Александр Кузнецов Мираж у Геммерлинга

Александр Кузнецов

Мираж у Геммерлинга

Рассказ

Светочерпий устал поливать море и землю из огромной солнечной бочки, завалился спать, и кто-то другой пpинялся наполнять пространство тьмой, густой и холодной, словно из болота. На пирсе включили гроздь мощных люстр на высокой металлической мачте, и люди под крохотным ртутносветным лунным осколком стали похожи на свинцовых, так что не сразу узнавали друг друга.

На пирс пришел капитан МРС-8 — маленького рыболовного сейнера, теснотой своей похожего на «хрущевскую» квартирку с квадратными желтыми окошками. Капитана звали Денисом Матвеевичем Каляным, он был грузен и неповоротлив, он неспешно шествовал по пирсу и подогнутой левой рукой машинально придерживал тугое пузо в белом свитере, выпирающее из расстегнутого пиджака. Капитану нужно было объясняться с командой, и оттого собственная тяжесть казалась ему особенно угнетающей. Он остановился на краю пирса над палубой сейнера, сердито посипел глоткой, обозревая нескольких притихших рыбаков, и сказал не своим, будто неживым голосом:

— Завтра уходим к Танькиным камням топить пароход.

— Кого топить?.. — озадаченно спросил один из рыбаков.

— Пароход! Наш пароход! — злобно посмотрел на него капитан.

Денис Матвеевич тонко чувствовал людей, но он нарочито отделял себя от рыбаков строгостью. Он всегда старался вообразить себе их как одну массу: если говорил кто-то, он заставлял себя думать, что говорит одно общее недовольное лицо с обветренной шкурой. Если же капитан говорил, то сразу всем. Так было проще ужиться с подчиненной массой в тесном кубрике, иначе бы масса давно задавила его своими неподконтрольными прихотями. К тому же капитан провалил путину, из последнего рейса его сейнер привез в трюме всего полторы тонны иваси. Но рыбаки еще не осознали, что всю зиму они будут приживалами в собственных семьях, а жены до следующей весны успеют скандалами истерзать их ранимые морские души, и они покорно терпели диктат стареющего насупленного человека.

Капитан твердо стоял над палубой маленького судна, и рыбаки, задрав отяжелевшие от многомесячного безрезультатного труда головы, вынужденно смотрели снизу вверх на его выбритые толстые фиолетовые щеки и разверстые ноздри с темными пучками щетины. Рядом с этим крупнотелым человеком, помещенным к тому же выше их, они чувствовали себя тонкими и тщедушными. Море дышало под сейнером, и он тоже вздыхал посаженным на цепь безродным псом. На одном особенно глубоком вздохе корпус болезненно дрогнул, ткнувшись железом в торчащее из пирса бревно. Нужно было поправить автомобильные покрышки на цепях, служившие кранцами, чтобы судно перестало биться в твердое, но никто не тронулся с места.

Матрос Заремба с распахнутой тощей грудью, по которой из-под расстегнутого ворота до самого горла поднималась синяя тюремная летопись, скривил ехидные губы:

— Ты, Денис Матвеич, не говори загадками. Как это — топить пароход?

— Топить — это топить, — жестко и нетерпеливо изрек капитан. — Мы выйдем завтра к Танькиным камням и сами потопим свой пароход.

— Зачем? — озадаченно спросил кто-то из-за спины Зарембы. — Он же из капремонта…

— Затем… — Большие волосатые ноздри Дениса Матвеевича трепетали. Он как мог вытянул толстую шею, вглядываясь в непонятливого. — Затем, что так надо. — И он кивнул в сторону берега, машинально желая показать на контору, где полчаса назад получил приказ утопить свое судно.

По сопке, подобно ночным скалолазам с фонарями, лезли дома большого поселка. Конторы разглядеть отсюда никто не мог, зато капитан понял, что скрывать от команды ничего не стоит, а, напротив, нужно сейчас же рассказать правду, тогда вина за все неудачи и, главное, провал путины ляжет на чужие — важные и недосягаемые — плечи.

— Им нужно взять страховку за наш пароход. Они, может быть, себе еще по одному дому построить хотят… — Он изловчился и тяжко шагнул с пирса на борт. Рыбаки расступились перед массивным человеком.

Денис Матвеевич умолчал, что ему самому была обещана из страховки небольшая доля и что в награду он будет переведен на конторскую работу, о чем он сам давно мечтал, считая, что стареющим ноющим костям пора успокоиться от морской жизни.

В мореходной памяти капитана, катившей свои волны почти сорок лет, хранилось несколько случаев, когда в большом рыболовном хозяйстве тайно пускались на дно старые ржавые посудины, чтобы, как за новые, выручить страховку. Такие приработки ни для кого не были секретом. Однако никто не мог вспомнить, чтобы нарочно утопили МРС через три месяца после капитального ремонта.

Капитан направился в рубку, но растерянный голос Зарембы сказал ему в спину:

— Пурга какая-то… Ты, часом, брешешь, Денис Матвеич. Мы хотим с хозяином поговорить.

— Поговори. — Денис Матвеевич полуобернулся в тесном дверном проеме. — Он поговорит тебе… Улетишь с работы к такой-то матери, и никуда больше не возьмут. — Он скрылся в судне, а рыбаки, так ничего толком не поняв, остались на палубе.

— Пурга… — пожал плечами Заремба. И кто-то добавил близкое к его невыраженному настроению:

— У них там совсем от жадности брюхо расперло.

В ночном воздухе скоро стало тесно и душно, словно мир сдавился до маленького клочка пространства, освещенного лампами, и взволнованные люди издышали здесь весь кислород. Все теперь молчали, чувствуя, что в ночном небе, в недоступной тьме пыжились тучи, готовые задождить. И спустя полчаса холодный пробирающий дождь и правда застучал по железной палубе — сначала редко, потом плотнее, сливаясь в неопределенный сонный звук. Чье-то бельишко, развешанное на леере у короткой грязной трубы, уныло вбирало в себя небесную воду, и подсохшие черные спортивные штаны, вновь намокая, тяжелели и вытягивались, пробуя большие размеры. За бортом поплыли пузатые блестящие пузыри, похожие на выпученные глаза глубоководных рыб.

