ЭДМОН И ЖЮЛЬ ДЕ ГОНКУР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЭДМОН И ЖЮЛЬ ДЕ ГОНКУР

I

Прежде всего полезно выяснить, что представлял собою роман во Франции двадцать лет тому назад. Эта литературная форма, такая современная по своему существу, такая гибкая, такая емкая, способная приноровиться ко всякому таланту, достигла в те времена несравненного расцвета благодаря произведениям, созданным целым созвездием писателей. У нас был Виктор Гюго, эпический поэт, словно скульптор лепивший прозу своими могучими пальцами; он привнес в роман интересы археолога, историка, политического деятеля, по все же из путаницы своих воззрений извлекал великолепные страницы; роман его оставался всеобъемлющим, тяготел одновременно и к поэме и к политическому, экономическому, социальному трактату; наряду с фактами истории включал в себя порождения авторской фантазии. У нас была Жорж Санд — художница замечательно ясного ума, которая без устали писала тенденциозные романы на прекрасном, безупречно правильном французском языке и пребывала в царстве воображаемого и идеального; эту писательницу с упоением читали три поколения женщин, и только ее ложные идеи устарели в наши дни. У нас был Александр Дюма, неутомимый рассказчик, коего никогда не покидало воодушевление; по умению на скорую руку сколачивать романы он был настоящий гигант — добродушный гигант, словно взявший на себя миссию откровенно развлекать миллионы своих читателей; ради количества он жертвовал качеством, не придавал значения литературным достоинствам своих произведений и говорил то, что ему хотелось сказать, совершенно непринужденно, словно беседовал с приятелем, уютно устроившись в уголке у камина; но при этом он сохранял в своем творчестве такую полноту и богатство жизни, что оставался значительным, несмотря на все несовершенства. У нас был Мериме — скептик до мозга костей; он довольствовался тем, что время от времени набрасывал с дюжину изящных и сухих страниц, где каждое слово было как тщательно отточенное стальное острие. У нас был Стендаль; он делал вид, будто презирает хороший стиль, и говорил: «Чтобы взять верный тон, я каждое утро прочитываю страницу из „Гражданского кодекса“»; его книги приводили в содрогание, в них мерещилось что-то мрачное и пугающее; он был наблюдатель и психолог, не связывал себя заботой о композиции и рисовался своим отвращением к писательскому ремеслу; ныне перед ним уже не трепещут и считают его отцом Бальзака. И был у нас Бальзак, великий мастер современного романа; я называю его последним, чтобы на этом закрыть список; Бальзак завладел пространством и временем, занял все свободное место под солнцем, так что ученикам его, тем, кто шел по его гигантским стопам, пришлось долго искать, прежде чем им удалось подобрать несколько забытых колосков на скошенной им ниве. Своей необъятной личностью Бальзак загромоздил все пути, роман стал как бы его добычей; он наметил в общих чертах даже и то, чего не мог сделать сам, так что люди подражают ему против своей воли, хоть иногда и думают, будто ускользнули из-под его власти. В настоящее время во Франции не существует такого романиста, в чьих жилах не текло бы несколько капель бальзаковской крови.

Таковы были учителя. Их так много, они так уверенно поделили между собою царство литературы — эпический пафос, сферу идеального, воображение, наблюдение и реальность, — что, казалось бы, невозможно проложить рядом с их торными дорогами новые тропы. Казалось бы, роман дал уже все, что мог дать. Романисты неизбежно будут повторяться. И действительно, появилась тьма подражателей; даже на том поле, которое вспахал и удобрил Бальзак, ни один писатель не в силах был отвоевать себе кусочек земли и собирать с него урожай по своему усмотрению. И вот в час, когда угасли надежды на обновление, вдруг появилась группа непредвиденно оригинальных романистов, и творчество их стало цветом нашей литературы последнего двадцатилетия. Вне всякого сомнения, писатели эти — детища названных выше авторов. Они происходят непосредственно от Бальзака, от которого переняли его орудие — анализ; с другой стороны, у Виктора Гюго они заимствовали совершенно новое чувство цвета. Если бы не существовало их предшественников, они, возможно, и не родились бы вовсе; они — необходимое продолжение. Но вместе с тем они — цветение дерева, которое считалось зачахнувшим, но сохранило на самой верхушке почки и бутоны. И теперь плоды его приобрели особенную сладость. Это не те худосочные, жалкие плоды, что вызревают не в срок; наоборот, их окраска, аромат и вкус стали словно бы еще тоньше. Пред этим чудом произрастания кажутся ныне обоснованными все надежды.

Романисты, которых я имею в виду, составляют небольшую, тесную группу. Я не хочу сравнивать их друг с другом. Достаточно отметить, что им удалось, в обстановке глубокого упадка, сохранить жизнь французскому роману. Их называют реалистами, натуралистами, аналитиками, физиологами — хотя ни один из этих терминов не определяет с достаточной полнотой их литературный метод; тем более что каждый из этих писателей имеет свое особое лицо. Впрочем, в данный момент я намереваюсь выделить из указанной группы только гг. Гонкуров, изучить их отдельно от других писателей и на их частном примере показать состояние нашей литературы в целом.

