Из черновых записей

Из черновых записей

1. Когда долго читаешь вслух чужие стихи, кажется, что их сам написал. Когда чужие стихи нравятся — тоже. Это делает каждого читателя (не только читателя-поэта), в сущности, соавтором всей мировой поэзии.

2. Kогда настроению не отвечают пробегающие в памяти знакомые стихи — пишешь сам.

3. Тревожное ожидание слова, которое вот-вот должно явиться, это — не совсем то же чувство, что y Фета. Не знаю сам, что буду петь, Но только песня зреет.

Из этой же области «предчувствий» — отставания слов и мыслей от чувства.

<1960-е>

Паустовский написал рассказ «Гекзаметр». Это один из лучших его рассказов. Рассказ интересен и тем, что доказывает, что писателя не оставляет мысль о происхождении стихов. И он строит собственную гипотезу — яркую и оригинальную, в данном случае. Но подобные размышления не новы.

Есть легенда, что Рудаки уловил ритм четверостишия в словах мальчика, игравшего в орехи, и ввел этот размер в поэзию.

Байрону принадлежит наиболее верное определение рифмы, как парохода, несущего поэта помимо вол и в другую сторону.

<1960-е>

Беда молодежи была в том, что среди них не было поэтов, т. е. людей искусства, болеющих болью времени. Белла Ахмадуллина, если ее надо было c кем-нибудь сравнивать, то напоминает по своему таланту скорее Мирру Лохвицкую, чем Лермонтова.

Необычайно интересен вопрос o продуктивности работы из-под палки.

(Рамзин [198], римские вольноотпущенники, и современные примеры. Очевидно, дело тут в характере человека, в его психологии).

Надо очень хорошо представлять себе и то, что нравственный климат меняется очень медленно. Именно поэтому мы c таким волнением смотрим Шекспира.

Люди тридцать седьмого года — мученики, но не герои. Когда у человека есть дети — возникает потребность привести в систему свои взгляды.

<1960-е>

Сельвинский

Сельвинский производил странное впечатление. Удивительная широта интересов и взглядов, причем в каждом случае давалась почти оригинальная концепция. Удивительная неглубокость трактовки всех проблем из жизни и литературы. Не то, что c кондачка, a то, что в этом отражении все было каким-то не тем, чего ждешь. Пожалуй, самая отрицательная черта Сельвинского (которой он к тому же не скрывал) была в том, что каждое его стихотворение, поэма, собрание сонетов имело несколько вариантов, из которых заказчик мог выбрать. Как уж поднималось перо к работе перед «Улялаевщиной», «Пушторгом» — загадка психологии. Во всяком случае, такой своеобразный подход к своему собственному творчеству отталкивал от Сельвинского немало поклонников. Масса его оценок чужих стихов были более, чем странные. Здесь Митрейкин трактовался наравне c Шекспиром, что даже в 30-м году во времена кружка при журнале «Красное студенчество», который вел Сельвинский, вызывало недоверие к педагогическим оценкам вождя. Но в историю советской поэзии Сельвинский твердо вошел только своим «Вором Мотькэ Малхамовесом», «Улялаевщиной» в ее первом варианте.

Все остальное — макулатура вроде бесплодной дискуссии c Маяковским.

<1970-е годы>

Асеев

«Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует трактовик — чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе веселый ритм «Синих гусар» барабанил o лефовском провале и свидетельствовал o распаде «Нового Лефа».

<1970-е годы>[98]