Мифологические сказания об Инанне и Думузи

Инанне – богине любви и раздоров, одной из наиболее почитаемых у шумеров (впоследствии в Месопотамии столь же распространенным будет культ ее вавилонского двойника – Иштар), посвящен целый цикл мифологических сказаний. К их числу принадлежит мифологическая поэма «Инанна и Энки», текст которой был опубликован еще в 1911 г., но долгое время ее перевод был затруднен из-за темноты смысла. Лишь тридцать шесть лет спустя небольшой фрагмент – левый верхний угол таблички, обнаруженный С. Н. Крамером в Музее Древнего Востока в Стамбуле, дал ему ключ к пониманию текста (этот перевод впервые опубликован в его книге «Шумерская мифология» в 1944 г.). С тех пор ученики профессора Крамера внесли множество новых нюансов в понимание наиболее трудных фрагментов текста, в первую очередь связанных с перечислением божественных ме – «сутей», законов и атрибутов цивилизации[303].

Неведомый автор поэмы перечислил сто с лишним элементов, определяющих лицо цивилизации. «Этот перечень, – пишет Крамер, – представляет собой список всевозможных учреждений, жреческих функций, ритуальных принадлежностей, эмоциональных состояний, различных верований и доктрин»[304]. Характерно, что в этом перечне на равных правах присутствуют как абстрактные понятия («власть богов», «царская власть», «радость сердца», «мир» и т. д.), так и наименования различных видов конкретной человеческой деятельности («плотничество», «медничество», «ремесло грамотейное», «кузнечное дело» и др.), а кроме того – совершенно конкретных предметов (например, различных музыкальных инструментов). Показательно также, что наряду с позитивными, благотворными для человека понятиями («прямота», «доброта», «мудрость» и т. д.) перечислены и явно нежелательные для гармоничного состояния общества: «клевета», «вражда», «страх», «ужас», «раздоры» и т. д. При этом все они представлены как «божественные» установления, без которых не может существовать вселенная. Быть может, это подтверждает мысль о том, что этические учения еще не занимали главенствующего положения в древнем сознании, а божественная сфера считалась источником как блага, так и зла (при этом в земной жизни человек, конечно же, стремился избежать последнего). Так или иначе, но именно со списком ме, четыре раза повторенным в поэме, больше всего загадок у исследователей, ибо не все они расшифрованы вследствие отсутствия контекста. «Но и того, что расшифровано, – пишет профессор Крамер, – достаточно для характеристики этой первой письменно зафиксированной попытки исследования культуры, выразившейся в перечне того, что сегодня определяется общим термином “атрибуты цивилизации”»[305].

Непосредственным сюжетом поэмы, названной в русском переводе В. К. Афанасьевой по первой строке – «К Эредугу в Абзу помыслы обратила…»[306], является путешествие Инанны из Урука, которому она покровительствует, в Эреду (Эредуг), где в своем храме (водяной бездне Абзу) пребывает Энки, Властелин Мудрости и хранитель божественных сутей – ме, на которых зиждется цивилизация. Инанна задумала завладеть ме и доставить их в Урук, чтобы умножить его благосостояние, сделать его центром мира. Добивается она этого хитростью, как следует напоив Энки на пиру, который в честь прибытия Инанны устраивает советник и посланец Энки Исимуд. Захмелевший Энки готов все отдать светлой Инанне («светлая» – постоянный традиционный эпитет, сопутствующий имени Инанны). В самый разгар веселья Энки восклицает:

Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:

Доблесть, Могучесть, Несправедливость, Праведность,

Градов ограбление, Плачей устроение, Радость сердечную

Чистая Инанна в обладание да получит,

Именем моей силы, именем моего Абзу!

Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей:

Лживость, Земель мятежность, Мирность,

Бегство поспешное, Жилье надежное.

Светлая Инанна в обладанье получит

Именем моей силы, именем моего Абзу!

(Перевод В. К. Афанасьевой)[307]

Таким образом Энки продолжает перечислять ме, повторяя: «Светлой Инанне, дочери моей, да отдам я ей…» Поведение богов в поэме практически ничем не отличается от поведения людей: опьяневший Энки, не вполне отдавая отчет в своих действиях, в порыве щедрости дарит Инанне божественные ме (судя по контексту, все они имели какое-то материальное воплощение). Этого-то как раз и добивалась хитроумная Инанна: она грузит ме на свою Небесную барку (при этом деловито перечисляя: «Доблесть он мне дал, // Могучесть он мне дал, // Неправедность он мне дал, // Праведность он мне дал, // Ограбление градов он мне дал…» [51] и др.) и отплывает в Урук (возможно, что богиня перечисляет ме стражам Эредуга, чтобы подчеркнуть, что она их законно увозит из города).

Однако протрезвевший Энки (буквально сказано: «пиво из него вышло»[308]) вскоре удивленно замечает, что ме нет на их обычном месте. Но он ничего не помнит и расспрашивает о случившемся Исимуда. Энки перечисляет ме и многократно перебивает себя вопросом: «Где они?» На это следует неизменый ответ Исимуда: «Мой господин все отдал своей дочери» [52–53]. Энки впадает в страшный гнев, пытаясь найти виновного. В ответ на его вопли ему указывают на лягушку (!), которую он и убивает, вымещая на ней свою злость:

Дом Энки словами его не пренебрегал,

Многомудрому, кто решения принимал, кто громко вопил,

«Там, у засова ворот лягушка квакала», – так ему сказали.

Место она, мол, показала.

Энки схватил лягушку за правую лапу.

В покои светлые свои вошел.

Он взял в руку дубинку сосновую, самшитовую.

Он швырнул ее птицам небесным.

Он швырнул ее рыбам бездны.

…он разбил.

…он разбил [53].