Господа Гонкуры привнесли в роман новое ощущение натуры. Это их отличительная черта. Они чувствуют иначе, чем чувствовали до них. Нервы их обладают крайней восприимчивостью, удесятеряющей силу малейшего впечатления. Все увиденное они перелагают в живопись, в музыку, трепетную, переливающуюся красками, полную своей собственной жизни. Пейзаж у них перестал быть описанием; из слов рождаются зримые предметы, все как бы перестраивается. Их строки непрестанно перекликаются между собой, и перед читателем, словно мираж, возникает новая действительность, сотканная из образов. Сама реальная действительность оказывается превзойденной; страстность писателей наполняет ее лихорадочным трепетом искусства. Они передают правде жизни частицу своего нервного возбуждения. От скрытой вибрации малейшие детали словно оживают. Страницы романа становятся одушевленными существами, изнемогающими от избытка жизни. Так, искусство литературного письма транспонируется: романисты словно держат в руке кисть, резец или же играют на некоем музыкальном инструменте. Их цель уже не повествование, не последовательное изложение мыслей и фактов; показывая читателю любой предмет, они стремятся передать неповторимые очертания этого предмета, его цвет, аромат — всю совокупность его бытия. В результате — удивительное волшебство, неведомая нам доселе впечатляющая сила; метод Гонкуров приближается к методу зрелищного искусства, они делают мир зримым, они позволяют нам почти что осязать материальные образы своего повествования. Словно двое ясновидящих рассказывают нам об одушевленной, трепещущей жизнью природе, где камни могут чувствовать, как живые существа, а персонажи передают и печали и радости земным просторам. Все творчество Гонкуров становится сплошным неврозом. Это неподдельная правда жизни, пережитая и преломленная художниками, которые больны своим искусством.

Добавлю, чтобы было понятнее, что гг. Гонкуры ни в коей мере не рассчитывают на воображение читателя. Прежде писатель указывал, например, что его герой гуляет вечером по саду; и дело читателя было представить себе этот сад, сумерки, опускающиеся на тенистые аллеи. Гг. Гонкуры показывают нам этот сад, наслаждаются им, окунаются в вечернюю прохладу. Нанизывать одну за другой красивые закругленные фразы, что, вероятно, доставляло удовольствие авторам описательных поэм, — занятие не для них. Гонкуры не имеют ничего общего с риторикой. Они просто подчиняются фатальной необходимости, которая не позволяет им отделять персонаж от окружающих предметов; они видят героя в его среде, в атмосфере, которой он дышит, видят его одежду, улыбку на его лице, озаряющий его луч солнца, зеленый фон, на котором выделяется его фигура, — все что его обусловливает и служит ему обрамлением. Вот в чем состоит новое искусство: людей больше не изучают как некие мыслящие феномены, не связанные с окружающей природой; напротив, полагают, что люди существуют не сами по себе, а зависят от пейзажа, что пейзаж, на фоне которого они движутся, дополняет их и объясняет. Развивая далее мой пример, можно с уверенностью сказать, что если бы гг. Гонкуры просто сухо сообщили нам, что герой их прогуливается по саду, они побоялись бы быть неполными; ощущения их слишком многообразны, чтобы они могли согласиться на такую обедненную передачу данного факта; им досадно было бы сказать не все, умолчать о том, что почувствовали они сами, гуляя однажды по саду, окутанному теплыми сумерками. Они испытывают потребность прежде всего удовлетворить таящегося в их душе художника. И вот в нескольких фразах они намечают время суток, удлиненные тени деревьев, аромат травы; их герой — это действительно человек, идущий по аллее, и мы слышим, как хрустит у него под ногами песок. Читатель как бы вспоминает; перед ним всплывает вся сцена; и не надо рисовать для него декорацию, на фоне которой будет действовать персонаж. В связи с этим я сделал одно любопытное наблюдение. На длинные описания жалуются как раз те читатели, которые обладают притупленными чувствами и ленивым воображением. Они никогда не знали живых ощущений, не способны восстановить в памяти зрелища, когда-то прошедшие у них перед глазами; и потому они считают поэтов лгунами. Полноте, разве ночь источает такую меланхолическую нежность? Разве на высоком речном берегу бывают такие восхитительные тенистые уголки? Люди эти — все равно что слепые, отрицающие существование красок. Чем большей нервной чувствительностью обладает писатель, чем своеобразнее он чувствует и выражает и чувства, тем больше рискует он остаться непонятым. Чтобы этого не случилось, ему надо встретиться с родственным темпераментом. Толпа, привыкшая к гораздо менее сложным ощущениям, кричит, что это эксцентричность, нарочитость. Тогда как писатель чаще всего бесхитростно подчиняется своей нервной организации, от которой и зависит его оригинальность. Гг. Гонкуры принадлежат к тем, кого публика принимает плохо, потому что лишь немногие среди этой публики чувствуют так же, как они.

Эта особая манера чувствовать поражает меня в произведениях Гонкуров в первую очередь. Она открывает новый мир. Но при таком своеобразном восприятии жизни потребовались и своеобразные способы художественного выражения. Так я подхожу к вопросу о созданном Гонкурами стиле. Именно благодаря этому стилю заняли они такое заметное место в современной литературе. Их идеал — отнюдь не совершенство фразы. В данный момент у французских писателей высокого полета замечается тяга к необычайному пуризму. Они изгоняют из своего лексикона слова «что» и «кто», придумывают себе в прозе еще большие трудности, чем в стихах, ищут музыку фразы, отчеканивают каждое слово; и для некоторых молодых людей, подражающих признанным мастерам, это уже стало какой-то рассудочной манией. Гг. Гонкуры не придают никакой важности повтору слов; я нашел у них страницу, на которой слово «маленький» повторяется шесть раз. Они не заботятся о благозвучии, нагромождают один на другой родительные падежи, практикуют длинные перечисления, создающие однообразие ритма. Но зато стиль их живет. Все их усилия направлены к тому, чтобы фраза была моментальным и точным снимком их ощущений. Передать все, что они чувствуют, причем передать всю трепетность первого впечатления, — вот их цель. И они достигают ее в полной мере.

