, касаются подобных вопросов вскользь, скороговоркой, отчего не возбуждают в нашей душе волнения и глубокого интереса к своим героям и не способствуют более глубокому пониманию нынешнего человека, а через него — сути происходящих событий в контексте новых социально-политических реалий.

Сама жизнь потребовала от литераторов более пристального внимания к человеческой личности, к показу сложных нравственно-психологических процессов и определенных сдвигов в его сознании. Все это писатели стремятся раскрыть не тезисно, не вообще, а на конкретных людских судьбах, развертывающихся в ходе общественной практики. Отсюда исследование новых конфликтных ситуаций в жизни героев. В 70-е — начале 80-х годов в литературе не ослабевает, интерес к социальным явлениям, естественно, во многом отличным от социальных явлений предыдущего десятилетия. Вспомним: одним из центральных конфликтов 60-х годов был разлад между диалектическим и догматическим мышлением, рассмотренный в различных аспектах: историческом и современном. В последние десятилетия становится наиболее распространенным конфликт нового вида — между технократическим и гуманистическим сознанием. Он увлекает писателей не только своей жизненной новизной, но и нравственно-психологическим своеобразием тех, кто силой обстоятельств вовлечен в его решение. Пафос произведения, в центре которого находится конфликт между технократическим и гуманистическим сознанием, состоит в торжестве духовного над рассудочно-механическим.

Отметим, что технократ 80-х как продукт научно-технических достижений не похож на догматика 60-х годов. Порою он труднодоступен, слишком расплывчат для конкретного воплощения, хотя обладает одной весьма характерной особенностью — абсолютизацией техники, переоценкой ее значения в жизни людей и недооценкой подлинно человеческого начала. Рожденный научно-технической революцией, деловой человек, занимает в жизни вполне определенное место. Его образ нашел воплощение в ряде художественных произведений и обрел защитников среди литературных критиков. Так один из них, размышляя об отражении современника в литературе, пришел к выводу, что главным героем книг, посвященных труду, является деловой человек. Несмотря на то, писал он, что деловой человек «нередко вызывает у нас раздражение своей безапелляционностью, душевной чёрствостью и неконтактностью, — тем не менее за ним правда. Именно деловые люди умеют работать, владеют точным расчетом, чувством нового, а главное — объединяют эти качества с высоким пониманием гражданского долга». Что ж, жизнь подтвердила справедливость подобного взгляда, но на уже ином витке своего развития.

Недалек тот день, когда, окрепнув, деловой человек утвердится в новой жизни, затмив денежной купюрой бытие. Деньги станут важны не только как средство удовлетворения своих потребностей в пище, одежде, жилье, но станут условием жизненных достижений, критерием общественного положения. Иметь успех — значит иметь большой доход, «хорошая работа» означает, что эта работа высоко оплачивается, иметь возможность продвижения по службе значит делать как можно больше денег. Более того, единственным способом, при помощи которого человек может обрести веру в себя, является количество и внешняя привлекательность потребляемых им товаров. Отсюда его стремление владеть большим, чем другие, количеством вещей, чтобы обрести веру в себя…

Истинность литературы определяется ее связью с жизнью. В то же время она призвана служить самой жизни. Ее интересует человек не вообще, а в конкретном проявлении диалектического единства человеческого и социального, социального и человеческого. Не научно-технические процессы сами по себе привлекают писателей, но связанные с ними изменения в сознании людей, их человеческие и гражданские качества в действии. Между тем, литераторы нередко ставят важные вопросы, поднимают актуальные темы, а когда доходит до главного — показа человеческого характера, — тут их творческие установки не находят своей достойной реализации: нет в произведении оригинальной человеческой индивидуальности, глубокой и самобытной личности, наделенной чувством, умом, исторической памятью. Ибо не открывает писатель без типического характера глубин высокого назначения жизни.

Тематический пласт повести Александра Белая «Линия» (строительство одного из подмосковных объектов) давно и хорошо разработан, обретя со временем некую схему, литературную традицию отбора и изображения. Автор предложил свой подход в показе забот и дел строителей, его герои почти не имеют личной жизни — все поглотила работа, строительство, сделано это с явным нажимом, в полный голос. Определяя особенность «Линии» Николай Евдокимов отметил во вступлении к повести, что тут «строительство живет своей жизнью, у него, как у людей, свой характер, своя судьба, оно одушевлено и, словно живой организм, заставляет героев повествования поступать по своим законам». И в самом деле, главными героями Белая являются не конкретные люди, а некая единая по своей сути и разнообразнейшая в своих проявлениях стройка и прораб вообще, как должностная функция, проявляющаяся в лице Скибина, Елхимова, Ануреева и Тарасевича.