Кажется, в тексте явно присутствуют юмористические черты: очень уж смешон могучий бог, вымещающий злость от сознания собственной вины на маленькой лягушке. Раскаиваясь в своей неуместной щедрости, Энки повелевает догнать Небесную барку Инанны и захватить ее, а Инанну пешком отправить в Урук. В помощь Исимуду он дает пятьдесят морских чудовищ (классический мотив чудесных помощников, свойственный волшебной сказке). Исимуд догоняет Инанну и передает ей требование Энки вернуть ме. Инанна страшно возмущена тем, что Энки нарушил свое слово, и, иронизируя, говорит, что тогда и слова его, сказанные Исимуду, не нужно воспринимать серьезно:

Отец мой мне сказанное изменил?

Слова свои праведные преступил?

Слова великие свои обесчестил?

Отец мой неправду сказал, неправду изрек!

Ложно именем силы своей, именем Абзу клялся?

Ложно тебя ко мне послал! [54]

Тогда по знаку Исимуда морские чудовища набрасываются на барку Инанны, но ей на помощь приходит ее посланец Ниншубур (точнее – Нин-Шубура – «госпожа-свинья», скорее всего – гермафродит; в различных языческих культурах гермафродиты фигурируют в культах плодородия). На каждой из семи стоянок от Эредуга до Урука морские чудовища нападают на Небесную барку Инанны, но Ниншубур отражает их натиск, а «Инанна Сути – дары свои – в ладье небесной дальше везет» [55]. Так богиня благополучно достигает Урука и выгружает на берег божественные ме при всеобщем ликовании жителей города. Как можно понять из очень поврежденного финала, возмущенный Энки сам явился в Урук, чтобы забрать ме, но Инанна, препираясь с ним, отказывается их вернуть. Исследователи предполагают, что в конце появляется сам Энлиль, чтобы восстановить порядок и вернуть ме на их законное место (так, например, считает Г. Флюгге), однако, судя по реконструкции финальных строк В. К. Афанасьевой, Инанна возражает и Энлилю. Разрушенная последняя табличка не позволяет достоверно судить, чем закончился спор и как ме были возвращены в Эредуг.

Одна из мифологических поэм, связанных с Инанной, представляет интересную параллель к знаменитому библейскому сюжету о Каине (земледельце) и Авеле (пастухе) и, возможно, проливает некоторый свет на его архаический мифологический подтекст. Полный текст поэмы, условно именуемой исследователями по-разному – «Думузи и Энкимду», «Пастух и земледелец», «Спор между пастухом и земледельцем», «Спор между скотоводством и земледелием», точнее же всего – по первой строке: «Разговор. Он сестре говорит ласково…» [127], стал известен в целостном виде в 1952 г., когда А. Фалькенштейн, объединив два фрагмента на двух табличках, до того воспринимавшихся как разные тексты, доказал, что это единое произведение. Оно содержит 145 строк, при этом Я. Ван Дийк полагает, что по-прежнему не хватает около пятидесяти строк – принятого в шумерских сказаниях мифологического пролога, вводящего события в общемировой, космический контекст[309].

Непосредственным сюжетом поэмы является сватовство женихов к богине Инанне и выбор ею супруга. Открывается произведение диалогом между Инанной и ее братом – богом солнца Уту. Речь идет об изготовлении свадебного покрывала для Инанны, и из диалога вырисовывается весь процесс выращивания льна и производства льняного полотна, причем в форме фольклорных предсвадебных, игровых и рабочих песен. Например:

«Хозяюшка, стебли льна принесу тебе.

Инанна, стебли льна принесу тебе».

«Брат, когда стебли льна принесешь мне,

Кто отобьет их для меня, кто отобьет их для меня?

Стебли эти, кто отобьет их для меня?»

«Сестра, того, кто отобьет, приведу.

Инанна, того, кто отобьет, приведу».

«Брат, когда приведешь того, кто отобьет,

Кто спрядет их для меня, кто спрядет их для меня?

Стебли эти, кто спрядет их для меня?»

«Сестра, того, кто спрядет, приведу.

Инанна, того, кто спрядет, приведу». [127]

И так далее, в тех же формах и выражениях обсуждается процесс изготовления свадебного покрывала. При этом у Уту есть достойный «кандидат» в супруги для Инанны – бог пастушества и скотоводства Думузи: «Царь да подарит тебе радость. // Владыка загона да подарит радость» [127]. Однако у Инанны уже есть избранник – бог земледелия Энкимду:

О нет, избранник моего сердца, избранник моего сердца,

Мой избранник, о ком мое сердце сказало,

Он без лопаты зерно сгребает.

Он закрома зерном заполняет.

Землепашец, он горы зерна взгромождает.

Пастух же в загоны овец загоняет. [128]

Уту продолжает ласково, но настойчиво уговаривать Инанну выйти замуж за Думузи, доказывая, что занятие пастуха – священно, что именно он – царского рода (напомним, что все цари Шумера именовались пастырями), а Энкимду ей не пара:

Как малая девочка, ты неразумна.

Дева Инанна, загон пастуха – священен.

Над бороздой кто склоняется – тебе ли он пара?

Инанна, тот, кто следит за канавами, – тебе ли он пара?

Супругом твоим пастух да станет!

<…>[310]

…Сестрица, да станет пастух тебе мужем!

Дева Инанна, отчего ты не хочешь —

Хороши его сливки, его молоко превосходно.

Все, что рука пастуха производит, – прекрасно.

Инанна, да будет Думузи тебе супругом!

Ты, кто сияющими каменьями вся изукрашена,

отчего ты не хочешь?

Хороши его сливки, ты будешь их пить с ним вместе,

Ты, сень царей, отчего же ты не согласна? [128–129]

Инанна упорно отказывается, ибо в ее глазах Энкимду, который «растит изобильные травы и злаки», лучше, чем пастух, который может ей дать всего лишь покрывало из грубой шерсти (не стоит забывать, что все произведение – спор-состязание земледелия и скотоводства, типичный для шумерской культуры, любившей подобные произведения в жанре – адаман-дуг-га – спора-диалога: «Зерно и Овца», «Мотыга и Плуг», «Лето и Зима», «Серебро и Медь», «Дерево и Тростник», «Птица и Рыба» и т. д.):

Да не будет пастух мне супругом!

Покрывалом из новой шерсти меня не покроет!

С ним вдвоем дабы лечь – не промолвлю ни слова!

Я, дева, да возьмет меня земледелец!