Ни в какой литературе не встречал я более самобытного стиля, более яркого воссоздания людей и предметов. Правда, гг. Гонкуров можно иногда упрекнуть в манерности; ведь они постоянно ищут нового и точного способа выражения, и не удивительно, если при этом их фраза начинает извиваться и теряет здоровую прочность. Но какие счастливые находки, какая выразительность! Почти всегда самая фраза окрашена синевою неба, о которой в ней говорится, наполнена ароматом названных в ней цветов! Этого чуда гг. Гонкуры достигают, перевертывая общепринятые обороты речи на свой лад, ставя прилагательное на место существительного, употребляя и собственные приемы, — и это придает всей фактуре их произведений неповторимый характер. Сегодня только у них, в их фразе мы находим ту подспудную глубину, где сохраняется впечатление, полученное от предметов внешнего мира. Они рисуют даже мимолетное ощущение тепла, пробегающего по коже; двумя росчерками пера дают законченное изображение самых сложных пейзажей: налетевшего ливня, улицы, кишащей пешеходами, мастерской художника, до потолка заваленной предметами искусства. Все, что попадает в поле их зрения, сейчас же оживает и перенимает их чувства. Отсюда этот животрепещущий стиль, увлекательный, словно альбом, который ты листаешь, стиль, горячий от согревающего его внутреннего огня, стиль, о котором можно сказать, что это литературный язык, специально изобретенный для того, чтобы приобщить нас к миру вновь открытых ощущений.

Господа Гонкуры выразились в этом целиком. Они, конечно, обладают необходимым романисту умением строить действие, их произведения изобилуют человеческими документами, взятыми из современной действительности, многие их создания обработаны руками проникновенных аналитиков. Но в этой области они не являются единственными. А вот в чем они остаются непревзойденными, в чем им принадлежит первое место — это, повторяю, в нервности, в утонченности ощущении, в языке, изобретенном ими для передачи малейших впечатлений, которые только они сумели уловить. Если они и связаны со своими предшественниками, то не похожи ни на кого из них. Предшественникам они обязаны лишь расширением сферы искусства, которое позволило Гонкурам производить всевозможные опыты. Гонкуры — это романисты-художники, живописцы, действительно умеющие живописать, изящные стилисты, опускающиеся до простонародья из любви к искусству; это самые замечательные виртуозы в группе создателей современного натуралистического романа.

II

Чтобы правильно судить о произведениях Гонкуров, необходимо познакомиться с их литературной биографией.

Они были братьями: Эдмон — старший, Жюль — младший; разница между ними составляла десять лет. Жюля теперь уже нет в живых. Эдмону перевалило за пятьдесят. Они никогда не расставались до того рокового дня, когда младший брат ушел из жизни, унеся с собою половину души старшего. Целых двадцать лет они проработали за одним столом. Это сотрудничество словно было предусмотрено самою природой, в их книгах невозможно обнаружить ни малейших следов двойственности, ни каких бы то ни было усилий. Публика восприняла обоих писателей как единое существо. Не было опубликовано ни одной строки, подписанной только Эдмоном или только Жюлем; имена братьев всегда стояли рядом, они были кровно необходимы друг другу и сплавили и два таланта в один единый талант. Критика почтительно отступила перед тайной этого сотрудничества и не пыталась выяснить долю участия каждого из братьев. К тому же их совместная работа не приводила, как это часто бывает, к неудачам. Дарование двуединого писателя развивалось естественно, оба брата двигались в одном направлении, без малейшего замешательства, словно их трудами руководила единая воля. С первой до последней написанной ими строки виден тот же темперамент, те же чувства; есть много литературных произведений, вышедших из-под одного пера, которые не могут похвалиться таким замечательным единством, таким неповторимым своеобразием, каким отмечена каждая страница творений Гонкуров. В день, когда пришла смерть, она не только унесла одного человека, но и обрушила страшный удар на талант и славу другого.

Это ужасная история. Покинув густонаселенные кварталы Парижа, где они страдали от уличного шума, братья Гонкуры уединились в Отейле и поселились в тихом особнячке, который им вздумалось превратить в приют блаженства и трудов. Фортуна им улыбалась: они не то чтобы были очень богаты, но обладали достаточным благосостоянием, позволяющим художнику отдаваться своим грезам и работать, только когда захочется, не ожидая денежного успеха от книги. Братья души не чаяли в своем домике. В него они вложили большую часть наличного капитала, украсили его, превратили в такой уголок, о каком давно мечтали: у них был сад, где росли высокие деревья и цвели розы — кусты желтых роз; один особенно роскошный куст раскинулся у двери в гостиную. Здесь братья оказались на просторе, в двух шагах от Булонского леса, в светлых комнатах, уставленных предметами искусства; они жили теперь на пороге Парижа, словно спрятавшись от лихорадочной деятельности, на которую обречены начинающие литераторы, и были готовы создавать шедевры. Но едва успели они обосноваться и установить тишину вокруг своего письменного стола, как явилась смерть и расстелила между ними свой саван. Катастрофа была ужасающей. Целых восемь лет кровоточила в груди у Эдмона эта рана.