Что же, собственно, из этого следует?

Опытный, симпатичный и во всех отношениях положительный Толя Скибин «стоял как зачарованный. Все, что он носил в душе, теперь, наконец, воспринималось как внешнее и не тяготило, а было покорно ему. Производство существует лишь в движении и в равновесии между тем, что вкладывается, и тем, что производится, и это ставит условием безболезненного существования занятых в нем людей… Гармония в производстве — точка неустойчивого равновесия. Сущность гармонии — беспрепятственное продвижение производства по фронту работ, и значит, она в самой себе всегда содержит и фактор непрерывного своего уничтожения: непрерывное поглощение производством фронта работ и сужение простора для движения. Волна, несущая прораба, наткнувшись на что-нибудь, начинает спадать: уже что-то тревожит, уже вместо повиновения с полуслова — вопросы и озабоченность вокруг, уже нет уверенности в общей любви, душа напрягается, чувствуя новое противостояние. Прорабу пора сходить с гребня волны и бежать впереди нее, опрокидывая преграды, о которые, если не успеть, идущая сзади волна расшибает. Начинается погоня за новой гармонией, и так без конца».

А вот стройка глазами другого прораба, Жени Елхимова: «Чем дальше, тем больше крепла в нем против его воли убежденность, что производство переросло свое первоначальное назначение — быть источником материальных благ для людей; что теперь наряду с этим у производства есть и преобладает самосознание, свое «я», что у этого «я» появились свои собственные желания и цели, и одна из них стала для производства самоцелью — непрерывное, ритмичное, всевозрастающее развитие самого себя. Женя все чаще, и чем дальше, тем сильнее, ощущал производство как нечто враждебное и сверхэгоистическое. В своем эгоистическом требовании от людей хорошего для себя самочувствия производство перестало считаться с людьми как главным для него, третируя их как нечто вспомогательное, обслуживающее его самоцель, спекулируя на том, что если прекратится его жизнь, то прекратится и всякая жизнь… Производство стало диктовать людям такие взгляды на себя, такие критерии самооценки и оценки друг друга, что люди оказывались довольны собой и друг другом лишь в той мере, насколько успешно каждый из них обслуживал его эгоизм».

К чему все это в конце концов приводит, писатель демонстрирует на судьбе третьего прораба. Проработав на стройке много лет, Ануреев утратил свою человеческую сущность, превратился в простой придаток производства: «Он не переставал чувствовать тяжесть того, что предстоит ему завтра. Так было каждый вечер: завтра, еще не наставшее, звало его, наполняло тревожным ожиданием; Ануреев не мог заставить себя не думать о нем, как ни внушал себе, что сейчас все равно нельзя начать действовать, а если уж ждать, то лучше ждать спокойно. Ануреев привык к этому… Он не различал себя в мире, да и не очень старался различить. Жизнь несла его. Ануреев был постоянно сосредоточен на ее зовах, на задачах, которые она в изобилии предлагала ему и решения которых настойчиво требовала. Он был издерган, замотан…»

Уйдут со стройки Елхимов и Ануреев, останутся более жизнестойкие Скибин и Тарасевич. Но что ждет их? Не восстанет ли их естество против бездушной логики производства? Вот, к примеру, Валера Тарасевич. Поневоле вынужденный (из-за болезни) принять какие-то решения, он начинает постигать эту самую неуловимую логику производства: «Он забыл, потерял себя в гонке за гармонией производства, которую начинал чувствовать как главное и прекраснейшее в жизни. На волне первых своих побед он несся, опрокидывая преграды, могущественный, как бог, и, как божество, счастливый… Тарасевич все яснее осознавал себя как часть общей для всего на производстве и всем повелевающей силы. Пока он не постиг ее, она угнетала; теперь же открылась как милосердная. Он видел и слышал теперь лишь ее и, забыв себя, преисполнялся ее могущества. Осознанная как милосердная, а не враждебная душе, стала двигателем воли. У Тарасевича не стало ни желания, ни времени думать о себе: было полное самозабвение в деле».

Повесть написана увлеченно, со знанием стройки. Интересен образ прораба Анатолия Скибина. Стройка — его призвание, его любовь (автор фактически не показывает «личной жизни» своего героя), он — знающий, энергичный деятельный. Но справедлив ли Белая к своим героям, которые, по сути, вянут под бременем своего дела, постепенно утрачивая свое человеческое существо? И не слишком ли преувеличивает автор зависимость людей от производства, которое наделяет собственным «я», самосознанием? Это отнюдь не праздные вопросы, тем более что возникают они при чтении произведения литературы, предметом исследования которой всегда был человек — и не просто человек, а действенный, стремившийся к свободе, к самоутверждению и самовыражению.