Шестеро рыбаков вслед за капитаном спустились в кубрик. А на палубе, сидя на низком борту и упершись локтями в колени, остался только один человек — боцман Насонов, не принимавший участия в разговоре. Для боцмана все земные заботы были в этот день мелкими и ненужными. Нынешним ранним утром с этим крупным, сильным человеком произошла странность, поразившая его своим глубинным страшным смыслом. Что именно случилось с ним в тот рассветный час, он и не знал, но твердо понял одно: что заглянул по ту сторону жизни, о чем не сказал пока никому.

Было так, что много часов назад, когда МРС возвращался домой, боцман стоял вахту у штурвала. Сейнер шел сквозь последний утренний сон, сквозь белые клубы тумана, словно он парил во сне, не касаясь железным брюхом моря. Но в сыром белом колыхании Насонову вдруг увиделось встречное огромное судно, и боцман мертво вцепился своими большими озябшими от страха руками в штурвал, напрягся и промычал матросу Зарембе, который мирно дремал на винтовом стульчике вместо того, чтобы поглядывать в таком плотном тумане за локатором:

— Заремба, тварюга!..

Больше Насонов ничего не успел сказать, потому что черная громада, наверное учебного, океанского парусника, стремительно и тихо выпираясь из рваного тумана, лоб в лоб надвигалась на крохотный сейнер. Ошалев от ужаса, он не догадался, что это не огромный деревянный барк надвигается на него, а мрак внезапного обморока открылся перед ним странным видением чудного корабля с черными парусами.

…Боцман очнулся в углу на винтовом стульчике, к нему близко было придвинуто сухое морщинистое лицо улыбающегося Зарембы.

— Ну ты чего, Миш, чего? — ласково говорило лицо. — Заснул за штурвалом, а… бывает… Бывает, Миш, а… Заснул… Во даешь.

Насонов приходил в себя от этого голоса и с минуту осмысливал пространство рубки и человека рядом. Большое обмякшее тело боцмана словно просыпалось от долгой ночи. Ослабевшей рукой он отстранил от себя рыбака, который просто не понял, что Насонов только что был какое-то мгновение мертвым.

— Нет, показалось чего-то… — неопределенно ответил Насонов. — Встань на курс, а я покурить пойду.

Боцман равнодушно мок под дождем, только надвинул глубже на голову шапочку, которую связала из распущенного побитого молью зеленого свитера его молодая супруга. Он всегда с нежностью вспоминал о жене, бывшей на двадцать лет его моложе. Первая его супруга с дочерью ушла много лет назад к пограничному прапорщику. Обновленная свежим мужчиной семья давно уехала на материк, и Насонов заколотил в своей памяти обиталище этих людей, как заколачивают горбатыми досками старый деревенский дом. Только иногда сквозь щели из покинутого дома все-таки веяло болезненной скорбью и обидой. Но в прошлом году на приемке рыбокомбината боцман встретил свою маленькую хохотушку Ирину. И он, такой огромный перед ней мужичина, сумел весь целиком, вместе с памятью и разумом, утонуть в ее малости, в ее худобе, в ее белокурости.

Наверху постепенно выдавили из тучи все, что могли; дождь, оскудевая, измельчился в водяную пудру, которая уже и падать не желала, а витала в воздухе тяжелым туманом.

На улицу из рубки выбрался кандей Корнилович, похожий на стареющего спившегося поэта с кудлатой цыганской головой, одутловатый и раздраженный. Такой поэт приезжал однажды с материка и при малом народе в РДК читал составленные из красивых слов неразборчивые стихи; он, словно цыган в чужих кур, пристально всматривался в сидящих людей и злился на их скуку. У кандея Корниловича глаза были тоже хитры и внимательны, но слова у него получались не красивые, а грубые, как поленья.

— Слышь, Мишка, домой пойдешь?

— Нет, — ответил Насонов. — Моя не знает, что мы сегодня пришли. Раньше утра не пойду. — Он выше поднял воротник бушлата, будто хотел спрятать от посторонних глаз свое крупное бледное лицо, на котором еще жила сентиментальная грусть.

— Что, застать ее боишься?

— Мало ли… — с сомнением признался боцман.

— А я бы свою застал, курву. Одно удовольствие, — с мстительностью помечтал Корнилович. — Я бы ребра ох покрушил бы… Но только к моей уже не ходит никто.

Рыбаки выбирались на палубу и размещались кто где мог в тесноте суденышка. Последним вышел капитан. Он вынес морской чемоданчик с личными вещами, а в другой руке держал холщовый мешок, наполовину чем-то нагруженный. Поднялся на пирс, густым голосом предупредил:

— Вахта, себя не забывай. — И зашагал на твердых толстых ногах в мокрый поселок к желтым островкам сухого уютного тепла.

— Гляди, мужики, — сказал кто-то, — барахло свое спасает.

— А крысы пусть уходят с корабля, — нараспев добавил еще один рыбак.

Все закурили и задумчиво примолкли, словно пытаясь осмыслить бездонную ночь. Насонов тоже закурил, с удивлением чувствуя, как дым терпко и щекотно пошел в грудь, очистившуюся во время дождя сырым воздухом.

— Надо же, па-лы, — с пришептом, слюнявя языком мундштук папироски, сказал Заремба. — Наш пароход топить. А нас кто спросил?

— А чего им ты!.. — зло отозвался Корнилович. — Им карман набить… А ты им чего?! — Он захлебнулся негодованием. Но хозяйственный мужик Жевентьев разумно заметил:

— Не знаю, что там с ихними карманами, а мое-то барахло тоже не казенное, тоже домой снесу — на хрена ему тонуть.

Вслед за ним и остальные подались собирать вещи. Через несколько минут чемоданы, сумки и рюкзаки стояли рядком вдоль края пирса. Насонов тоже спустился в кубрик за своим рюкзаком, а теперь вновь сидел на прежнем месте, курил и смотрел на выставленные вещи — каждая хранила в себе немного своего хозяина. Вещи, как и люди, были разные: чемодан с отбитым углом, перевязанный капроновым концом, модная импортная сумка с английскими надписями, тугой толстый рюкзак… Кандей Корнилович освобождал тесную, похожую на карцер кандейку. Рыбаки, одетые в темное, помогали ему, передавая из рук в руки сохранившуюся от путины провизию, и казалось, что белые кульки и коробки без опоры переплывают по воздуху из кандейки на пирс.