Землепашец, кто растит изобильные травы!

Землепашец, кто растит изобильные злаки! [129]

Далее вновь следует лакуна, и более обширная: разрушено более 15 строк. Возможно, именно здесь следовала речь землепашца Энкимду, который восхвалял свое дело, судя по тому, что дальше это делает пастух Думузи. Отсутствие плавных переходов в тексте заставило исследователей предположить, что текст исполнялся особым образом – с мимическим сопровождением, т. е. разыгрывался как особое действо. Это подтверждается и заключительной строкой – «Для исполнения» (т. е., возможно, для представления). Я. Ван Дийк считает, что текст носил не столько культовый, сколько светский характер и мог разыгрываться перед одним из царей III династии Ура, в годы правления которой он и создан. Тогда перед нами образец специфического шумерского театра.

После лакуны в тексте появляется новый персонаж, о котором уже шла речь заочно, – Думузи. Он произносит длинный и красочный монолог, в котором перечисляет достоинства свои и своего дела и доказывает, что он ничуть не хуже землепашца, что землепашец не сможет жить без него, как он без землепашца, что, в сущности, процветание Шумера строится на их совместных усилиях:

Землепашец и я, землепашец и я.

Чем это лучше меня землепашец?

Если он даст мне муки своей белой,

Я ему, землепашцу, дам овец моих белых.

Если он даст мне лучшего пива,

Я ему, землепашцу, молока дам густого.

Если он даст мне сладкого пива,

Я ему, землепашцу, дам моей простокваши.

Если он даст мне пива цеженого,

Я ему, землепашцу, дам взбитых сливок.

Если он даст мне легкого пива,

Я ему, землепашцу, молока дам с травами.

Если он даст мне своих сладких фруктов,

Я ему, землепашцу, молока дам смешанного,

ото всех от тварей.

Если он даст мне хлебов своих сладких,

Я ему, землепашцу, дам сыров медовых.

Если он даст мне фасоли мелкой,

Я ему, землепашцу, дам сыров своих мелких.

Больше, чем сможет он съесть,

Больше, чем сможет он выпить,

Сливок дам я ему в избытке,

Молока густого дам в избытке!

Чем же лучше меня землепашец? [130]

Уже из этого монолога очевидно, что пастух Думузи обладает миролюбивым характером, способным на компромисс, но и упорным в достижении цели (этим он напоминает знаменитых библейских пастухов-скотоводов – избранников Божьих – Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Давида). Как можно понять из контекста, Думузи удается переубедить Инанну и добиться ее расположения и согласия на брак с ним. Довольный, он погнал своих овец «по холмам-полям орошенным» [130]. Однако на этих «холмах-полях орошенных» его встречает хозяин полей – Энкимду. В тексте не совсем понятно, кто же пытается затеять ссору, но, судя по всему, это делает Энкимду, ведь это он подходит с какой-то целью к Думузи:

К пастуху на полях орошенных,

К пастуху землепашец подходит.

К Думузи хозяин канав и каналов подходит,

В степи пастух на равнине, он хотел завести с ним ссору.

Пастух Думузи в степи на равнине,

он хотел завести с ним ссору. [130]

Ссора уже готова вспыхнуть, и это сближает шумерский сюжет с библейской притчей о Каине и Авеле. Интересно, что, согласно одному из древних толкований в еврейской традиции, ссора между Каином и Авелем имела несколько причин, в числе которых были причины религиозные (зависть и ревность к Богу), материальные (спор об отцовском наследстве и владении землей) и спор из-за женщины (как и в шумерском тексте). В еврейских постбиблейских сказаниях утверждается также, что непосредственный накал страстей, в результате которого Каин убил Авеля, возник из-за того, что Каин стал прогонять Авеля с земли, мотивируя это тем, что земля принадлежит только ему. Он погнался за Авелем, настиг его на холме, между ними завязалась борьба. При этом Авель оказался сильнее, но Каин убил его с помощью коварства. Нечто похожее – в смысле причины ссоры – можно увидеть в шумерской поэме. Возможно, подошедший к Думузи Энкимду также стал предъявлять сопернику права на поля, на которых бог-пастух пасет свои стада. Возможно также, если учесть мимическое сопровождение, что между героями завязалась борьба, в которой Думузи оказался сильнее. Так, В. К. Афанасьева, отнюдь не касаясь параллелей между шумерским сказанием и библейским, а также постбиблейским толкованием последнего, пишет: «Поскольку непонятно мирное настроение землепашца, можно предположить, что сцена борьбы разыгрывалась мимически, и землепашец, признав превосходство пастуха, готов уступить ему невесту и принести дары на свадьбу»[311].

Далее мы действительно слышим – и без всякого логического перехода – слова миролюбиво настроенного Энкимду, предлагающего Думузи пользоваться всеми его владениями – полями и каналами:

Я и ты, о пастух, я и ты, о пастух,

О чем нам с тобою спорить?

Да едят траву твои овцы на земле орошенной,

Твои овцы по нивам моим пусть проходят.

Хлеб едят, на нивах Урука пасутся.

Твои ягнята, твои козлята в канале моем Исуругале

да напьются. [130]

В свою очередь Думузи, оценив великодушие Энкимду, предлагает ему свою дружбу и приглашает его на свою свадьбу с Инанной:

Я – пастух, и на моей свадьбе

Землепашец воистину другом мне станет!

Землепашец Энкимду – моим другом,

землепашец – моим другом,

Воистину он мне станет! [130]

Поэма завершается традиционной концовкой:

В споре пастуха с землепашцем,

Дева Инанна, сладка хвала тебе!

Для исполнения. [131]

Таким образом, шумерский спор земледельца и пастуха завершается совершенно иным исходом, нежели трагическая история Каина и Авеля. В библейской притче, где на первый план выходит в первую очередь этический смысл и запрет братоубийства, вообще пролития крови, иное наполнение получают и характеры героев: кроткий Авель и ревнивый и вспыльчивый Каин, совершающий тягчайшее преступление. В шумерском тексте есть только намек на ревность – сначала со стороны Думузи, затем – Энкимду, но в целом оба героя демонстрируют миролюбивый характер. Однако показательно, что в основе обеих историй оказывается одно и то же предпочтение, вероятно, значимое для древнего сознания, но не находящее пока внятного научного объяснения – предпочтение пастуха земледельцу, ведь Инанна в конце концов выбирает пастуха Думузи.