Что бы то ни было, повесть Александра Белая «Линия» явилась попыткой (в русской литературе, пожалуй, единственной) сделать предметом художественной литературы технический процесс как таковой.

* * *

Итак, в литературе послевоенного периода не ослабевает, а, напротив, повышается интерес к социально-нравственным проблемам, отчетливо заявившим о себе в новых условиях. Перед писателями встали вопросы: не является показателем духовного регресса чрезмерное увлечение техницизмами? Как проявляется в восприятии современника та высокая гуманность, которая стала сутью советского образа жизни? Так действительность потребовала от литературы более пристального внимания к человеку как личности, к показу сложных нравственно-психологических процессов и сдвигов в его сознании. Отсюда художественное исследование конфликтов и характеров в новых условиях.

В этом плане представляет значительный интерес роман Бориса Торохова «Крутизна». В начале произведения мы встречаемся с теми простыми девчатами и парнями, которые стояли у истоков одного из промышленных гигантов Нижневолжского тракторного. Им, рабочим завода, было суждено жить в трудное, но славное время: энтузиазм первой пятилетки, преодолевавший все лишения и препоны, героизм борьбы с фашистскими захватчиками, восстановление, а по сути, строительство нового города и завода в послевоенный период, наконец, жизнь, труд, думы и чаяния в шестидесятые-семидесятые годы, т. е. повествование захватывает более чем полувековой отрезок жизни общества.

Это не значит, однако, что писатель скользит по поверхности событий и фактов, произвольно выхватывая отдельные куски реальной действительности, соединяя их комментариями и общими рассуждениями. Напротив, широкий охват сторон бытия обострил внимание автора к тенденциям, непреходящим ценностям и урокам недавнего прошлого и современности. Все это художественно убедительно показано на судьбах представителей рабочего класса. Борис Торохов хорошо знает завод, пишет о производстве увлеченно и увлекательно. Вот, например, описание процесса сборки трактора: «Трое суток Рогожин с тремя помощниками без сна и отдыха собирали мотор первого трактора. Трое суток! А мотор не заводился. Его собирали и разбирали вновь, а он в лучшем случае лишь чихал, да и то не всегда. Сначала ребят даже чих радовал, но разве каждому чиху нарадуешься? Сборщики намучились, перепачкались словно черти, а уходить никто не пожелал: — костьми ляжем, но дело доведем до конца! Наконец вновь — в который раз! — проверили все детали, некоторые заменили, тщательно все промазали, собрали, стали запускать. Мотор заработал! Затрясся, зашумел, зафыркал, выпустил сизые клубы отработанного газа. Запел! Ребята как завороженные стояли и смотрели на него, чуть не плача от радости, затем пустились в пляс».

Труд как проявление творческого начала в человеке — вот что определяет мысли и дела героев романа Торохова. Под влиянием сплоченного коллектива раздвигаются духовные горизонты личности. Из среды трудового коллектива выходят крупные мастера своего дела, талантливые руководители производства и общественные деятели, — люди честные, мужественные, высоконравственные, в трудную минуту не теряющие человеческого достоинства и принципиальности. Это и Горюнов, прошедший путь от подручного рабочего до директора крупного тракторного завода, а Алов-старший, ставший мастером высокого класса, искусный кузнец Гриша Алов и другие. Именно рабочий преподает урок зазнавшемуся и оторвавшемуся от реальной почвы высокому должностному лицу из Москвы: «Мы не имеем права скрывать ошибки — ни малые, ни большие… Мы обязаны заявлять о них во весь голос, чтобы в другой раз не повторять».

«Крутизна» свидетельствует о реалистическом взгляде автора на происходящие события. Общество — диалектически сложный организм, отнюдь не исключающий противоборствующих тенденций. У каждого времени свои герои, которым присущи и свои взлеты и свои недостатки. Социально опасное нередко бывает и трудно узнаваемо, ибо обладает способностью искусно скрывать свой настоящий облик. Таков Николай Саков — один из центральных образов сочинения. В нем воплощены некоторые отрицательные черты времени. Собственно, время у Торохова выступает тем фоном, на котором проецируются факты, человеческие судьбы и важнейшие приметы общественной жизни. Время укрупняет подлинно человеческое в персонажах, но оно же неумолимо срывает маски с тех, кто умело маскирует свои эгоистические цели и чей удельный вес (духовная содержательность) невелик. Сквозь разные этапы социального времени проходит Саков, вместе с временем проверяется состояние его умственного, морального и социального потенциала: первые пятилетки, довоенные годы (для героя — время расцвета), война (время возмужания), послевоенной восстановительный период (время умиротворения), 60 — 70-е годы (время горестных раздумий и поражений). Исследуя характер, дела и мысли последних лет героя, автор раскрывает консерватизм его мышления и моральное измельчание при внешней респектабельности.