Но, поделив провизию, команда не сразу понесла домой добычу, а разбрелась по маленькому судну в поисках мелочей, уже ненужных для оставшейся плавучей жизни обреченному сейнеру, но которые еще можно было унести с собой, чтобы немного утешить супруг. Боцман тоже присмотрел себе вещицу — рынду, медный корабельный колокол, висевший в тени под козырьком рубки. Рында была для сейнера что подкова на двери для крестьянского дома. Но, видимо, эта рында назвенела не очень много счастья их суденышку. Насонов все-таки решил забрать ее — наверное, из жалости, которая жила теперь рядом с его болью.

Он отвинчивал крепивший рынду болт, когда увидел Корниловича, уже шагающего по пирсу. На спине у кандея был внушительный вещмешок, а в руке он нес чемодан с отбитым углом. Из кубрика послышался шум, что-то упало и стеклянно покатилось по крутой лесенке. На палубу вырвался растрепанный Заремба.

— Стой, па-ла! — завопил он, прыгнул на пирс, нагнал Корниловича и, маленький перед высоким, крепкими руками развернул его и, вцепившись в куртку кандея, начал мотать из стороны в сторону, как большую соломенную куклу.

— Братва! — кричал верткий Заремба. — Он видак упер. А мы же видак на общак купили.

— Ну ты чего, ты чего, — ошеломленно приговаривал Корнилович. — Имущество теперь ничейное, все равно утонет…

Он все же послушно вернулся, открыл чемодан, и видеомагнитофон был выставлен на осудительный обзор команды. Все собрались вокруг.

— На бочку видак, — хрипло посоветовал чумазый механик Фетисов. — И телик на бочку.

В основании пирса тем временем затарахтел мотор, и желтый свет от мотоцикла осветил столпившихся. Капитан на своем «Урале» проехал между расступившимися людьми. В коляске помещалась его широкая супруга. На голову ее был напялен тесный шлем, и насупившееся женское лицо вылезало из него, как перестоявшее тесто из синей кастрюли.

— Бабу привез… — вполголоса обронил кто-то с издевочкой.

Капитан грозно посмотрел на рыбаков, но не увидел сказавшего, зато заметил черный видеомагнитофон. Не глуша мотор, тяжело оторвал себя от мотоцикла, проворчал:

— Накинулись… Свора. — И, обойдя тарахтящий мотоцикл, вдруг ловко подцепил видеомагнитофон, сунул его в коляску на колени супруги. — Вер, стережи, а я сейчас…

— Денис Матвеич, какого хрена! — возмутился Заремба.

Но капитан двинулся животом на рыбака.

— Заремба! Много болтаешь, Заремба! — грозно сказал он. — Много, говорю, болтаешь!

Рыбак по привычке отступил, а капитан, недовольно хекая, спустился на МРС, но скоро вернулся, осторожно неся перед собой массивную корабельную рацию.

Заремба выборматывал негромкий мат. Но капитан больше не хотел замечать рыбака. Он втиснул супруге в коляску еще и рацию, а сам взгромоздился в седло, плавно газанул, намереваясь отъехать, но на пути его встал Насонов. Боцман хмурился и, казалось, что-то пережевывал: широкая челюсть его двигалась, круглые желваки напрягались под грубой кожей.

— Денис Матвеич. — Насонов смотрел на капитана глубокими темными глазами. — Так не пойдет… Видак придется на бочку.

Капитану стало неуютно от тяжести его темного взгляда, он скованно ухмыльнулся и заглушил мотор. Сняв фуражку с вспотевшей плеши, повесил ее на зеркальце заднего вида.

Видеомагнитофон поставили на мотоциклетную коляску. Супруга капитана удрученно вздохнула и крепче обняла уцелевшую рацию. Заремба принес листок из школьной тетради и авторучку, оторвал от листка девять одинаковых кусочков, на одном накалякал жирный крестик, скомкал бумажки и бросил в капитанскую фуражку.

— Тяни, Денис Матвеич, — улыбаясь, предложил Заремба.

— Я не буду, — с непроницаемым лицом отстранился капитан.

— Как знаешь, — хихикнул рыбак и протянул фуражку дальше.

Боцман забыл к этой минуте о сегодняшней своей мудрости и вернулся в свое прежнее жизнелюбие. Когда подошла его очередь, он с трепетом запустил руку в фуражку, катнул пальцами несколько оставшихся комочков, поймал один. И уже он не видел других людей, они отодвинулись за окраины его зрения, а пальцы поспешно сами разворачивали бумажку, и на ней мелькал, проявлялся жирный крестик, нарисованный Зарембой.

— Моя!.. — выдохнул свою возбужденность в лица рыбаков Насонов и протянул им подрагивающий мятый листочек с меткой.

Все с болезненным разочарованием посмотрели в его руку. И для них в свою очередь перестал существовать боцман с его удачей и новым имуществом. Один из них уже побежал в кубрик за телевизором. А Заремба зло готовил второй жребий, теперь на восьмерых. Капитан, молчавший все это время, через общий говор и суету сказал вкрадчивым голосом, который услышал только Насонов рядом:

— Ну что, Миша, взял? — Внимательные глаза исподлобья смотрели на боцмана, как два надзирателя.

— Взял, — с тихим вызовом ответил Насонов.

— Ну-ну, ты свое не упустишь…

— А ты думал, Денис Матвеич, я расстелюсь перед тобой?

— Ну-ну…

Сердитый на капитана, Насонов с видеомагнитофоном под мышкой и рюкзаком на плече устало брел в темный поселок, в котором только лампы на столбах в нескольких местах портили ночь световыми дырами. Боцман в темноте поднимался на сопку по самой крутой и длинной из четырех деревянных лестниц, налепленных на склоны, — она была ближе к пирсу. И ступеней, он знал, в лестнице насчитывалось двести тридцать две. Иногда боцман останавливался передохнуть и, держась за перила, видел в широком уходящем в ночь заливе на рейде несколько плавучих городов в огнях. И боцману тогда чудилось, что он поднялся над миром и переступает по шаткому воздушному мосту в тьму неба и что земли нет под ним.