Культ Думузи (вавилонского Ду’узи; в библейской версии – Таммуз[312]) был чрезвычайно популярен в Месопотамии, как и культ Инанны. Брак их символизировал плодородие и процветание и являлся главным священным обрядом Шумера, приуроченным к началу нового сельскохозяйственного года: царь Шумера (в частности, города Ура) в облике Думузи ежегодно вступал в брак со жрицей богини Инанны, символически замещавшей ее самоё. Культы Инанны и Думузи представляли собой культы умирающих и воскресающих богов, подобно египетским Осирису и Исиде или греческим Дионису, Адонису, Персефоне (в их основе – культы плодородия и оплодотворения, умирания и возрождения природы).

О путешествии богини Инанны в подземное царство и трагической судьбе ее супруга Думузи рассказывается в одном из самых поэтичных шумерских сказаний, тесно примыкающем к космогоническим и этиологическим мифам, – сказании, получившем условное название «Нисхождение Инанны в подземное царство», или, по первым словам текста, – «С Великих Небес к Великим Недрам…»[313] Поэма говорит о законах подземного мира и содержит в себе одну из древнейших легенд о воскресении из мертвых. В шумерской версии это тесно связано с необходимостью сохранения равновесия между «верхом» и «низом» и замены «за голову – голову», а также с идеей невинной искупительной жервы. Кроме того, это произведение наиболее ярко демонстрирует особенности шумерской поэтики и поэтической техники.

Поэма начинается с того, что Инанна решила спуститься «с Великих Небес к Великим Недрам». Какая бы то ни было четкая мотивировка ее решения, как это и свойственно многим древнейшим текстам, отсутствует (вероятно, она оставалась за рамками произведения и была хорошо известна как автору, так и читателю). Можно лишь предположить, что честолюбивые желания побуждают Инанну, владычицу «великого верха» (само ее имя происходит от Нин-ан-на, что означает «владычица неба», а также «звезда солнечного восхода», т. е. планета Венера; о себе богиня говорит: «Я – Инанна места, где восходит Уту»[314]), стать также и владычицей «великого низа», т. е. подземного царства – Кура. Текст не дает четкой мотивировки, но зато с помощью величавых эпических повторов детально изображает, как происходит действие:

С Великих Небес к Великим Недрам помыслы обратила.

Богиня с Великих Небес к Великим Недрам

помыслы обратила.

Инанна с Великих Небес к Великим Недрам

помыслы обратила.

Моя госпожа покинула небо, покинула землю,

в нутро земное она уходит.

Инанна покинула небо, покинула землю,

в нутро земное она уходит.

Жреца власть покинула, власть жрицы покинула,

в нутро земное она уходит.

В Уруке храм Эану покинула, в нутро земное она уходит.

В Бадтибире Эмушкаламу покинула,

в нутро земное она уходит.

В Забаламе Гигуну покинула,

в нутро земное она уходит. [139–140]

И далее – еще четыре храма, которые покидает Инанна (перечисляются семь главных храмов семи городов Шумера, в которых почитали Инанну и в которых стояли ее статуи). Древнего поэта не заботит правдоподобие изображаемого, его задача – навеки отпечатать в сознании читателей самый момент ухода богини, его бесповоротность и окончательность. Переходный от устного к письменному характер шумерской поэзии сказывается в огромном обилии повторов, которые создают особую магию поэтического текста, усиливают воздействие слова и одновременно способствуют запоминанию. Повторяются не только отдельные слова и выражения, не только целые строки, но зачастую и огромные периоды. Часто используется анафорический повтор и, как в процитированном фрагменте, развернутая эпифора, спорадически возникает нечто, напоминающее рифму.

Итак, собрав загадочные «тайные силы» (их семь – одно из древнейших сакральных чисел, играющее очень важную роль и в библейских текстах; возможно, речь идет об особых семи ме, которыми владеет богиня), нарядившись в лучшие одежды, надев особые украшения (деталей туалета богини также семь, и, возможно, они и выступают воплощениями семи ме), Инанна отправляется в подземное царство:

На ее голове – венец Эдена[315], «Шугур»[316].

На ее челе – налобная лента «Прелесть чела»[317].

В ее руках – знаки владычества и суда[318].

Ожерелье лазурное обнимает шею.

Двойная подвеска украшает груди[319].

Золотые запястья обвивают руки.

Прикрыты груди сеткой «Ко мне, мужчина, ко мне».

Прикрыты бедра повязкой, одеяньем владычиц.

Притираньем «Приди, приди» подведены глаза.

Инанна в подземное царство идет. [140]

Перед уходом богиня дает наказ своему посланнику (посланнице) Ниншубуру (Ниншубуре, или Ниншубур[320]):

Когда в подземный мир я сойду.

Когда в подземный мир я войду,

На холмах погребальных заплачь обо мне,

В доме собраний забей в барабан,

Храмы богов для меня обойди,

Лицо расцарапай, рот раздери,

Тело ради меня изрань,

Рубище, точно бедняк, надень![321]

В Экур, храм Энлиля, одиноко войди.

Когда в Экур, храм Энлиля, войдешь,

Перед Энлилем зарыдай:

«Отец Энлиль, не дай твоей дочери погибнуть

в подземном мире!

Светлому твоему серебру не дай покрыться прахом

в подземном мире!

Прекрасный твой лазурит да не расколет гранильщик

в подземном мире!

Твой самшит да не сломает плотник в подземном мире!