А ведь начало было многообещающим: новая жизнь открыла широкие возможности дала большие права таким простым парням, как Саков. Напористый и решительный, он бросается в гущу событий — ставит рекорд, поступает в институт, быстро продвигается по служебной лестнице. Но уже первые успехи вскружили ему голову: сметливый ум услужливо подсказывал ему во что бы то ни стало быть впереди, на виду, а сильная воля диктовала решительные действия, игнорирующие интересы и потребности окружающих. Именно тогда, в молодости, наметилась маленькая, еле заметная, как казалось, трещинка в его отношении к жизни, к близким которая постепенно отчуждала его от всего, чем дорожил. Сначала он отказался от любимой женщины и выгодно женился, затем предал своего друга Рогожина, потом стал отождествлять себя с коллективом, демагогически провозглашая, что тот, кто подрывает его авторитет как руководителя, тем самым подрывает авторитет партийной организации, парткома… и значит — партии в целом. Война в полную меру раскрыла подлинную суть Сакова: она не только более обозначила его волевые качества, но резче выявила его эгоизм и инертность мышления. Людское горе не смягчило его сердце, напротив, ожесточило его. В войну, с удовлетворением и чувством превосходства заявит он много лет спустя, люди много не рассуждали. В тылу работали по четырнадцать часов и не хныкали, не жаловались на жару и холод, не требовали особых условий. А сколько делали!.. Теперь он видит и ценит лишь то, что служит его личному авторитету. Разумеется, все это сказалось и на отношении к подчиненным, к людям вообще. Сколько цинизма в его поучении молодому рабочему Голубкину: «Запомни, на свете всегда существовали сильные личности и рядом с ними, как временные спутники, люди слабые, в их числе завистники и ханжи. Не было бы первых, не было бы вторых. Все сильными быть не могут, уравниловки в этом вопросе не признаю. Так вот, мне всегда казалось, что ты из числа первых». (Голубкин действительно оказался сильной личностью в настоящем, а не саковском понимании.) В другом месте он выговаривает начальнику строительного участка: «Командуйте! Увольте, в конце концов, двух-трех, десяток человек к чертовой матери, но не тащите в мой кабинет каждого сопляка». И вполне справедливы слова заслуженного мастера завода, по сути подводящие черту под всей жизнью чиновника Сакова: «Все твои начинания движения забывались так же легко и быстро, как возникали, забывались потому, что рождались они в твоем кабинете. И не ради общего дела, а ради шумихи. Чтобы имечко твое лишний раз промелькнуло в газете, чтобы начальство тебя приветило. Вот что ставилось во главу угла, если уж говорить откровенно».

В конце повествования он подводит итоги, размышляет над прожитым и содеянным. Поздно! И что из того, что для него настало время раздумий горбатого, как говорится, могила выправит, да и время ему подобных на исходе, хотя есть у него опыт и высокое положение, чтобы кое-как еще немного продержаться на поверхности и не выпасть из потока жизни. Однако время уже выбрало героя нового типа… Примечательно, что приемный сын Сакова Михаил начинает с той точки отсчета, с которой его отец начинал свой жизненный путь, — кузнецом на тракторном. Как сложится его судьба? Но уже теперь видно, что он, не обладая неукротимой, ничего не признающей целеустремленностью и волей Сакова-старшего, ближе к людям. Михаил подкупает своей душевностью, терпимостью, ему чужды категоричность, чувство собственной непогрешимости и суровость, которые при ближайшем рассмотрении оказываются обыкновенным равнодушием. Как умный и высокообразованный специалист, он ратует за то, чтобы гигантские промышленные комплексы, производственная программа, рекорды, достижения научно-технической революции и т. д. служили благу человека, то есть коренным образом улучшали жизнь людей и общества в целом. А это уже антисаковская позиция.