Наверху деревянный тротуарчик повернул в глубь поселка. За несколько минут боцман дошагал до своего дома — большого островерхого строения. Две комнаты в левом углу дома принадлежали боцману и его молодой жене.

Насонов беспечно хотел сразу постучать в дверь, но занесенную руку кто-то придержал за широкое запястье. Рука затвердела, и холодная спина тоже стала деревянной, а тот, кто придержал руку, расчетливо обитал где-то за спиной самого Насонова. То существо было тяжелым и гнетущим, нельзя было освободиться от его хватки. И Насонов вспомнил, что ночью не следовало приходить домой. По своему прошлому опыту и опыту своих товарищей он хорошо усвоил к сорока пяти годам, что любовь и доверие, эти до воздушности нежные субстанции, часто в морских семьях обретают расчетливую материальность и становятся похожими на банковские кредиты: они извлекаются из кассы в нужное время и щедро тратятся, но, увы, время их иссякает и они способны совсем истаивать к следующему рейсу. И все же боцман боялся не столько этих единых морских законов — с ними можно и нужно было мириться, если пребывать в неведении; он боялся как раз ведения, боялся узнать, что его новая семья, быть может, тоже начала жить в кредит.

Он растерянно опустил на крыльцо свою ношу и, ведомый настойчивым поводырем, пробрался сбоку дома в палисадник, в заросли сочных лопухов, замер под раскрытой форточкой, стыдливо чувствуя себя вороватым мальчишкой.

Внутри дома парила тишина; на широкой диван-кровати раскинула руки теплая, легко и неслышно дышащая сном женщина. Боцман воображением увидел ее в сумраке комнаты и почувствовал запах своего дома. И постепенно Насонов успокаивался — теперь еле дышал и не шевелился, чтобы не испугать шорохом спящую. Он уже хотел выбраться из палисадника, но в тишину вдруг вплелись шелестящие звуки, будто кто-то шептал летучие влажные слова. Боцман вновь оцепенел, вслушиваясь в звуки, которые, кажется, стихли, но потом опять возникли из смутного жуткого пространства. И в ночь из открытой форточки полилась тихая песенка диванных пружин. Это была радостная песенка, исполняемая шепотом, тайком от соседей, безрассудная шансонетка на двоих, но вторым голосом этой ночью в ней участвовал вместо боцмана кто-то другой. Насонов с ужасом слушал все переливы мелодии, и ему казалось, что его опустошенная раздувшаяся голова и большое тело перестали вмещаться в ночь. Нужно было вытащить себя из этой тесноты и куда-то деться. Маленький ослик топал вразвалку, как хромой медведь. А ночь лилась, и лилась песенка до той самой минуты, пока в ночь не выскользнул хорошо знакомый боцману тихий счастливый хохоток.

Ночь пошатывалась. Насонов вышел из палисадника, достал из кармана складной нож, раскрыл лезвие. «Зайти — и обоих, кто бы он ни был…» — подумал боцман, но вместо того, чтобы постучать ногой в дверь, он только царапнул ее ногтями и, странно задрожав всем телом от чего-то, подступившего к горлу, отошел и сел на порожек, чтобы не разрыдаться. Так сидел он неподвижно неизвестно сколько времени и смотрел на свою большую ладонь, отливающую фиолетовым в ночном сиянии дальнего огонька, и голову его распирало бессмысленными какими-то видениями, фразами и звуками. Ночь, как гулящая грузная баба, легла на землю: стекляшка в угольной куче напротив поблескивала дальним неясным светом, словно поблескивал шаловливый глаз пьяной бабы. В памяти Насонова всплывали разные чудные образы: то он видел чье-то окровавленное тело, то вдруг вспомнил, как недавно ел маринованные маслята из магазинной банки. Маслята эти долго вертелись в голове, так что он уже с досадой думал: что ж они дались ему… А то целиком вынесло на поверхность одно далекое маленькое событие — из тайников ранней юности, когда его родители еще не получили вербовку на Дальний Восток.

Маленький Насонов увидел почти голую молодую женщину на берегу одной среднерусской речки, за деревней, тесно сбившейся в кучу от вековой общинной привычки. Городская отпускница, постелив на траву покрывало, нежилась на нем в узких красных трусиках. И тринадцатилетний плавающий мальчик, снесенный течением от общей деревенской купальни, высунул ошеломленную лопоухую голову из воды и, медленно дрейфуя мимо женщины, онемело смотрел на подкрашенную солнцем спину без обязательной белой полоски от лифчика, на шаровидно натянутые трусики и глянцевые ноги. Женщина на берегу зашевелилась, приподнялась на локтях, отчего стала видна свободно повисшая полная грудь с розовато-коричневым бутоном внизу; улыбаясь, посмотрела на невольного своего созерцателя большими глазами и тихо засмеялась.

Насонов только теперь, погруженный в ночь седеющий мужчина, мог оценить тот ее нечаянный смех, обильно выплескиваемый через край. А тогда перепуганный мальчик, почувствовав на себе ее взгляд, захлебнулся собственным стыдом. Он заполошно нырнул в речку и, рыдая в мутную зелень, начал ошалело грести, цепляясь за илистое мертвое дно. И он не мог вынырнуть за воздухом, потому что наверху его ждал бесстыдный взгляд женщины. Тогда мальчик едва не умер в речной мути. Он наглотался воды, и какой-то взрослый рыбак намного ниже по течению, за речной излучиной, помог выбраться ему на крутой скользкий берег. Мальчик долго потом сидел, укрытый чужой телогрейкой, и щуплое тело зябко сотрясалось — то ли от холода, то ли от страха перед той страшной откровенностью, которую в тот миг впервые разглядела его душа в женщине.

Насонову и теперь хотелось нырнуть в мутную глубь и зарыться в ил на дне. Но он уже не мог бежать от своего обнаженного стыда.