Деве-владычице не дай погибнуть в подземном мире!» [140–141]

Инанна подозревает, что в подземном царстве ее могут ожидать всяческие непредвиденные обстоятельства и даже смерть, ведь сам спуск туда уже подобен смерти. Именно поэтому она наказывает Ниншубуру справить по ней символическую погребальную тризну и обратиться за помощью к богам. Инанна подозревает также, что Энлиль не откликнется на ее просьбу, и тогда Ниншубуру надлежит обратиться к Нанне в его храме в Уре. Если же откажет и Нанна, ему следует идти в Эреду к Энки («Травы жизни знает он, воды жизни знает он, // Он меня и оживит!» [141]). При этом каждый раз в одних и тех же выражениях повторяются слова Инанны, которые Ниншубур должен сказать тому или иному богу. Далее тот же фрагмент будет повторен еще трижды, ибо Ниншубур будет уже реально выполнять наказ своей госпожи (безусловно, повторы играют еще и роль магических заклятий). На этих воистину бесчисленных повторах (многократно повторяются и другие фрагменты) строится все повествование. Так, повторяется и красочное описание ритуального убранства Инанны, а затем его фрагменты, по мере того как испуганную богиню будут разоблачать, чтобы обнаженной привести к трону царицы подземного царства (обнажение в древних магических культах соотносится со смертью).

Когда разряженная Инанна стучится во врата Кура (причем делает это она почему-то гневно и достаточно бесцеремонно), Нети – главный страж врат Кура – спрашивает у нее, кто она. Слыша ее ответ: «Я – звезда солнечного восхода!», он столь же резонно и укоряюще спрашивает о причинах ее прихода: «Если ты – звезда солнечного восхода, // Зачем пришла к “Стране без возврата”?[322] // Как твое сердце тебя послало на путь, откуда нет возврата?» [142]. Инанна мотивирует свой приход тем, что ей известно о смерти супруга Эрешкигаль (букв. «Владычица большой земли»), ее сестры и богини смерти и мрака, владычицы подземного царства, – Гугальанны (букв. «Великий бык небес», или «Великий бык Ана»; вероятно, речь идет о Нергале) и что она пришла воздать ему посмертные почести. Ни в каких сохранившихся шумерских текстах нет мотива, связанного со смертью Нергала, супруга Эрешкигаль, поэтому, вероятно, в устах Инанны это лишь отговорка, она скрывает свои истинные причины. Быть может поэтому, выслушав доклад Нети, Эрешкигаль приходит в страшную ярость и приказывает привести Инанну к ее трону обнаженной. На повторяющиеся вопросы испуганной Инанны: «Что это, что?» – следует один и тот же ответ:

Смирись, Инанна, всесильны законы подземного мира!

Инанна, во время подземных обрядов молчи! [143–144]

Когда Инанна предстает перед троном Эрешкигаль, та издает страшный вопль, превращает Инанну в труп и подвешивает его на крюк:

На Инанну взглянула – взгляд ее смерть!

Слова изрекла – в словах ее гнев!

Крик издала – проклятья крик!

Ту, что вошла, обратила в труп.

Труп повесила на крюк. [144]

Через три дня после ухода Инанны Ниншубур начинает выполнять ее наказ. Как и предвидела (точнее, заранее знала) Инанна, откликнулся на ее мольбу только Энки (характерно, что в шумерской мифологии он предстает более дружественным и по отношению к людям). Если Энлиль говорит, что Инанна сама виновата в том, что с ней случилось (сама «Великих Недр возжелала» [145], а всесильные законы подземного мира никто не может изменить), если Нанна вообще не отзывается на мольбы Ниншубура, то Энки выказывает живейшее сочувствие Инанне и тревогу за нее:

Отец Энки Ниншубуру отвечает:

«Дочь моя! Что с ней случилось? Я тревожусь!

Инанна! Что с ней случилось? Я тревожусь!

Владычица стран! Что с ней случилось? Я тревожусь!

Жрица небес! Что с ней случилось? Я тревожусь!» [146]

Энки решает прийти на помощь Инанне и для этого сотворяет два странных фантастических существа – кургара и галатура (вероятно, евнухи; кургар, как предполагают, «евнух и шут»; галатур буквально означает «маленький певчий», т. е. также евнух). При этом крайне интересен способ, которым Энки создает кургара и галатура: он выскребает грязь из-под ногтей и из нее творит этих двух существ, так что все вместе выглядит как некая пародия на творение человека из земли (глины):

Из-под ногтей своих грязи достал, кургара сделал,

Из-под ногтей своих, крашенных красным, грязи достал,

галатура сделал.

Кургару травы жизни дал.

Галатуру воды жизни дал. [146]

Энки дает задание кургару и галатуру спуститься с «травами жизни и водами жизни» (широко распространенный в мировом фольклоре мотив; в славянском сказачном фольклоре – «живая и мертвая вода») и спасти Инанну. При этом он предупреждает, что они найдут Эрешкигаль мучающейся в родовых схватках (вероятно, это объясняется тем, что на земле с уходом Инанны прекратилось рождение и переместилось под землю; нарушились законы земного и подземного мира):

Отец Энки молвит кургару и галатуру:

«Ступайте, в подземный мир отправьтесь!

У врат подземных, как мухи, летайте,

У оси дверной, как змеи, вейтесь!

Мать-роженица в муках родов,

Эрешкигаль лежит и страждет!

Ее белые бедра не покрыты одеждой,

Ее груди, как чаши, ничем не прикрыты,

Ее голос, как звонкая медь, звенит,

Растрепаны косы, как лук-порей. [146]

Кургар и галатур должны посочувствовать изнемогающей от страданий Эрешкигаль, которая близка к смерти (смерть символизирует ее обнаженность) и не может по определению разрешиться от бремени, и пообещать ей избавить ее от мук в обмен на тело Инанны (при этом кургар и галатур не должны принимать никаких даров от Эрешкигаль – вероятно, чтобы не остаться навсегда в Куре):

Воду речную вам дадут – а вы не берите!

Зерно полевое вам дадут – а вы не берите!

«Труп с крюка отдай!» – скажите!

И один – травой жизни, и второй —

водой жизни тела ее коснитесь —

Восстанет Инанна! [146]

Кургар и галатур выполняют все указания Энки, избавляют Эрешкигаль от страданий, и она выдает им труп Инанны:

Труп с крюка они взяли.

И один – травой жизни и второй —

Водой жизни ее тела коснулись.

Инанна встает.

Инанна из подземного мира выходит. [147]

Однако просто так выйти из Кура воскресшая Инанна не может: вступает в силу закон подземного царства «за голову – голову», а Аннунаки, хватающие Инаннну, грозно произносят:

Кто из спускавшихся в мир подземный

выходил невредимо из мира подземного?

Если Инанна покинет «Страну без возврата»,

За голову голову пусть оставит! [147]

Та же идея выражена и в мифе о рождении бога Нанны: количество вышедших из подземного мира должно быть равно количеству спустившихся туда и оставшихся там. Вероятно, древнему сознанию было свойственно представление о необходимости сохранения некоего равновесия между миром живых и миром мертвых, которое опасно нарушать. Не случайно в вавилонской версии шумерского сюжета богиня Иштар (аналог Инанны), стучась в ворота «Страны без возврата», грозится, если ее не впустят, «выпустить мертвых», которые «живых съедят».

Таким образом, Инанна должна искать себе замену, и отправляется она на поверхность земли в сопровождении бдительных стражей – страшных и не знающих сострадания демонов гала – больших и малых (неких подземных злых духов, неумолимых надзирателей и палачей):

И малые демоны «гала», как острые стрелы,

И большие демоны «гала», как разящие копья,

Со всех сторон ее окружили.

Тот, кто пред ней, – не гонец, но жезл у него в руке.

Тот, кто за ней, – не боец, но оружье у него на боку.

Они, что за нею идут,

Они, что за Инанной идут,

Не ведают голода, не ведают жажды,

Муки просеянной не едят,

Воды проточной они не пьют,

Из объятий человека вырывают жену.

От груди кормилицы отрывают дитя.

Инанна из подземного мира выходит.

Инанна из подземного мира вышла. [147–148]

Демоны гала готовы схватить любого, на кого укажет Инанна как на свою замену, и повествование в последующих эпизодах поэмы достигает особой напряженности и динамизма. Инанну встречает ее радостный посол Ниншубур, и демоны уже готовы схватить его. Однако за его заслуги перед ней, за то, что он ходатайствовал за нее, Инанна спасает его от смерти. Точно так же она милует и двух богов – Шару и Лулаля, покровителей городов Умма и Бадтибира, которые лежат на их пути. Наконец Инанна в сопровождении демонов гала приходит в Кулаб – пригород Урука, где царствует ее божественный супруг Думузи (в Кулабе праздновался священный брак Инанны и Думузи):

Думузи в одежде власти в царском покое сидит на троне.

Демоны «гала» его схватили.

Семеро их – его грудь разодрали, его кровь излили,

Семеро их – словно в горячке на него напали,

Пастушью флейту, свирель его на глазах его разбили!

Она на него взглянула – взгляд ее смерть!

Закричала она – в словах ее гнев,

Крик издала – проклятья крик:

«Его, хватайте его!»

Светлая Инанна пастуха Думузи отдала в их руки. [149]

С точки зрения современного человека, Инанна совершает ничем не мотивированное предательство по отношению к Думузи, но, по-видимому, то, что является противоречием для современного сознания, не было противоречием для сознания древнего. Поступок Инанны не нуждался в мотивировке, что еще раз подчеркивало непредсказуемость поведения шумерских богов, их амбивалентность. Более того, Инанна сама подчиняется неким неукоснительным стихийным законам, которые не подлежат обсуждению и не нуждаются в этической оценке (этика в целом играет подчиненную роль в магических культах, так или иначе связанных с плодородием). Поэтому поступок Инанны не мешал ей оплакивать участь Думузи в многочисленных плачах, которые слагали шумерские поэты.

Образ Думузи трагичен, с ним в шумерскую поэзию входит мотив невинной искупительной жертвы. Думузи в мольбе взывает к брату Инанны и своему шурину – богу солнца Уту и просит превратить его в ящерицу (или змею), чтобы ускользнуть от злых демонов:

О Уту, шурин ты мой, а я твой зять!

В храм твоей матери я масло носил,

В храм Нингаль молоко я носил!

В лапы ящерицы руки мои преврати,

В лапы ящерицы ноги мои преврати.

От демонов моих ускользну я, не утащат они меня! [149–150]

Уту внял мольбам Думузи, и тому удалось ускользнуть от злобных демонов, но только на время, ибо они «в погоне за ним обходят страны, // Место его укрытия ищут, // Демоны руками размахивают, // Разверстые пасти исходят криком» [150]. Согласно одной из дошедших до нас версий (сюжет пользовался огромной популярностью в Шумере)[323], когда Думузи удалось скрыться, демоны вновь схватили Инанну и повелели ей отправляться в Кур:

Малые демоны открывают пасти,

большим демонам молвят слово:

«А ну, пойдем-ка к светлой Инанне!»

Демоны в Урук ворвались, светлую Инанну они хватают.

«Ну-ка, Инанна, вернись на путь, что сама избрала, —

в подземное царство отправляйся!

Куда сердце тебя посылало, вернись —

в подземное царство отправляйся!

В жилище Эрешкигаль вернись —

в подземное царство отправляйся!

…Когда из подземного мира ушла,

себе замены ты не нашла!» [150]

И тогда Инанна в ужасе умоляет Думузи, вероятно, вернувшегося к ней, отдать себя в руки демонов вместо нее, что вносит новые оттенки и в еще большей степени усиливает семантику образа Думузи как невинной искупительной жертвы и привносит мотив добровольности этой жертвы (однако последний выражен нечетко):

Инанна в страхе в руку Думузи вцепилась.

«О юноша! Ноги свои в кандалы продень!

О, юноша! В ловушку бросься! Шею в ярмо продень!»

И они крючья, шилья и копья подняли на него!

Медный огромный топор подняли на него!

О, юноша! Схватили его, повалили его,

Одежду его сорвали с него!

О, юноша! Руки скрутили ему, веревкою злой обмотали его!

Тканью страха закрыли лицо! [150–151]

Однако прекрасный юноша не хочет погибать и вновь умоляет Уту помочь ему, на этот раз взывая к нему как к другу и – главное – справедливому судье, напоминая о том, как несправедливо поступила по отношению к нему его возлюбленная Инанна, столь опрометчиво ушедшая в подземный мир:

Уту, я же друг тебе! Меня, героя, знаешь ты!

Твою сестру я в жены брал,

А она в подземный мир ушла,

Она в подземный мир ушла,

Меня заменою отдала!

Уту, ты справедливый судья, да не схватят меня!

Руки мои измени, облик мой измени!

Из рук моих демонов ускользну я, не утащат они меня! [151]

Превращенный Уту в змею, а затем в птицу (сокола), Думузи примчался в поисках убежища к своей возлюбленной сестре Гештинанне (ее имя буквально означает «Виноградная лоза небес»). Гештинанна, наделенная провидческим даром, едва взглянув на брата, поняла, что он обречен, и подняла над ним горький плач:

Гештинанна взглянула на брата —

Расцарапала щеки, рот разодрала,

Оглядела – порвала на себе одежды,

Над стонущим юношей заголосила:

«О, брат мой, о брат мой! О, юноша!

Пусть бы те дни не вернулись!

О, брат! О, пастух! Амаушумгальанна[324]!

Пусть бы те дни не вернулись!

О, брат мой! Юноша! Без жены, без сына!

О, брат мой! Юноша! Без друга-товарища!

О, брат мой, юноша! Мать печалящий!» [151]

«Мать печалящий» – это определение становится постоянным эпитетом Думузи, самого трагического героя шумерского мифологического эпоса. Впрочем, не менее трагичен и образ его сестры Гештинанны, которая пытается все сделать для спасения брата, даже зная, что он обречен. Ужасные демоны, которым незнакомы никакие чувства («Демоны без-роду-без-племени, без-отца-матери, без-сестры-брата, без-жены-сына» [151]), уже знают, где искать Думузи: «К другу его[325] мы не пойдем, к его шурину мы не пойдем, // К Гештинанне за пастухом пойдем!» [152]. Гештинанна предстает в данном тексте как антипод Инанны, ибо она готова принять любые муки за брата, но не выдать его:

Демоны к Гештинанне явились.

«Где брат твой, скажи?» – спрашивают, а она молчит.

Близится небо, уплывает земля, а она молчит.

Земля приближается, небо ломается, а она молчит!

Земля приблизилась. Сорвали одежду, а она молчит!

Смолу на лоно ее излили, а она молчит! [152]

Заметим, что здесь срывание одежд также символизирует приближающуюся смерть, однако Гештинанна не выдает брата. Но демоны все-таки находят Думузи в «священном загоне», и страшная участь юноши предрешена:

Окружили его, схватили его! Разыскали его, увидали его!

На юношу с криком накинулись, топором огромным

на землю повергли!

Чрево ножами вспороли ему,

со всех сторон окружили его! [152]

Гештинанна готова к добровольной искупительной жертве, готова за брата сойти в подземное царство (мотив, родственный сюжетам об Осирисе и Исиде, Орфее и Эвридике, но и несущий в себе новвые оттенки: Гештинанна готова на страдания ради брата, на то, чтобы навечно остаться в царстве мертвых):

Сестра за брата к жертве готова,

птицею вокруг брата кружится.

«О брат мой! На великие муки за тебя пойду!

Мошкой слечу!» [152]

До того, как в 1963 г. профессором Крамером было реконструировано и опубликовано окончание текста, шумерологи полагали, что все закончилось гибелью Думузи. Однако выяснилось, что в последний момент появилась сама Инанна, скорбящая по Думузи и сетующая, что с его уходом в подземный мир нарушаются законы жизни («Герой мой ушел, погублен! // Как теперь решать судьбы?» [152]), и распределила поровну срок пребывания в подземном мире между Думузи и Гештинанной:

Твой срок – половина года, твоей сестры – половина года!

День твой да придет, и в день тот вернешься!

День твоей сестры придет, и в день тот она вернется! [152]

Таким образом, в шумерской поэме звучит мотив, известный нам по греческому мифу о дочери богини плодородия Деметры – Персефоне: на полгода уходит она в царство Аида, и вместе с ее символической смертью умирает вся природа, чтобы затем возродится с ее приходом. Уход в подземное царство Думузи и его возвращение – также отражение природного цикла, окрашенное в мистериальные тона, – подобно страстям Осириса или Диониса. К страстям Думузи присоединяются в некоторых вариантах мифа и страсти его сестры Гештинанны. «Существование многочисленных вариантов мифа, объединенных общей идеей умирания и воскрешения божества, – пишет В. К. Афанасьева, – объясняется… разъединенностью общин, а также самой эволюцией мифологических представлений, дававших широкий простор для поэтизации метафоры “жизнь – смерть – жизнь”. Уход Энлиля и Нинлиль может рассматриваться как некая ранняя стадия представлений об умирающем и воскресающем боге, трагическая гибель Думузи – как наиболее полное воплощение их, возможно, отчасти уже в ритуальном драматическом действе, мистерии»[326].

Трагическая гибель Думузи стала сюжетной основой ряда самостоятельных поэтических произведений, являющихся, тем не менее, вариациями заключительных эпизодов «Нисхождения в подземное царство богини Инанны». Одно из них, впервые опубликованное в 1911 г. французским ассириологом Шейлем, открывается плачем Инанны по безвременно ушедшему супругу. Затем следует рассказ о том, как демоны «гала» схватили Думузи (в этом варианте мифа Уту превращает его в газель). Еще один текст, посвященный Думузи и его сестре Гештинанне, был впервые издан в 1972 г. учеником профессора Крамера Бендтом Альстером под условным названием «Сон Думузи»[327]. На русском языке он впервые опубликован в 1973 г. в переводе В. К. Афа насьевой[328]. Поэма открывается описанием взволнованного Думузи: «В жалобах сердца он бежит по равнине…» (такова первая строка произведения). Типично начало поэмы, когда троекратно варьируется одна и та же смысловая и синтаксическая конструкция, но только в третьей строке читатель (слушатель) наконец-то узнает, о ком идет речь:

В жалобах сердца он бежит по равнине.

Юноша в жалобах сердца бежит по равнине.

Думузи в жалобах сердца бежит по равнине.

Посох за плечи закинул, начинает плач:

«Плачь, о, плачь, о, плачь, равнина!

Плачь, равнина, рыдай, болото!

Раки в реке, плачьте-рыдайте!

Лягушки в реке, громко вопите!

Матушке моей голосить по мне!

Матушке Туртур – голосить по мне!

…Если о смерти моей не узнают,

Скажи, равнина, родимой матушке!

С меньшою сестрою меня да оплачет!» [153]

Думузи потрясен увиденным им тревожным сном, который, как он смутно подозревает, предвещает недоброе – его смерть. Удивительно экспрессивно и одновременно кратко в тексте выражено смятение юноши: «Пастух лежал, как в забытьи, – он видел сны. // Он вскочил – то сон! Он дрожит – виденье! // Он трет глаза. В тиши – смятенье» [153]. Однако Думузи неясны детали этого странного и мрачного сна, так похожего на явь, и он торопится рассказать своей сестре Гештинанне, отличающейся даром толкования снов. Текст изобилует типично фольклорными повторами, создающими особую мелодичность и напевность:

Приведите ее, приведите ее, сестру мою, приведите ее!

Гештинанну мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее!

Грамотейку мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее!

Певунью мою, приведите ее, сестру мою, приведите ее!

Чародейку мою, меньшую мою, сестру мою, приведите ее!

Ведунью мою, вещунью мою, сестру мою, приведите ее!

Мой сон! Я расскажу мой сон! [153]

Во сне Думузи увидел, как взошли над ним тростники и склонился верхушкой одинокий тростник, как из двух тростников вдруг удалился один. А еще он увидел, как плотно обступили его деревья, как льется на его священный очаг вода и рубит его священную маслобойку топор, как свалился с гвоздя его священный кубок и бежит от него его пастуший посох, как хватает в загоне ягненка орел, как ястреб хватает воробья на плетне, как его козлята «в пыли влачат… бородки синие»[329], как бьют его овцы в овчарне кривым копытом, наконец – Маслобойка цела, но молоко не льется,

Кубок цел, но не живет Думузи!

Тростниковый загон развеян ветром! [154]

Все детали мрачного сна Гештинанна истолковывает как предвестие беды – грядущей гибели брата:

Брат! Твой сон нехорош! Вот мое толкованье!

Думузи! Твой сон нехорош! Вот мое толкованье!

Тростники вокруг тебя взошли,

тростники вокруг тебя взросли —

То убийцы тебя подстерегли!

Одинокий тростник над тобою верхушкой склонился —

То родимая матушка над тобою склонится!

Из четы тростников, что растут вдвоем, один удалился —

Это ты и я, и один из нас удалится!

Деревья толпой обступили тебя —

То злодеи в укрытии схватят тебя!

На очаг твой священный льется вода —

Домом молчания станет загон!

Маслобойку священную рубит топор —

То злодеи руки тянут к ней!

Твой кубок священный свалился с гвоздя —

С колен матушки родимой падешь!

Твой посох пастуший бежит от тебя —

Малые «гала» его разломают!

Орел схватил ягненка в загоне —

Злодеи тебя по щеке ударят.

Ястреб схватил воробья на плетне —

Большие «гала» из хлева тебя утащат!

Маслобойка цела, но молоко не льется.

Кубок цел, но не живет Думузи.

Загон тростниковый развеян ветром!

Кисти твои охватят оковы!

Руки твои опутают путы!

В пыли влачат твои козлята бородки синие —

В вихре до небес разметаю косы!

Бьют в овчарне твои овцы кривым копытом —

Ногтями, словно острым гребнем,

из-за тебя расцарапаю щеки!» [154–155]

Вскоре начинает осуществляться пророчество: демоны гала являются в дом Гештинанны, чтобы схватить Думузи. Он укрывается в зарослях и умоляет сестру и безымянного друга не выдавать его. Однако друг нарушает клятву, предает Думузи. Характерно, что в этой поэме о смерти Думузи предательство (но не Инанны, а друга) получает несомненно негативную моральную оценку. И самое главное: наши злые или добрые деяния отзываются на судьбах наших детей (быть может, впервые, пусть и косвенно, звучит мысль об ответственности личности за след, оставляемый в мире):

Моя сестра спасла мне жизнь, мой друг взял мою жизнь!

Сестра пошлет сына на улицу, каждый встретит его приветом!

Друг пошлет сына на улицу, никто не встретит его приветом! [157]

Демоны хватают Думузи, и он в отчаянье вновь взывает к Уту, напоминая о своем родстве с ним, о том, как он преданно любил его сестру Инанну (вновь намек на ее вероломство):

Уту, ты мой шурин, я – твой зять!

В храм Эану я травы носил,

Свадебный дар в Урук приносил.

Светлые губы я целовал!

Светлое лоно Инанны ласкал!

Преврати мои руки в ноги газели,

Преврати мои ноги в ноги газели!

Я от демонов убегу! [157]

Превращенный милостью Уту в газель, Думузи ищет спасения в храме Белили-матушки (об этой богине шумерологам пока ничего не известно), а затем вновь мчится, преследуемый демонами, к сестре Гештинанне. Но замыкается беспощадный круг, и становится явью зловещий сон:

Первый демон вошел в загон и хлев,

Засовы хлева предал огню.

Второй демон вошел в загон и хлев,

Посох пастуший предал огню.

Третий демон вошел в загон и хлев,

Маслоблойку священную бьет топором.

Четвертый демон вошел в загон и хлев,

Кубок священный сбросил с гвоздя.

Пятый демон вошел в загон и хлев.

Маслобойка цела, но молоко не льется.

Кубок цел, но не живет Думузи.

Тростниковый загон развеян ветром.

Песнь каль-каль о смерти Думузи. [160]

Итак, в высшей степени антропоморфные шумерские боги были наделены практически всеми человеческими качествами. Как люди, они могли страдать и умирать. Но им была дарована надежда на воскрешение, и для них была создана особая страна Дильмун, где они пребывали в вечном блаженстве.