Ранее уже отмечалось, что было бы неверно ограничивать трудовую жизнь человека заводской территорией, колхозным полем, лабораторией и т. д. Все прекрасные и справедливые слова о труде, о его значении в жизни людей, отнюдь не исчерпывают многообразия личности — он не подчинен необходимости только удовлетворения материальных потребностей, но выражением внутреннего, духовного мира человека. Отсюда стремление писателей показать человека труда в его широких связях с многоликой действительностью и обществом, его все усложняющийся духовный мир. Роман Александра Плетнева «Шахта» воссоздает живые характеры шахтеров, крестьян, людей разных профессий. Главный его герой рабочий человек, приморский шахтер Михаил Свешнев, показан в развитии, на широком временном и историческом фоне. У Плетнева город и деревня, шахта и колхозное поле связаны между собой общими судьбами. В произведении присутствует взгляд рабочего человека на жизнь и людей, что значительно укрупняет героя, делает его масштабнее, объемнее. Вчерашнее и сегодняшнее органично входит в жизнь Михаила Свешнева, становится связующим звеном в цепи общественного развития: «Думы, бесконечные думы — ни сна, ни покоя. Так широка, так велика жизнь одного человека, что даже думами во все уголки ее не заглянешь, не проверишь. А оказывается, что твоя жизнь — это жизнь не одного человека: так ты весь опутан, окружен другими жизнями, судьбами, так плотно и широко пронизан ими твой дух, что и одинокая маленькая жизнь одного становится не одинокой и не маленькой».

В неразрывной цепи времен, в труде, как главном двигателе прогресса, ищут и находят смысл бытия и рабочий, и колхозник, и ученый.

* * *

Новый социально-экономический уклад жизни освободил труд от кабальных условий и открыл его творческую, нарядную сторону, дарящую людям радостное чувство самоуважения. Отсюда их желание понять его роль и значение в системе общественных взаимоотношений и движении истории. В этом свою роль положительно сыграла художественная литература.

Правда, не всегда эту роль она исполняла достойно. Так в первые послевоенные годы сложные явления крестьянской жизни либо совсем обходились вниманием, или изображались облегченно, т. е. вольно или невольно искажались. Проще говоря, социальный анализ и художественность приносились в жертву демагогии и дешевому лиризму. Таковы повести и романы о селе, послужившие материалом для инсценировок: на экране и театральной сцене действовали механические поилки и кормушки для скота, звучали задорные песни, а по конвейеру из-за кулис взлетало под потолок спрессованное душистое сено… Литературная и театрально-киношная деревня, полная, полная трудовых побед, свадеб да гулянок, и реальная колхозная жизнь — не совпадали.

Деревня терпеливо ждала значительно большего, чем преподносили ей со страниц многотиражных книжищ, авторы коих как бы забыли, что народ жадно тянется к книге, которая еще со времен Некрасова и Белинского была для него не забавой, а голосом неподкупного судьи, перед которым не скрыть правды. И потому-то еле сводивший концы с концами хлебопашец, устало полистав страницы далеких от настоящей жизни сочинений и не найдя в них пищи ни уму, ни сердцу, швырял их за сундук с тем, чтобы потом с легким сердцем пустить на самокрутку. Колхознику нужна была горькая правда жизни, отвечающая на вопрос, с чего начинать порушенный войной жизненный уклад, а не пастораль, густо приправленную добродушным юмором, который в конце сочинения переходил в эдакий поэтический восторг. Тут мало одних водевильных красок.

Но все на свете меняется — остается нетленным лишь труд. И отчетливее вырисовывается фигура землевладельца, с его представлениями о добре и зле, правде и человечности, которыми всегда был силен народ. Судьба деревни глубоко вошла в сознание талантливых писателей, определив творческие пути многих из них. Их сочинения активизировали литературный процесс, в некотором роде расширили диапазон творческих исканий. Перед читателями предстали образы сельских жителей, неброских, медлительных, на первый взгляд в чем-то странных, но обладающих настоящими человеческими чувствами, природным умом и добротой. В глубинных пластах крестьянской жизни, тесно связанных с народными традициями, авторы открыли животворные истоки, способствующие росту общественного сознания в новых исторических условиях.

И надо сказать, что в показе крестьянской действительности была своя логика, хотя здесь таилась и известная односторонность, упрощенность, приводящая в конце концов к максимализму, когда некоторые авторы обвиняли своих героев в тяжком грехе за то (не скрывая социально-нравственных корней), что те уезжали на жительство в город, — это расценивалось как измена родным пенатам, земле, извечным моральным крестьянским устоям. Со временем подобная категоричность заметно пошла на убыль, многие стали более исторично смотреть на деревню и ее перспективы, повысился художественный анализ крестьянского бытия.