В доме царили беспечный утомленный сон, и никто больше не смел шелохнуться там. Ночь редела, расступались тучи, и кривой яркий серп обнаженно высунулся из тьмы: угольная куча возле массивного сарая теперь вся заблистала, окропленная лунным соком. И Насонов увидел себя в лунном сиянии, одинокого и глупого посреди ночи.

Чужая собака, бродившая по ночному поселку, зашла во двор и, заметив человека, который поднялся на пороге, остановилась, села в удалении, не зная, чего ожидать от бодрствующего хозяина ночи. Насонов напряженно следил за животным, желая, чтобы лохматая собака с торчащими лисьими ушками убежала со двора, но та продолжала сидеть, очевидно надеясь на подачку от человека. Насонов тихонько позвал ее: «Фьють, фьють», — чтобы погладить. Так захотелось ему вдруг погладить собаку. Но она попятилась, и тогда Насонов рассердился, бросил в собаку нож. Но тот пролетел мимо, ударился куда-то в пыль. Пес обиженно затрусил в свою голодную ночь. Насонов тяжело зашагал к морю.

На пирсе тарахтел подогнанный к сейнеру колесный трактор с прицепом. Топтались несколько береговых рабочих. Среди бушлатов и телогреек выделялся длиннополый светлый плащ и в тон ему — шляпа. В плаще и шляпе помещался малорослый конторский человек, подручный хозяина Быков. Он при разговоре задирал костяной подбородочек, и речь у него получалась волевая и командная, несоразмерная малорослости говорившего. Рыбаки тушевались от такого напора.

— Мы возьмем на учет ваше противодействие, Заремба, — говорил Быков, приподнимаясь на носочках. — Вы не первый раз позволяете себе безответственность. И это касается всей команды.

— Миша, — слабо сказал Заремба приблизившемуся Насонову, — они пароход грабить пришли… А пароход — наш, мы сами знаем, чего с ним делать…

— А где Матвеич? — безразлично спросил тот.

— Нету… Он опять приехал с бабой, коляску погрузил и опять уехал.

— Вы боцман с этого мэрээса? — повернулся маленький громогласный человек. — Попрошу навести порядок в команде.

Насонов лениво взглянул на него и прошел мимо на палубу. Безразличие боцмана вдруг сделало безразличной и всю команду. Заремба отступил от борта. Быков, напротив, еще больше напыжился от смелости и власти, спустился на палубу, приказал рабочим грузить корабельный невод и кинул рыбакам:

— Команду попрошу помочь.

Кто-то вяло повиновался. А боцман в стороне привалился со спокойным видом к борту. Люди, грузившие кошельковый невод в тракторный прицеп, уже забыли о нем. Быков, сцепив руки за спиной, следил за работой, он нервничал, еще не уверенный в своей победе. Когда он проговорил сухопутным работягам: «Быстрее!.. Быстрее!..» — никто не ожидал от боцмана, и он сам не ожидал от себя, что пойдет на хозяйскую «шестерку».

Насонов подошел молча к юркому человеку, обернувшему к нему свое стремительное испуганное лицо.

— Сникни, Вася, — сказал Насонов, взял затвердевшее от страха тело поперек и перебросил на пирс.

Быков проелозил локтями по грязи, вскочил и, схватив шляпу, поспешно устремился к выезду с пирса, где стоял черный японский джип. Отбежал и стал выкрикивать угрозы Насонову. Но его не слушали, пирсовые рабочие сами засмеялись и полезли с судна — им совсем не хотелось трудиться ночью. Быков скоро уехал с пирса. А ярость в Насонове распалась на какую-то мелочь, на осколки, он разочарованно, с красным лицом ушел на корму и уже не видел, как рабочие тоже уехали на тракторе.

— Зря ты, Миш, — сказал Заремба. — Он дело пришьет.

— Не пришьет, — возразил боцман. — Им деньги дороже стыда, они воры, им наш пароход на страховку разменять надо, они ради этого все забудут…

Насонов закурил, а Заремба между тем пошел выволакивать с сейнера круглый белый пластиковый контейнер со спасательным плотиком и потащил его с пирса, наверное надеясь сбыть кому-нибудь за водку. Двое других рыбаков взобрались на рубку и принялись зубилом срубать закисшие крепежные болты антенны локатора. Боцман, глядя на жадность команды, плюнул в сердцах и спустился в кубрик, где только один матрос, по фамилии Свеженцев, лежал на своей койке. Свеженцев поднял навстречу ему любопытное бородатое лицо.

— А ты чего же не тащишь, как все? — равнодушно спросил Насонов.

— А мне на что? — пожал неширокими и покатыми, будто стертыми за многолетние мытарства плечами Свеженцев. Он только первую путину как прибился к сейнеру. До этого он промышлял прибрежным ловом лосося на юге острова, а еще раньше судьба его терялась в долгих странствиях по огромной стране, в которые он пустился когда-то, без сожаления бросив размеренную жизнь в центре России. Тяга путешественника гнала его из Подмосковья в Мурманск, на Северный Урал, в Петропавловск-Камчатский, под Благовещенск, в Игарку, в горы Алтая, на Курилы… И, как всякий путешественник, он беззаветно верил, что в следующий раз найдет тот уголок на земле, где сможет успокоенно сказать себе: «Я счастлив». Но каждый раз он находил на новых местах только временный приют в проссанных, прокуренных общагах, где обитали такие же, как он, беззаботные истовые горемыки.

— Мне лишний груз ни к чему, — сказал Свеженцев. — Я скоро уеду куда-нибудь — здесь не хочу больше жить.

— Ты, наверно, должен быть счастливым человеком, Эдик, что едешь куда хочешь и когда хочешь? — грустно спросил Насонов. Он хотел улечься на свою койку, но вдруг побледнел лицом, положил правую руку на грудь, а другой вцепился в выступ соседней койки, замер посреди кубрика и будто посмотрел сквозь борт в холодную глубину моря.

— Миша, ты чего? — приподнялся на локте Свеженцев.

Боцман промолвил остывшими губами:

— Чичас…

— Тебе, может, надо чего?