Теперь я перейду к частностям, которые, по-моему, объясняют некоторые стороны таланта Гонкуров. В юности они были так чувствительны к малейшему зрительному впечатлению, к цвету, к форме предметов, что едва не сделались художниками. Жюль занимался гравированием, изготовлял офорты. Оба рисовали, подцвечивали и рисунки акварелью. От этих первых опытов братья сохранили стремление к точному мазку, изящество и живописность деталей, тонкое чувство соотношения цветов и общего колорита. Даже впоследствии, если им требовалось какое-нибудь подробное описание, они отправлялись набраться впечатлений на открытый воздух и приносили к себе в кабинет акварель, как другие писатели приносят испещренную заметками записную книжку. Понятно, что такой метод позволял им достигнуть большой правдивости изображения. На каждой странице у Гонкуров можно найти живой и верный штрих, набросок, сделанный рукою истинного художника. При этом они не живописцы в прямом смысле этого грузного слова, а граверы, свободно владеющие иглой, акварелисты, сознательно довольствующиеся двумя-тремя тонами, сочетание которых вдыхает жизнь в пейзаж или фигуру.

Другая характерная черта: гг. Гонкуры, прежде чем приняться за романы, переворошили сверху донизу весь XVIII век. К этой эпохе изящества и ветреной грации, эпохе, поразительно богатой духовным творчеством, их влекло сходство темпераментов: они смутно сожалели, что не родились столетием раньше. Гонкуры опубликовали несколько исторических трудов, чрезвычайно оригинальных и до крайности любопытных, из которых я назову следующие: «Женщина в восемнадцатом столетии», «Интимные портреты восемнадцатого века», «Любовницы Людовика XV», «История Марии-Антуанетты», «История французского общества во время Революции» и «История французского общества во время Директории». Я могу судить об этих трудах только как романист и поэтому ограничусь тем, что отмечу огромную работу писателей, отдавших годы жизни минувшему веку. Одновременно они изучали художников этой эпохи, таких выдающихся мастеров, как Ватто, Прюдон, Грез, Шарден, Фрагонар. Долгое сосуществование с исчезнувшим миром позволило Гонкурам сберечь частицу его в своем писательском искусстве: острый привкус XVIII века чувствуется в манере их речи, живой и немного витиеватой, в той изысканности, которая сохраняется у них даже в смелых зарисовках жизни парижского простонародья. Корни творчества Гонкуров надо искать в столь любимом ими XVIII веке; они происходят от этого века, они — его сыновья. Вот почему в них нет ничего классического; они продолжают чисто французскую традицию. Гонкуры учились читать по книгам Дидро. Весь их талант мы уже находим в искусстве той эпохи, в пышных юбках, атласных юбках с переливчатыми складками, надушенных ирисом, которые колышутся на соблазнительно покачивающихся бедрах. Прибавьте, что братья смотрят на современный мир глазами наблюдателей, глазами любопытных, что они хорошо знают улицу и слышат все ее запахи вплоть до зловония сточных канав, — и вы поймете, в чем состоит музыка их книг, изящнейшая музыка на грубейшие темы. Свой стиль они построили из осколков XVIII века; чтобы лучше передать путаницу современных идей, безалаберность нашего общества, подвижную, искрометную, шумную, легкомысленную парижскую жизнь, они черпали из источника французского по преимуществу, — из истории того века, когда дух нации напрягался в родовых схватках.

Наконец, — и это последняя характерная черта гг. Гонкуров, — они коллекционеры. Изучая XVIII век, они собирали всевозможные документы; им недостаточно было видеть, они хотели обладать; их захватила та страсть к старинным вещам, которая является как бы одной из разновидностей искусства, и они покупали ковры, фаянс, а в особенности рисунки. Их коллекция рисунков — одна из самых полных. Как все коллекционеры, они любили слоняться по городу. Целыми днями бродили они по улицам, рылись в лавках древностей, влюблялись в какую-нибудь гравюру, и вскоре она пополняла их альбомы. Таким делом нельзя заниматься безнаказанно. Любопытство антиквара, любовь к безделушкам оседает в мозгу. А потом отражается на характере творчества и на стиле. Гг. Гонкуры то и дело проговариваются о своей страсти; у них попадаются описания, от которых так и веет нежностью к грудам старья; вкус к антикварным вещам проявляется у них даже при обрисовке фактов и явлений современности — в своеобразной живописности фразы, в особом угле зрения, который выдвигает на первый план мелкие подробности. Я не критикую, я только объясняю. Мне кажется, что полезно проникнуть во все тайны стиля, поставившего гг. Гонкуров в первые ряды наших писателей.

Первый свой роман братья опубликовали около 1860 года. За последующие десять лет они написали пять романов. Отношение к этим произведениям публики принесло им много горьких минут. Я не знаю более печального примера полнейшего равнодушия толпы к творениям искусства. И заметьте, гг. Гонкуры пользовались известностью. Как к людям к ним выказывали большую симпатию; критика много ими занималась; некоторые их романы даже вызвали многочисленные отклики. Но потом эти романы тонули в полнейшем безразличии читателей. За десять лет было распродано только два издания «Жермини Ласерте» — книги Гонкуров, наделавшей больше всего шума. Читатели не понимали ее, они скучали над этими страницами, проникнутыми такой любознательностью, дышащими такой напряженной жизнью. Подобное искусство нарушало все привычные представления. К тому же у публики был важный довод: это книги аморальные, следовало бы запретить порядочным людям читать их. Братья действительно ничего не делали, чтобы привлечь публику, не льстили ее вкусам; они преподносили ей горькую пилюлю, а это было весьма неприятно по сравнению с приглаженными ходовыми романами; и по здравом размышлении не так уж странно, что широкая публика старалась держаться от Гонкуров подальше. По нервы у художников чувствительны, как у женщин; даже если они ничего не делают, чтобы понравиться, все же они мечтают быть любимыми, а если их не любят, чувствуют себя очень несчастными. Гг. Гонкуры, должно быть, сильно страдали, так же как и другие их современники, коих я не хочу называть. Младшего брата, Жюля, убило безразличие толпы. Неуспех последнего их романа, «Госпожа Жервезе», нанес ему рану прямо в сердце. Что за горькая участь, быть выше толпы и умереть от презрения стоящих внизу! Отречься от глупости и быть не в состоянии жить без шумного одобрения глупцов!

Есть в литературной карьере гг. Гонкуров один поучительный эпизод. Они написали трехактную пьесу «Анриетта Марешаль», пьесу новую и своеобразную. Речь там идет о любви сорокалетней женщины, о поздней любви женщины из буржуазной среды к совсем молодому человеку, о разрушительном чувстве, какое обрушивается иногда на мать семейства, добродетельную женщину, таящую где-то в уголке сердца постоянную пустоту. У г-жи Марешаль есть взрослая дочь, Анриетта, она молча и сурово следит за страстью матери. В развязке муж узнает все; по когда он входит в гостиную, думая, что там спрятан мужчина, и в упор стреляет из револьвера, именно Анриетта в полумраке бросается на колени и подставляет грудь под его пулю. Особенно оригинальным был первый акт пьесы, где декорация представляла фойе Оперы во время маскарада. Гг. Гонкуры вложили в диалог, в отдельные эпизоды пьесы тонкое чувство живописного — в современном понимании этого термина, парижскую живость и остроумие, еще усиленные артистическим темпераментом авторов. Два-три театра отклонили пьесу: она пугала директоров. Наконец гг. Гонкурам посчастливилось: их произведение было принято во Французскую Комедию. Но среди публики пустили слух, будто пьеса навязана театру по высокой протекции — протекции принцессы Матильды. И вот в день премьеры, не успели актеры произнести и двух реплик, как разразился такой скандал, какого давно не видывали в Париже; еще и занавес не поднимался, а в зале уже свистели. Молодежь из высших школ ошикала любимчиков родственницы императора. Добавлю, что первый акт шокировал завсегдатаев Французской Комедии. Как! Маски и жаргон в доме Расина и Корнеля? Публика завопила, что это святотатство. «Анриетта Марешаль» была запрещена властями; она выдержала лишь несколько представлений, которые превратились в настоящие сражения, занимавшие весь Париж. И странное дело, только теперь имя Гонкуров, известное доселе лишь узкому кругу почитателей, вдруг сделалось знаменито среди широкой публики. Блистательная неудача принесла им славу. Пьеса была напечатана и распродана в большем количестве экземпляров, чем любой их роман. Гонкуры стали, и остаются для многих поныне, авторами «Анриетты Марешаль». Разве не заключена в этом горькая ирония, разве не показывает это, какой ценой дается популярность? Надо, чтобы тебе переломали хребет, — только тогда публика обернется в твою сторону и проявит к тебе хотя бы малейший интерес.

Прежде чем перейти к анализу романов гг. Гонкуров, я позволю себе сказать несколько слов об их сотрудничестве. Речь идет не о том, чтобы отделить одного от другого, — это, по-моему, было бы непорядочно. Но с профессиональной точки зрения интересно уяснить себе, в чем состоял их метод совместной работы, Гонкуры скрывались от людей и долго вынашивали каждый сюжет. Сперва они накапливали значительное количество заметок, сделанных с натуры, изучали среду, где должно было развертываться действие будущего романа. Потом вместе обсуждали план, намечали основные сцены и таким путем расставляли вехи по всему будущему произведению. Когда же наконец дело доходило до непосредственного написания, то есть до той стадии работы, которая уже не терпит споров, оба брата в последний раз просматривали кусок, который собирались написать за день, и садились за общий рабочий стол; они порознь обрабатывали этот кусок, и получалось два варианта, отражающих особенности таланта каждого из братьев. Эти два варианта они прочитывали друг другу и затем сплавляли воедино, сохраняя наиболее счастливые находки с той и с другой стороны; это были дары двух свободных умов; братья словно собирали лучшие частицы своего «я» и делали из них один более глубокий ум. Теперь можно понять, почему их произведения всегда сохраняли такую цельность; в них текла кровь обоих братьев, но кровь, примешанная к источнику жизни. Не то чтобы один написал такую-то страницу, а другой другую; каждая страница написана обоими. И надо еще иметь в виду, что со временем эта постоянная общность творчества с неизбежностью привела к тому, что братья стали думать и выражаться совершенно одинаково: почти всегда им обоим приходила в голову одна и та же мысль, один и тот же образ.

Оставалось только выбрать оттенок. Это творческое братство заходило так далеко, что у Гонкуров даже почерк сделался сходным. Трогательное слияние двух близких существ, глубокий союз умов, необычайный случай двойного таланта, случай, который, несомненно, останется единственным в истории литературы. Оба брата составляют одно целое, и о них надо говорить как об одном выдающемся писателе.

III

Два первых романа, опубликованных гг. Гонкурами, были «Сестра Филомена» и «Шарль Демайи». Я бегло расскажу об этих двух произведениях, где видны уже все достоинства Гонкуров, но они проявляются здесь менее очевидно, чем в последующих вещах, потому что писатели только пробуют и силы.

«Сестра Филомена» — это исследование о больнице и хирургическом амфитеатре. Действие развивается по двум линиям. Врач-ординатор Барнье влюбляется в монахиню сестру Филомену; однажды он грубо хватает ее в объятья и целует; затем, не в силах вынести молчаливое презрение и высокомерный гнев сестры, он спивается и в конце концов нарочно делает себе укол, от которого умирает. На последней странице мы видим, как сестра Филомена тайно проникает в комнату, где лежит Барнье, и похищает прядь волос умершего, которую только что отрезали, чтобы послать его матери. Великолепное описание среды уже само по себе является большим достоинством этой книги; больничные палаты нарисованы так, что чувствуешь пробегающее по ним дуновение ужаса. Но к лучшим страницам книги принадлежит глава, где описывается детство сестры Филомены; в особенности хороши картины дружбы пансионерок, описание религиозной экзальтации двух юных девушек, — тут поражает необыкновенная живость колорита. Вся глава излучает аромат детства, и если Филомена — взрослая женщина, уже принявшая постриг, ускользает от авторского анализа, то здесь Гонкуры еще полностью держат ее в своей власти и тщательно прослеживают, как пробуждается в ней повышенная чувствительность и религия предстает ее душе как некая великая любовь.

«Шарль Демайи» — это сатира, мстительная зарисовка французской бульварной прессы около 1855 года. Гг. Гонкуры задумали показать закулисную жизнь маленькой газеты, постыдные стороны этой жизни, цинизм, убожество и остроумие журналистов. Они нарисовали пять-шесть портретов редакторов «Скандала» — газеты с вымышленным названием, под которым угадывается название одной газеты, существующей и поныне и теперь богатой и процветающей. В этих портретах авторы, может быть, немного злоупотребляют черной краской. Что же касается сюжета, то он крайне прост. Лучший человек из всей этой группы, Шарль Демайн, один из тех, кто всегда готов разразиться книгой, имеет глупость влюбиться в актрису и жениться на ней. Марта — воплощение холодной злобы, тупости и эгоизма (братья Гонкуры, будучи холостяками, вложили в этот образ все свое предубеждение против женщин) — причиняет мужу страшные мучения, обманывает его, одурачивает, наконец, устраивает провал одной его пьесы и доводит мужа до душевного заболевания: он превращается в какое-то животное, даже забывает человеческую речь. В этом романе мы находим все те же достоинства стиля. Диалог здесь приобретает уже ту гибкость и свежесть, ту жизненность, благодаря которым позднее диалог в произведениях гг. Гонкуров будет казаться как бы куском реального разговора; никто еще не сумел так, как они, схватить характер произнесенной вслух фразы. К содержанию романа я отношусь более сдержанно. В действительности журналисты не столь остроумны, как утверждают авторы. Кроме того, среду, о которой пишут гг. Гонкуры, они, по-видимому, наблюдали лишь издалека. Я не чувствую достаточной основательности в этом изображении мира, который в наше время только в глазах буржуа остается еще сатаническим и беспутным.

Перехожу к третьему роману гг. Гонкуров, к «Рене Мопрен». Это их произведение больше всего походит на роман; я хочу сказать, что здесь мы имеем дело с довольно сложным сюжетом и с характерами, которые изучены с большим знанием среды и эпохи. Для многих людей — для тех, кого отчасти пугает своеобразие художников и кто предпочитает чистый анализ, «Рене Мопрен» — шедевр Гонкуров. Авторы намеревались обрисовать один уголок жизни современной буржуазии. Героиня их, Рене — наиболее выпуклая фигура романа — это странная девушка, мальчишески резвая, девственница, воспитанная в целомудренном неведении, но разгадавшая жизнь; обожаемое отцом балованное дитя, артистическая натура, обладающая нервным и утонченным темпераментом и выросшая на гноище высокоцивилизованного общества; это самая очаровательная девчонка, какую можно себе представить: она говорит на уличном жаргоне, рисует, играет на сцене, относится ко всему с жадным любопытством, и притом в ней есть мужская гордость, и честность, и верность. Рядом с ней — фигура ее брата, тоже чудо жизненной правды; это серьезный молодой человек, тип целеустремленного честолюбца, каких порождают парламентские нравы; очень ловкий малый, который спит с мамашами, чтобы жениться на их дочерях. Затем следует целая галерея портретов мужчин и женщин из буржуазной среды, нарисованных необычайно тонкими штрихами, не впадающих в карикатуру, сделанных одним росчерком пера: это детища 1830 года, некогда причастные к революции, а ныне разбогатевшие, самодовольные, ставшие консервативными; от всей былой ненависти они сохранили только ненависть к иезуитам и священникам. На некоторых страницах мы видим высокий комизм, сатиру без всякой грубости, очень правдивую. Во второй части произведения возникает драма. Брат Рене, чтобы облегчить себе женитьбу, присвоил дворянский титул. Но оказалось, что еще жив один представитель рода, носящего это имя; Рене рассказывает ему обо всем, он вызывает молодого человека на дуэль и убивает его. Рене в ужасе от своего поступка, она медленно умирает от болезни сердца. Эта душераздирающая агония растягивается на целую треть книги; никогда еще приближение смерти не изучалось так внимательно и терпеливо; все искусство романистов, самые сильные их выразительные средства употреблены на то, чтобы запечатлеть болезнь вплоть до мельчайших ее проявлений. Я не знаю ничего более трогательного и ужасного.