Тому подтверждение ряд произведений 80-х годов, посвященных деревне, и среди них повесть «Лыковцы и лыковские гости» (1985 г.) Алексея Зверева. О чем поведал сибирский писатель? О людях честных и трудолюбивых, а также о хитрых и недобрых, вместе с тем о варварском отношении к природе, нередко приводящем к обеднению человеческого в человеке. Остро прозвучала здесь и проблема морального разложения чиновников разных рангов. Автор предложил свой ракурс видения событий и характеров: его герои стремятся к личному обогащению, как они полагают, свободы от общества. К чему это привело лыковцев, рассказывает один из персонажей повести: «И вот увидел их Чиров через тридцать годов, обманувших жизнь, переваливших годами за пятьдесят, опустившихся в своем одичалом существовании в Лыковке, отвыкаемых от мира заречного, заводского на всю зиму, засугробленных, опостылевших друг другу. Может, лень им работать, как работают все по другую сторону реки? Да нет, они убиваются в работе, особенно летом… Может, держит тут их свобода, независимость… Свобода есть у них, они вольны делать и не делать, никто не понукает, что хочу, то и ворочу. Они открыто гордятся свободушкой и в любой час могут работать, спать и бражничать. Но свобода эта их сама доит, обворовывает, они явно не в ладах с ней. Она ими, безвольными, командует, как хочет, она отринула их от знаний, долга, порвала все связи с обществом, кроме тех, которые обозначаются словами «продать» и «купить»». Это, заметьте, написано в восьмидесятые годы.

Алексей Зверев бескомпромиссно осуждает любое проявление безнравственности, отступление от правды, ратует за утверждение справедливости, требовательности и ответственности каждого за свои поступки. Высокий эстетический идеал писателя дает возможность увидеть настоящий облик дипломированных браконьеров — этих современных цивилизованных варваров. И наиболее опасный среди них Ляхов Петр Петрович, которого пьяница и браконьер Петруха восторженно характеризует: «Этот все может. Начальник или ученый, а в руках у него все есть». Ляхов высокопоставленный чиновник, наглый, самоуверенный и беспощадный. «У вас тут распояха-волюшка, а там я устаю и сам не знаю отчего — то ли от напряжения, то ли от равнодушия, — цинично витийствует лыковский гость. — И главное, сказать о том некому». Петр Ляхов и Петруха Степанов — нет ли в этом сочетании противоестественного? Нет, это родственные души — оба браконьеры, то есть хищники, нравственные уродцы. Впрочем, есть и разница для Петрухи браконьерство и бражничество форма существования, на другое он не способен — это его жизнь, так сказать, судьба. Для Ляхова же браконьерство — это его демонстрация презрительного отношения к людям и своим служебным обязанностям. Он, по всему видно, один из тех, кто вскоре будет «хозяином жизни». А пока «окружил себя защитными узами. расставил спасительные точки. Я приучил себя прятать свое безразличие за шутливый мягкостью. Я артист в своем роде». Сей деятель гораздо опаснее речного вора Петрухи Степанова… Повесть Алексея Зверева заключает в себе большой массив жизненного материала: многоцветные, пластично созданные картины природы, характеры, человеческие судьбы.

В сочинении алтайского писателя Евгения Гущина «Бабье поле» воспета женщина-труженица. Лишь на первый взгляд может показаться, что повествование ограничено узким кругом жизни небольшой деревни. Яркое дарование писателя позволило ему раздвинуть сюжетные границы, создать правдивую картину крестьянской действительности послевоенного десятилетия. Это было трудное время для сельчан. Главная героиня Евдокия Тырышкина начинала свой трудовой путь в предгорном худосочном колхозике, у которого пуста колхозная касса, а землица, с песком и галькой, никак не хотела рожать пшеницу. А тут разразилась война с немцами и стало еще тяжелее, почитай, вся работа легла на плечи женщин. «Ну, милые, — говорил председатель Кузьма Иванович Горев, — кончится война, посередь поля поставим вам золотой памятник. А самих вас больше к тракторам не подпустим. Хлебушек сподручнее добывать нам, мужикам». Но, как говорится, от слов к делу огромная дистанция.

Время шло, давно кончилась война, а без женских рук по-прежнему не обойтись колхозу — и горечи не убавилось. Все так же продолжает из года в год обрабатывать женская тракторная бригада ближние от деревни земли, прозванные односельчанами «бабьим полем»… Ныне знаменитая трактористка трудится свой последний сезон — пришло время уходить на пенсию. Нелегким выдался для Тырышкиной и ее бригады этот год. Чтобы вырастить хлеб пришлось работать в тяжелых климатических условиях в две смены, и разрываться между полем и требующими присмотра детьми и стариками Что же это за жизнь такая?

Евгений Гущин изображает жизнь такой, какова она есть в действительности: скупой на радости и человеческое счастье, что придает повествованию минорное звучание. Каждый из членов тракторной бригады живое, запоминающееся лицо: Нинша Колобихина, подруга давняя и закадычная Евдокии Никитичны: совсем еще девчонка, года нет как на тракторе, Галка и красивая и злая разведенная Валентина — у каждой своя судьба и все они прекрасные женщины, любящие жизнь, свой труд и гордящиеся им. Писатель увлекательно рассказывает о думах, любви и переживаниях своих героинь. Их жизнь прочитывается как судьба русской крестьянки…

Иные профессиональные знатоки деревенской жизни, творчество коих, как оказалось, характеризуется внутренней противоречивостью и шаткостью воззрении на жизнь, исподволь начали в конце столетия «поправлять» Шолохова, предавая анафеме коллективизацию, организаторов колхозов и стеная о единственном «рачительном хозяине — середняке», совершенно игнорируя бедное крестьянство (Залыгин («На Иртыше»), Можаев («Мужики и бабы»), а в некотором роде и Белов, долго и мучительно сочиняющий свои «Кануны», и др. Вряд ли подобные «наскоки» объясняются только желанием сказать что-нибудь эдакое или тем, что их авторам глубоко чужды творческие принципы выдающегося мастера. Огромную роль тут сыграло их расплывчатое художественное мировоззрение, искусно подогреваемое подлокорыстием «сиятельных вершин» вкупе с литераторами, обслуживающими их. Так создавалась благоприятная атмосфера для распространения всякого рода клеветнических домыслов и дилетантских умствований, не имеющих ничего общего с идейно-философскими замыслами и творениями Шолохова, покоящихся на реалиях истории.

В связи с этим, пожалуй, следует вкратце остановиться на романе Бориса Можаева «Мужики и бабы», в коем автор излагает свое видение жизни русской деревни 30-х годов, т. е. периода коллективизации. Как известно, левацкие троцкистско-бухаринские заскоки, вылившиеся в широкую кампанию «сплошной коллективизации», нанесли большой вред экономке страны, укладу народной жизни. Автор поставил перед собой задачу воскресить в своей памяти и разобраться в многолетнем наслоении расхожих представлений относительно столбового вопроса — кем же был этот мифический средний крестьянин: тароватым, неутомимым работником, у которого следовало учиться… или аморфным, недоразвитым увальнем — живет, а для чего — сам не знает?» Такова главная задача.

Но слишком тенденциозно, со скудным теорическим и слабым художественным потенциалом подошел Можаев к ее решению. В произведении царит атмосфера всеобщей разрухи, стихия массовых сцен и неуравновешенных психических состояний. Образы как бы не находят своего развития — и ни один из них не являются оригинальным или ярче других выписанным. Автор пытается показать конкретных носителей левацких перегибов: председатель райисполкома Возвышаев, попирающий элементарную законность, губернский уполномоченный по коллективизации Ашихмин и секретарь местной партячейки Зенин, а равно и тех, кто им противостоит — в этом плане любопытен середняк Бородин, который не может примириться с методами коллективизации: «Не то беда, что колхозы создают, беда, что делают это не по-людски…» Есть тут и фигуры бедняков в основном это завистливые и мелкие людишки, к тому же лентяи и выпивохи. Уже их имена говорят сами за себя: Якуша Ротастенький, Настя и Степан Гредные, Тараканиха и т. д. И эти-то люди призваны, сквозит насмешливая интонация в романе, переустроить мир, мол, все слопают и не насытятся. Презрительное отношение к бедняку (откуда оно у Можаева?!), отчетливо сказались на художественности сочинения: невыразительный язык, схематические образы, убогость характеров. Если это было частью замысла изобразить безликую массу крестьянства, — то здесь больше, чем ошибка: автор не учел своих творческих возможностей, ибо для того, чтобы создать убедительный противоречивый, собирательный образ, нужны недюжинный талант и могучий творческий инстинкт, способные проникнуть во внутреннюю суть грозных событий тех лет. А это выше возможностей беллетриста. Отсюда проистекает уязвимость общей концепции сочинения.

Середняк — вот кто, по мнению автора, главная фигура времени. Фигура, конечно, непростая, но главная ли? Послушаем монолог кузнеца Ивана Никитина, в котором он протестует против решения комсомольцев открыть осыпной пункт в церкви, как они говорят, в этом рассаднике суеверия и мракобесия. «Вот как, значит — дурдом? Рассадник суеверия? — возмущается кузнец. — Да где же, как не в церкви, очищаясь от этого суеверия? А теперь ссыпной пункт. Амбар из церкви сделать! А что ж мужикам останется? Где лоб перекрестить, святое слово услышать? Дурдом? Скотина вон — и та из хлева на подворье ходит, чтобы вместе постоять, поглядеть друг на друга. Тварь бессловесная, а понимает — хлев, он только для жратвы. А мне, человеку, ежели муторно на душе, куда податься? Где обрести душевный покой, чтобы миром всем приобщиться к доброму слову? А чем же взять еще злобу, как не добрым словом, да на миру сказанным? Иначе злоба да сумления задушат каждого в отдельности. Зависть разопрет, распарит утробу-то, и пойдет брат на брата с наветом и порчей. Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Темное время настает… Более всего сокрушало его даже не требование твердых заданий, не выколачивание хлебных излишков, а закрытие церкви»».