— Надо… Водки если принесешь, хорошо будет.

— И принесу, — решительно поднялся сочувствующий Свеженцев. — На «Ерше», кажись, зашибают. Стакан выпрошу.

Боцман остался один, сел на краешек койки. Наверху опять загудел мотор, и боцман безразлично подумал, что трактор вернулся и все равно увезет и невод, и все остальное уцелевшее добро, которое можно снять в одну ночь с обреченного сейнера. Боцман сидел и слушал биение волн в корпус и настойчивый гул тракторного мотора наверху. И казалось ему, что гул стоит у него в голове, а волна бьет в ослабевшую грудь. Но он этой боли не пугался, а только удивлялся ей, как нежданной шумной неприятной гостье.

Свеженцев через некоторое время принес водку, но не целый стакан, а только половину, и боцман догадался, что водку рыбак неудержно отпил по дороге. Насонов все равно сказал «спасибо» и медленно залил оставшейся жидкостью болезненную жгучесть в груди. Отдышался и, все еще слушая себя, рассеянно обратился к сострадающему товарищу:

— А куда ты все едешь и едешь? Что ты на свете видел? — И, бросив на койку бушлат, не раздеваясь, стал осторожно укладываться.

— Я много чего видел. — Свеженцев задумался, почесывая запущенную мятую бороду. — А по-другому если, то ничего не видел… Я все искал хорошего, а радости не видел, только один пьяный угар.

— Ну и дурак, что искал, — пробормотал Насонов. — Радости только дураки и дети ищут. А по большому счету надо упереться в одно место и жить не дергаясь, пока можешь…

— В одном месте не могу, — возразил рыбак. — Душа ныть начинает. Меня будто зовет кто-то и ждет. Кому-то вроде как надо, чтобы я все время ехал к нему. А я его никак не найду…

Насонов долго лежал, пяля глаза в потолок, а потом промолвил:

— Это ты хорошо сказал, что тебя кто-то ждет… А может, мне тоже поехать куда-нибудь? А здесь, верно, правды нет.

— А что, поехали… — обрадовался Свеженцев.

— Поехали…

И тихий боцман стал медленно засыпать. Свеженцев видел его потемневшее лицо: глубокие глаза провалились еще глубже — под веки, а рот устало приоткрылся и скоро стал издавать натужный болезненный храп, будто в глотке боцмана, как в тесной норе, застрял хрипящий задыхающийся зверь.

Боцман и Свеженцев проснулись раньше остальных рыбаков, всю ночь разбиравших годное добро с судна. Рыбаки теперь спали, словно измотанные тайфуном вахтенные. Из сумрачной духоты кубрика, где бродили закисшие запахи немытых две недели людей, боцман выбрался наружу — в воздушный неугомонный поток. На пирсе всегда пахло голубой свежестью моря, испорченной рыбой, водорослями, соляркой и бензином от техники. Ни один запах не мешал другому, и каждый имел свой смысл и свою историю.

Судно потрепало ураганом человеческой жадности: люди разобрали даже брашпиль — якорную лебедку, срезали мачту, все антенны и прожектор, сняли двери от кандейки и гальюна. Боцман и не предполагал, что кому-то может понадобиться весь этот металлолом.

На пирсе он неожиданно увидел множество спящих людей. Человек двадцать незнакомого ему народа в пестрой городской одежде вповалку лежали прямо на грязном деревянном пирсовом настиле. Лишь некоторые, низко опустив очугуневшие головы, некрепко сидели на толстом бревне. Многоголосые звуки беспамятного сна летели в сырой воздушный поток, перемешиваясь с морским шелестом. И если кто-то приходил на пирс, то равнодушно переступал через спящих. Боцман расспросил пирсового рабочего, который кайлал толстый трос в головке пирса, и тот объяснил, что спящий народ был из увольнительной с огромной плавбазы, где начальство объявило на всю путину сухой закон. Толпа рабочих, пущенная на берег в восемь утра, к десяти уже мертвецки напилась. Теперь этой толпе нужно было к обеду проспаться — до прихода катера с новой партией получивших увольнительную.

— Разве это мореманы? — Рядом появился Свеженцев. — Это — плавбаза. Они море только в иллюминатор смотрят, как в телевизор.

Два человека, пришедшие на пирс, принялись оттаскивать спящие мычащие тела в сторону, чтобы дать проезд бортовому «ЗИЛу». Но один перенесенный к бревну плавбазовец поднял лохматую голову, слепо посмотрел на рабочих, встал на четвереньки и начал шаткое движение к прежнему месту, наступая ладонями и коленями на лица и тела товарищей. Достигнув середины пирса, он изверг контуженые слова и, засыпая, ткнулся лицом в настил. Пирсовые работники, матерясь, вновь потащили его в сторону.

Насонов, глядя на беспамятных людей, произнес задумчивым голосом, в котором звучала тоска по чему-то неведомому Свеженцеву:

— Я сегодня тоже забудусь. Я целый год не пил, а сегодня забудусь. Да, Эдик?.. И ехать никуда не надо. Можно в дальнее путешествие отправиться не отходя от магазина.

— Можно, — согласился рыбак. — Но когда очнешься, совсем неинтересно будет…

— А я транзитом сразу на следующий рейс. — И Насонов безрассудно, истово засмеялся.

Команда сейнера постепенно пробуждалась, выбиралась из кубрика, закуривала и осоловело смотрела вокруг. В запахи моря и пирса втекал грубоватый дух дешевого курева.

Из конторы шагом утомленного адмирала пришел капитан. Он вместе со всеми на палубе, не желая спускаться в разоренный кубрик, выпил крепкого чая, разогретого Корниловичем, и съел краюху хлеба с обильно намазанной свиной тушенкой. Оставшуюся корку бросил за борт. Голодная белая птица, кругами бороздившая воздух, с громким всплеском упала на корку.

— Отходим, — сухо приказал капитан. — До двенадцати успеть к Танькиным камням. Там нас будет ждать кунгас прибрежников. Сами в кунгас полезем, а пароход на камни бросим.