Но признаюсь, лично я из всех романов гг. Гонкуров отдаю предпочтение «Жермини Ласерте». Именно тут звучит в их творчестве самая пронзительная и неповторимая нота. Я считаю, что из всего, что сделано каким-либо писателем, всегда следует выбрать и поставить на первое место наиболее сильное его произведение, оставив в стороне вопрос о совершенстве и соразмерности различных элементов. Только в этом произведении выразился весь писатель, только оно достойно долгой жизни. В «Жермини Ласерте» гг. Гонкуры создали такое главное произведение. Это история служанки, служанки в доме некоей старой девы. К сожалению, я не могу углубиться в анализ этой драмы плоти и сердца. Факты здесь принадлежат к сфере чистой физиологии; интересны не события, а анализ темперамента Жермини, ее падения, ее борьбы, ее агонии; мне пришлось бы один за другим рассмотреть все этапы ее существования. Жермини любит молодого человека по имени Жюпийон, почти ребенка, одного из тех парижских рабочих, что родились среди порока. Ради него, желая сохранить его привязанность, купить его, Жермини идет на все и, наконец, обворовывает свою хозяйку. Когда любовник бросает Жермини, постепенная моральная деградация ввергает ее в пучину разврата на парижских заставах. Любовь необходима ей как хлеб. Тут следуют смелые и жестокие страницы. Потом, однажды ночью, Жермини остается на улице, под зимним дождем, чтобы увидеть Жюпийона, который засиделся в кабачке; и она умирает на этой последней остановке по пути к своей Голгофе.

Появление этой книги вызвало неслыханный скандал. Ее объявили грязной, критика переворачивала страницы, вооружившись пинцетом. Впрочем, никто не произнес верного слова. А ведь «Жермини Ласерте» — важная веха в современной литературе. В этой книге впервые в роман введен народ; впервые герой в фуражке и героиня в полотняном чепце стали предметом изучения писателей, обладающих наблюдательностью и изящным стилем. Кроме того, повторяю, здесь дело идет не о более или менее занятной истории; читатель получает настоящий урок душевной и физической анатомии. Авторы бросают на каменный стол хирургического амфитеатра женщину — первую встречную женщину, служанку, которая перебегала улицу, не успев снять фартук; они терпеливо ее препарируют, показывают каждый мускул, заставляют вибрировать нервы, ищут причины, рассказывают о результатах; и этого достаточно, чтобы перед нами открылась целая область человеческой жизни, полная страдания. Читатель чувствует, как рыдания подступают у него к горлу. Оказывается, такое препарирование может стать хватающим за душу высоконравственным зрелищем. Порядочные люди, обливавшие Жермини помоями, ничего не поняли из этого урока. Дайте Жермини в мужья славного малого, который любит ее, пусть у нее будут дети, вытащите ее из порочной среды, против которой восстает ее прирожденная деликатность, удовлетворите ее законные потребности — и Жермини останется честной женщиной, не будет рыскать волчицей по внешним бульварам и бросаться на шею прохожим мужчинам.

IV

Одна из тенденций романистов-натуралистов состоит в том, что они ломают и расширяют рамки романа. Они хотят выйти за пределы сюжета, вечной фабулы, вечной интриги, в ходе которых персонажи переживают все те же превратности судьбы и умирают или женятся в развязке. Гонкуры из тяги к оригинальности отказываются от сюжета ради сюжета, — он уже у всех навяз в зубах. На искусство такого рода они смотрят как на забаву для женщин и детей. Сами Гонкуры стремятся совсем к другому: к целым страницам исследований, протоколов, наблюдений над человеком, то есть к чему-то более высокому и значительному; главный интерес для них представляет точность изображения и новизна документов.

Ни один писатель не сделал больше, чем гг. Гонкуры для того, чтобы освободить роман от пут общих мест и пустой развлекательности. В особенности в последних двух своих книгах, «Манетта Саломон» и «Госпожа Жервезе», они нимало не заботятся о соблюдении общепринятых правил, касающихся формы и развития литературного произведения. Они подчиняются только своей собственной поэтике и все больше пренебрегают одобрением читателей; кажется, что они даже не хотят обернуться и поглядеть, следует ли за ними публика.

«Манетта Саломон» — это вольный этюд об искусстве и о современных художниках. Авторы лишь сгруппировали типы живописцев, с которыми приходилось сталкиваться им лично: любимый их герой, художник Кориолис, — видный мужчина, человек богатый, благовоспитанный, влюбленный в Восток, ибо прозрачная и многоцветная восточная живопись сродни его собственному стилю; Анатоль — человек богемы, балованное дитя Гонкуров, тип, который должен сохраниться в литературе: он острослов и фланер, ночует где попало, у кого-нибудь из друзей, готов приютить первого встречного, ввязаться, хоть он и горбат, в любое приключение, увлекается любой мечтой и проникнут всеми видами скептицизма; наконец он попадает на скромную должность в Зоологический сад и обретает счастливую старость, потому что любит животных; Гарнотель — лауреат Римской премии, добросовестный и посредственный художник, который, не обладая талантом, добивается успеха исключительно благодаря своей хитрости и ловкости, как истинный виноторговец; и другие колоритные типы. Шассаньоль, свирепый спорщик по вопросам эстетики, неутомимый оратор, подвизающийся в молочных лавках и харчевнях; если ему удается подцепить какого-нибудь собеседника, Шассаньоль сопровождает его в музеях, растолковывает творчество Рафаэля и Рембрандта, причем так увлекается, что ложится спать вместе со своим слушателем и продолжает говорить и после того, как погашен свет; супруги Крессан: жена — вся ушедшая в хлопоты о своих гусях и утках, и муж — одаренный художник, удалившийся в деревню, своего рода отшельник, патриарх искусства; и еще добрый десяток других, которых слишком долго было бы перечислять и благодаря которым произведение Гонкуров превращается в целую галерею, густо заполненную портретами, писанными с натуры. Но авторы и не думают завязать при помощи этих персонажей хоть самую незначительную интригу; они просто ставят себе задачу в коротких главках, словно на отдельных картинках, живописать жизнь художников, создать серию сцен, едва связанных между собою тонкой нитью: художественное ателье — проказы, беседы талантливых людей, толпа учеников; конкурс на главную Римскую премию и прибытие Гарнотеля на виллу Медичи; путешествие Кориолиса на Восток; картины праздности Анатоля, дней, когда у него подводит живот от голода, всех испробованных им занятий, — удивительное существование этого мазилки без гроша в кармане, обивающего парижскую мостовую; поразительные по достоверности и богатству деталей описания мастерских художников; ежегодная художественная выставка, успех Кориолиса и последующая месть со стороны критики; лето, проведенное в Барбизоне, в лесу Фонтенебло — этой Фиваиде парижского искусства; и сцены другого рода: зал, где происходят торги, описание женской фигуры, живописные уголки Парижа и его пригородов, сражение по вопросам эстетики, фантастическая дружба обезьяны со свиньей, карнавальный разгул, балы и обеды, на которых лакомятся жареной рыбой, — словом, существование персонажей, брошенных в реальную жизнь, изображение фактов, выбранных наудачу. Таково это произведение, верный дневник жизни, какую ведут многие художники. Но дневник, тонко отделанный мастерами живописи, одушевляющими все, к чему они прикасаются. Этот роман без действия — самый увлекательный из романов.