Подобных деклараций в можаевском сочинении много, но они лишь подчеркивают отсутствие исторического понимания происходящих событий и слишком облегченного взгляда на сложные явления жизни. Все было несравненно сложнее, чем это представлялось Можаеву — и трагичнее. Процесс коллективизации втянул в свою орбиту классовые, внутрипартийные столкновения, межличностные распри и острейшие конфликты на крестьянской почве. Шла ожесточенная борьба, решался вопрос: быть или не быть новому укладу жизни. Показать этот путь на человеческих судьбах — вот единственно плодотворный подход при освещении сложных проблем бытия. Декларации же, провозглашенные с позиций шатких воззрений и лживых концепций — неблагородное да и недостойное занятие.

Гораздо любопытнее другое. В произведениях «Последний срок» В. Распутина и «Привычное дело» В. Белова критик А. Бочаров находил, что они, зорко «углядев», «увидев» в жизни «характерное», «важное» явление, не вдумались, даже «предпочли не вдумываться» в него. По его мнению, вся суть главных героев сводится к растительному существованию».1 С этим трудно не соглашаться. В другой работе автор отмечал, что в «тревожном и яростном мире существуют, оказывается, такие люди, — а я верю, что они существуют, коль скоро талантливые писатели представили нам, как живут (…) Иваны Африкановичи, — но как должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность, примириться с этой реальностью! И вдвойне страшно умиляться ею». Между тем критик констатировал в книге «Бесконечность поиска», что не может остаться незамеченным и тот факт, что к концу 70-х годов наряду с очевидными успехами и обретениями обозначились и признаки некоторой «усталости» литературы в своих главных направлениях. «Лирическая деревенская проза свободно и полно выражала неспешный, органичный строй мыслей своих героев в классической манере письма, в традиционном повествовании. Но когда открытые ею мысли и чувства простых деревенских жителей стали предметом уже широкого литературного потребления, появилось и здесь усложнение формы, призванное замазать, завуалировать банальность мысли… Устала лирическая деревенская проза».

Между тем большая русская литература о колхозной деревне, как мы видели, продолжала развиваться вплоть до девяностых годов. Жизнь давала писателям множество типов, которые в тесной взаимосвязи, столкновениях и противоборстве раскрывают характерные черты времени. В 80-е годы все настойчивее заявляет о себе драматизм насильственного слияния деревенского и городского бытия. Литература не могла пройти мимо этого болезненного социального и психологического процесса. И она откликнулась на него серьезными произведениями, в которых герои мучительно ищут выхода из создавшейся ситуации и пребывают в растревоженном состоянии.

Таков, скажем, Матвей Макаркин из повести Анатолия Кривоносова «По поздней дороге». Опустела его родная деревня: уехали сестры, давно перебралась дочь в Москву — только он с женой Ульяной и младшим сыном Андрюшкой остались в обезлюдевших Вязниках. Думы, вопросы, обида терзают Матвея: зачем его сгоняют с родного попелища? Кому это надо? Кто давал право глумиться над памятью людской?

Вот как мысленно отвечает он на слова председателя колхоза Егора Угрова, мол, пришел конец Вязникам, и не за горами время, когда и в деревне появится новый человек: «Кто скажет, какого человека земля больше любит? Может, еще вспомнят Матвея Макаркина, пожалеют о нем. Шире ему быть или глубже? Ясно, что шире… Но и в корень глядеть надо, не выдергивать, как репу из грядки…»

Нет, не может смириться он с уготованной кем-то ему судьбой… Далеко не проста, не однозначна натура Матвея, а чтобы ее понять, надо было бы вынести на свет из темных подвалов памяти многое, вспомнить пережитое героем, приобщиться к его горестям и бедам… Трудно даются Матвею происходящие перемены, он не принимает их ни умом, ни сердцем, а продолжает искать правду, сознавая, что в его жизни есть «тайный смысл, сложное единство ее светлых и темных сторон, куда он остерегался проникать разумом, что стояло еще на очереди…» В конце концов его принуждают съехать с родного подворья. Не потому ли в произведении Анатолия Кривоносова много раздумий, грусти и настойчивых попыток выявить и понять существо точек пересечения отдельной человеческой судьбы со своим временем.