Море дышало розовой летучей дымкой, и люди, чувствуя теплое дыхание на своих лицах, не верили, что вся эта легкость и солнечная летучесть могут прерваться, что в ближайшие день-два взбалмошное морское чудовище способно пробудиться и переломать всю эту теплую гармонию, дунув холодным тайфуном.

Уходящее в море ободранное суденышко выдавило последний звук, похожий на стон больного нищего. Но люди на сейнере молчали и старались не замечать друг друга.

Насонов от растерянности и безделья взял щетку на длинной ручке и начал тщательно сметать ночной мусор с палубы в шпигаты. Он хотел со всеми своими мыслями и чувствами раствориться в бесхитростном труде. Команда молча взирала на его занятие, и никто не сказал ему о напрасности его усердия. Каждый понимал, что Насонов делает сейчас то же, что обычно люди делают с покойниками.

Каждый рыбак из команды, конечно, ненавидел свое судно. Так они по крайней мере постоянно думали и говорили на протяжении всей путины — сейнер съедал их здоровье и жизнь. Но на деле сейнер был каждому больше чем дом, чем просто жилище или место работы. Земной дом бывает вверен человеку, в море же все наоборот: рыбак со всей своей жизнью вверен судну. Скоро к работе боцмана присоединился Заремба. Он сходил за тряпками и водой, чтобы отмыть от жирного налета иллюминаторы рубки. А сонливый Свеженцев стал черпать старым ведром забортную воду и поливать для большей чистоты выметенную палубу. Еще кто-то уже драил гальюн, выметал кандейку, а кто-то соляркой очищал от копоти широкий кожух чадящей выхлопной трубы. Каждый добровольно делал ту необязательную нудную работу, на которую никогда не сыскать охотников.

Насонова работающие люди скоро вытеснили на бак, в самый нос корабля, и он остановился у борта, стал смотреть, как суденышко подминает под себя зеленоватую толщу. Сейнер скоро вошел в большое стадо сивучей, плывущих в неведомые рыбные края. Вожак высунул из волн блестящую лысую, как у капитана, голову и злобно фыркал на корабль. Звери не уходили в глубину, а подобно бестолковым, собранным в толпу людям глупо толкались, освобождая путь железному киту. Насонов понял, что звери, как и люди, собранные в толпу, забывают о себе и становятся одним ороговевшим тупым существом. И отчего-то Насонов подумал теперь, что есть посреди бездонного свободного моря гигантская воронка, и все в мире — и эти сивучи, сейнер, птицы, и сам Насонов — слепо стремятся к центру водоворота. Мир улетал, проваливался в темень.

Насонов пошел, придерживаясь за борт, — спрятаться куда-нибудь от своего предчувствия, от неясного страха, парящего вместе с ветром. Он спустился в пропахшее горячей соляркой и маслом машинное отделение. Шумный громоздкий дизель сотрясался в тесном объеме.

— Дотянем до места, Гриша? — просто так спросил Насонов в самое ухо механика Фетисова.

— Дотянем, — кивнул тот большой мрачной головой.

У каждого на судне, помимо его койки, было и еще какое-нибудь место, где душа впадала в тишину, независимо от вешнего шума и бури. Боцман давно замечал за собой и другими, что человек может часами просиживать в одном углу и при этом не читать, не разговаривать и особенно ни о чем не думать. Он сам часто спускался к машине и садился в сторонке на инструментальный ящик. Механик Фетисов знал такую слабость за боцманом и всегда держал деревянную крышку ящика чисто протертой.

Фетисов всю ночь трудился над двигателем, снимая и заменяя все доступные для разборки детали на старые, почти негодные. Теперь сбитые с регулировки, выработанные клапанные коромыслица прыгали, как молоточки пьяных гномов. Старый экономайзер на каждом ходу одного из поршней выпрыскивал тончайшую тугую струйку солярки наружу — в железный корпус корабля.

Фетисов, насупившись, оседлал винтовой железный стульчик и с тоскливым раздражением слушал неровную работу дизеля. Но слух Насонова не смог распознать нарушений в железном рокоте машины. Убаюканный, он скоро погрузился в тягучую полудрему. И лишь спустя час его вывел из оцепенения Заремба, спустившийся в отделение, чтобы позвать всех наверх — пить в рубке спирт из компаса.

Когда вся команда собралась в тесной рубке, капитан застопорил ход судна — камни в двух кабельтовых баламутили поверхность. Пенные буруны облизывали лысые каменные шишки на огромной подводной голове. Капитан что-то записывал в судовой журнал аккуратной в чистописании неспешной рукой.

— Денис Матвеич, чего строчишь? — спросил Заремба, подобревший от предстоящей выпивки компасного спирта.

— Алиби пишу, — серьезно ответил капитан.

Заремба посмотрел сбоку в записи.

— «Одиннадцать пятьдесят: на траверзе мыса Геммерлинг вошли в плотный туман», — прочитал он и добавил: — Здоров врать. Где же туман?

— А вон туман, — спокойно возразил капитан и показал авторучкой вдаль, левее пузатых зеленовато-бурых сопок острова, выпертых на поверхность вулканической силой. На горизонте жидкая белая полоска тянулась над морем. — Главное, что синоптики объявили и все, значит, сходится… — Денис Матвеевич строго посмотрел на рыбаков: — Чтобы всё дословно изучили. Чтобы ответить, если комиссия спросит… И остальное там. — Взгляд его переместился в собственные внутрение страхи: — А то не дай бог…

Один из рыбаков тем временем разбирал магнитный компас, в механизме которого плескалось семьсот двадцать граммов спирта, — такое добро не имело возможности пропасть даром. В рубку принесли котелок и три уцелевшие покореженные кружки. Рыбак слил спирт из компаса в котелок, а потом, краснея от усердия, стал наполнять кружки, стараясь не ошибиться даже на грамм, чтобы никто не почувствовал обиду.

Каждый пил тихо, не произнося бесполезных слов, не кивая, не мыча и не улыбаясь. А сначала устремлял остановившийся взгляд внутрь кружки, будто в пропасть, и, зажмурившись, нырял в ее глубину.