Однако гг. Гонкуры не решились полностью разрушить форму романа. Они сохранили героиню — Манетту Саломон, натурщицу-еврейку, к которой Кориолис воспылал нервной и ревнивой страстью. Мало-помалу Манетта завладевает молодым человеком, рожает от него детей, навязывает ему своих родственников, ссорит его с друзьями и, наконец, подчиняет до такой степени, что женит его на себе; Кориолис погрязает в ничтожном рабском существовании, талант его угасает. Здесь мы видим то же утверждение, что и в «Шарле Демайи», — женщина убивает художника. Не буду оспаривать это положение, хотя, если придавать ему общий характер, оно кажется мне совершенно ложным. Впрочем, романисты изучили характер Манетты с необычайной проницательностью. Она останется одним из лучших их созданий.

В «Госпоже Жервезе» построение романа упрощается еще больше. Мы видим уже не портретную галерею, не серию многочисленных и разнообразных типов, которые прежде дополняли друг друга, сталкивались между собой и производили впечатление кишащей толпы. На сей раз это одна фигура, выписанная во весь рост, страница одной человеческой жизни — не более того. Никаких других персонажей ни на переднем, ни даже на заднем плане; едва намеченный профиль ребенка, который кажется тенью своей матери, да к тому же ребенка — почти животного, несчастного, умственно отсталого существа, с нечленораздельной речью, которая не развилась дальше лепета новорожденного. Здесь уже роман в собственном смысле слова отсутствует. Остается исследование характера женщины определенного темперамента, помещенной в определенную среду. Тут ощущается свобода и простота научного изыскания, к которому приложил руку художник. Последняя формула традиционного романа сокрушена, писатель берет случайно попавшийся ему эпизод чьей-то жизни, рассказывает его, извлекает из него все, что можно, в отношении действительности и искусства, и считает, что больше ничего не обязан давать читателю. Нет необходимости завязывать, развязывать, усложнять, отливать фабулу в ее былой форме; довольно взять и препарировать один какой-нибудь факт, персонаж, в коем воплощается частица страдающего человечества и анализ которого нечто прибавляет к сумме той правды о жизни, которая нам уже известна.

Героиня, или, вернее, сюжет гг. Гонкуров, — г-жа Жервезе, женщина весьма достойная, несчастливая в замужестве и нашедшая себе прибежище в труде. Она образованна, как мужчина: латинистка, эллинистка, обладает глубокими знаниями во всех областях, — и при этом у нее артистическая душа, созданная для любви к прекрасному. Образованность ее заходит так далеко, что она изучила Локка и Кондильяка и затем нашла успокоение в мужественной философии Рейда и Дугалда Стьюарта. Католическую религию она давно уже стряхнула с себя, как перезревший плод. Но тут забота о своем здоровье приводит ее в Рим; она берет с собою сына Пьера-Шарля, милое дитя, прекрасное, как ангелок, живущее инстинктивной жизнью животных. Первые месяцы в Риме отданы древностям, истории города, всему, что волнует здесь ее ум ученого и сердце поэта. Она отдыхает, печется о своем ребенке, ни с кем не видится, разве только с несколькими случайными людьми. А потом начинается драма. Г-жа Жервезе вдыхает аромат католицизма, особый запах Рима, который разносит по городу своего рода религиозную эпидемию. Мало-помалу заражается и г-жа Жервезе. В ней таится женщина, неизвестная ей самой, женщина нервная, не удовлетворенная замужеством. И она погружается в религиозный экстаз, в мистицизм. Сперва это затрагивает только ее чувственность — ее волнует пышность церковной службы. Затем идет наступление на ее духовное «я», разум ее помрачается под гнетом обрядов и предписаний. Г-жа Жервезе принимает постриг; из-под власти терпимого настоятеля она попадает под власть сурового, забывает мирскую жизнь и, наконец, перестает быть женщиной, перестает быть матерью. Она отдается религии целиком, живет в грязи, отталкивает своего ребенка, — она, когда-то такая элегантная, так страстно привязанная к Пьеру-Шарлю. Страшное самоуничижение, светобоязнь, кризис плоти и духа не оставляют в г-же Жервезе и следа от той женщины, какой она была прежде.