Насонов тоже выпил и спустя минуту, чувствуя от спирта колючее тепло в животе и груди, сказал в пустоту отодвинувшихся куда-то, ставших чужими людей:

— Пароход на камни отведу я.

— Отведи, — подумав, согласился Денис Матвеевич. — Наденешь спасжилет и за борт сиганешь чуть раньше, чтобы тебя самого не ударило.

— Отведу, — подтвердил боцман.

Через полчаса от острова два рыбака-прибрежника привели широкий просмоленный кунгас. Команда перебралась в лодку, а боцман разделся до трусов, натянул на голое тело неудобный спасательный жилет и одежду передал товарищам, которые подспудно хранили в своем молчании радость, что не им предстоит выполнять опасную работу.

Насонов перевел судно на «малый ход», провожая взглядом кунгас, который уходил к камням первым, чтобы подобрать боцмана из воды, когда он прыгнет за борт. И на носу лодки был виден массивно стоявший у высокого битинга Денис Матвеевич в глубоко натиснутой на толстую лысину фуражке. Боцман крутнул штурвал, медленно поворачивая вокруг маленького урчащего дизелем судна весь мировой объем — вместе с океаном, туманами, сопками, небом. Выровнял ход судна так, чтобы кипящая рана бурунов, портившая морскую поверхность, оказалась на курсе, помедлил минуту, прислушиваясь всем телом к холодным ветреным струям, затекающим в отдраенные двери рубки, и перевел сейнер на «полный вперед». МРС задрожал, выметывая из трубы черные натужные клубы, враскачку пошел к бурунам.

Сейнер покачивался на вялых морских пригорках, быстро нагоняя осторожный кунгас, умеривший перед камнями прыть. Насонов посмотрел влево за борт, примеряя свой скорый прыжок в воду, и увидел лица рыбаков в кунгасе — лица будто затвердели и стали желтыми высушенными масками. А еще дальше возвышался застывший неживой берег и помертвевшее до синевы небо. Насонов повернул голову вперед, и будто сквознячки выстудили из его одрябшего поникшего большого тела остатки тепла.

Он опять увидел огромный деревянный барк, шедший прямым курсом на МРС. Боцман выпустил штурвал, отступил на несколько шагов назад, к лесенке, круто уходящей в кубрик, и спиной стал падать в подводную океанскую пропасть. Он успел увидеть, как мощный киль барка, изготовленный из цельного трехсотлетнего дубового ствола, врезался в сейнер, с хрустом подломил жестяной нос маленького суденышка, размозжил рубку, и боцмана захлестнула стылая водяная тьма. Одна полоска света какое-то время еще сочилась сквозь зеленоватую толстую муть — но скоро иссякла, кто-то жадным ртом допил мелкие световые капли.

А рыбаки в кунгасе видели, как судно левой скулой протаранило буруны. Массивные железные внутренности оборвались с гулом и что-то сокрушили в трюме. Белая кубастая рубка деформировалась, словно надвинутая на глаза кепка. И механическое сердце в сейнере умерло. Разбитый корабельный труп с развороченным левым бортом отвалился от камней и уже на глубине клюнул носом, так что куцая корма приподнялась в воздух и стало видно перо руля и зеленый медный ходовой винт. Волны, хлюпая, побежали по палубе, заливаясь в покореженную рубку. Наверное, дизель внутри сорвался со станины и, круша переборку, вошел в кубрик, нарушая балансировку корпуса.

— Прыгай, — сказал Денис Матвеевич. Он несколько секунд назад, как и все вскочившие на ноги в кунгасе люди, орал это слово, но теперь повторил его еле слышно и повернул толстое растерянное лицо за помощью к напряженным рыбакам.

Но от занемевших людей помощи быть не могло. Капитан ошеломленно уселся прямо на дно кунгаса, на мокрую пайолу, снял с головы фуражку, размазал пухлой ладонью влагу по красному судорожному лицу и проговорил, озираясь на людей:

— Чего ж теперь будет?..

И рыбаки в эту минуту увидели, что капитан их — и не капитан вовсе, а трясущийся, насмерть перепуганный толстый дядька. И каждый отложил это мимолетное неуместное пока наблюдение в глубину взбудораженной памяти, чтобы извлечь его значительно позже, когда для этого придет нужное время. Рыбаки загалдели рулевому кунгаса, чтобы он подошел к тонущему судну, но двигатель кунгаса заглох, и длинный черноусый рыбак-прибрежник, вцепившийся в ручку «Вихря», стал выкрикивать:

— Нельзя туда! Нельзя, расшибемся!

Его оттеснили, Заремба стал дергать ручку мотора, чтобы завести, кандей Корнилович схватился за весла… И тогда опомнился Денис Матвеевич, проворно вскочил на ноги и, распихивая мешавшихся, полез на корму к Зарембе:

— Куда, мать твою, сволочь! — рычал он. — На камни хочешь?!

Из высоко задранной кормы судна, из щелей и разбитого иллюминатора над машинным отделением с шумом вырывался воздух. Споры были уже бессмысленны — спустя минуту МРС весь ушел, подобно медлительному киту, в море, и еще какое-то время воздушные пузыри и гейзеры выбрасывали на поверхность жирное машинное масло с соляркой и корабельный мусор. Гейзеры быстро стихли, и течение стало относить мусор от камней.

Кунгас полтора часа бороздил вокруг бурунов напрасные волны. Но море надежно заглотило жертву, и кунгас вынужденно повернул к берегу.

Поздно вечером команда пила на пирсе поминальную водку. Первый полный стакан рыбак Свеженцев в общем согласном молчании вылил в набегающие из бурого заката волны. И всем на миг показалось, что водка эта достигла некой живой сущности, грозный океан распахнулся и потеплел от почтения людей.

Через час было выпито несколько бутылок водки. Когда день окончательно скукожился из всего своего великолепного сияния в грязно-красное пятно на западе, к рыбакам приблизился растрепанный поникший капитан. Он замер в нескольких шагах от людей, сидевших на краю пирса на толстых досках настила. Руки его миротворно были скрещены под брюхом.

— Директор всем выписал премию, — повинно сказал он.

Рыбаки молчали и не смотрели на него. Тогда Денис Матвеевич осторожно добавил: