Полка Андрея Василевского

Полка Андрея Василевского

+7

Рафаэль Обер, Урс Гфеллер. Беседы с Димитрием Вячеславовичем Ивановым. Перевод с французского Елены Баевской и Михаила Яснова. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 1999, 232 стр.

О французском издании этой книги уже писал Алексей Зверев («Новый мир», 1997, № 5), называлось оно иначе: «От Иванова до Невселя. Беседы с Жаном Невселем Рафаэля Обера и Урса Гфеллера». Два швейцарских журналиста беседовали летом 1994 года в Риме именно с Жаном Невселем, между тем первичен тут именно Иванов. В предисловии к книге Жорж Нива пишет, что ее стержнем является превращение сына поэта-символиста и ученого античника — мальчика, которого отец привез с собой в Италию в 1924 году, — в журналиста, француза по паспорту, языку и юмору, позаимствовавшего свой псевдоним (Невcель) у названия деревушки в Верхней Савойе, где он родился. В своих воспоминаниях Димитрий Вячеславович очень конкретен. Вот после революции семья живет в Баку непосредственно в университете, рядом — анатомический музей. Скелеты не производят на восьмилетнего мальчика большого впечатления, но однажды ночью он бежит по длинному коридору в общий университетский туалет, а навстречу идет человек и несет что-то на блюде. «И вот я вижу, что на блюде лежит отрезанная человеческая голова, — вероятно, он нес ее в лабораторию, чтобы высушить или анатомировать. Она была похожа на голову Иоанна Крестителя, а я, в коротких штанишках, оказался в роли Саломеи… Все детство я слышал разговоры о культе Диониса, об отрезанных головах — это входило в культы Диониса. Нас с сестрой очень веселило то, что с культом Диониса связаны животные — и козы, и овцы, целый зоопарк. Мы, конечно, прятались за занавеской, глупо хихикали, пока отец серьезно толковал с коллегами о важной роли козы в сцене на вазе. (Смеется.)» Вот такие эпизоды и делают книгу читабельной. Голова на блюде, оказывается, интереснее Ватикана, хотя и о Ватикане тут много интересного. Касаясь вероисповедных проблем, Иванов-Невсель ясно обозначает свою позицию («я француз и чувствую себя французом, поэтому соблюдаю западный обряд, но как русский по происхождению соблюдаю и восточный обряд»), не углубляясь в столь скользкие материи, и правильно делает. В приложении даны некоторые статьи французского журналиста Невселя из газеты «France-Soir»: «У Бориса Пастернака», «Новый Папа перед римлянами» и др. Русское издание, на московской презентации которого присутствовал восьмидесятисемилетний Димитрий Иванов, осуществлено при поддержке фонда «PRO HELVETIA» и общества «LOTERIE ROMANDE».

Дмитрий Воденников. Holiday. Книга стихов. СПб., «ИНАПРЕСС», 1999, 62 стр.

Ну не нравится Стелле Моротской («Знамя», 2000, № 4) эта книга, ее рыжий цвет и карманный формат, которые никоим образом не ассоциируются у нее с автором незабвенного изысканного «Репейника»: «Для меня остаются непонятными (а значит, неприятными) смысл и назначение затейливой ориентальной фигурки с зонтиком и опахалом, которая настойчиво создает „дизайн“. Но более всего мне не нравится редакторский текст, многозначительно размещенный на четвертой странице обложки и призванный, по-видимому, представить творчество поэта Воденникова гипотетическому читателю. Этот текст не просто безграмотен, бессмыслен и претенциозен — он написан человеком, который не любит Дмитрия Воденникова и не понимает его стихов». А Моротская — любит и понимает, знает их наизусть, засыпает с ними и просыпается и считает, что феномен стихов Воденникова — не филологический, а психологический, и эту психологическую сторону она разбирает подробно и убедительно, чего я делать вовсе не буду. В последнее время замечаю, что постепенно утрачиваю словарь, которым мог бы адекватно говорить о стихах, которые мне нравятся (о прочих — нет проблем). Я могу/умею их только цитировать…

Мне 30 лет,

а все во мне болит

(одно животное мне эти жилы тянет:

то возится во мне,

то просто спит,

а то возьмет — и так меня ударит,

что даже кровь из десен побежит)…

…Или голосовать за них. Воденников — один из лауреатов сетевого литературного конкурса «Улов», членом жюри которого был и я.

Михаил Гаспаров. Записи и выписки. М., «Новое литературное обозрение», 2000, 416 стр.

«Записки и выписки» крупнейшего отечественного филолога, литературоведа, переводчика Михаила Леоновича Гаспарова печатались в журнале «Новое литературное обозрение» (с № 16, с перерывами) и были в конце концов удостоены премии Андрея Белого за изысканный жанровый опыт, претворяющий филологические маргиналии и технику фрагментарного письма в уникальный экзистенциальный текст. Текст же этот — объясняю для нечитавших — таков. «Анекдот. Я сказал сыну: я — тот козел, которого в анекдоте вводят в тесную комнату, чтобы потом выгнать, и людям стало бы легче. Сын, хоть и привыкший ко всему, сказал: „Никогда не мог подумать об этом с точки зрения козла!“…»; «Бог. В. В. Розанов одним и тем же инициалом обозначал Бога и Боборыкина»; «Вийон. А вдруг Вийонова прекрасная кабатчица, плачущая о молодости, вовсе никогда и не была прекрасной и это плач о том, чего не было? Так Мандельштам, по Жолковскому, пьет за военные астры, зная, что вина у него нет»; «Евграф. Бухарин при Мандельштаме и Пастернаке — это какой-то благодетельный брат Евграф русской литературы, стилистически отличный от доброго барина Луначарского»… И так много, много в алфавитном порядке (плюс еще статьи, эссе, ответы на анкеты). И по выходе в свет — обвал откликов. Александр Архангельский — среди всех комплиментов — уже обратил внимание на то, что в этой печальной книге выдающегося ученого, написанной в очень странное время, изысканные сведения, о которых никто из нас, невежд, не слышал, соседствуют с явными ляпами. «В конце концов всякий пишущий обрастает этими короткими почеркушками, — размышляет Александр Гаврилов, — у много пишущего и работящего человека их много. Если работать столько, сколько Гаспаров (а это, в свою очередь, предмет университетских сказаний), почеркушек становится очень много. В какой-то момент они, конечно, занимают все свободное пространство — а что остается, то и есть объемный образ их автора…» Но — «не будем отождествлять одинокого и обреченного, несколько гротескного „автора“, личность которого складывается исключительно из чужих текстов, с выдающимся историком литературы, стиховедом и переводчиком», — предупреждает Андрей Немзер, определяя жанр книги как (анти)постмодернистский (анти)роман и сожалея, что, не будь у нее столь удачного заголовка, он предложил бы именовать ее как последний роман Маканина — «Андеграунд, или Герой нашего времени»…

«Лучше иной „литературы“», — так я написал о «Записках и выписках» в одной из «Периодик». Сейчас я думаю, что так можно сказать о чем угодно, а на самом деле «Записки и выписки» ничему не альтернатива и не замена, а просто книга, обреченная на успех.

Татьяна Чередниченко. Россия 1990-х в слоганах, рейтингах, имиджах. Актуальный лексикон истории культуры. Художник Андрей Бондаренко. М., «Новое литературное обозрение», 1999, 416 стр.

Уже раздавались (в прессе) сетования на то, что новую книгу Татьяны Чередниченко приходится класть на стол, так как огромный формат в мягкой обложке на весу прогибается, а с колен съезжает, мелкий шрифт и длинная строка утомляют глаз, боковые линейки выталкивают читающего на следующую страницу, а обозначения реплик в дискуссиях, то светлые, то полужирные, раздражают и не дают сосредоточиться… Я же читал ее в разных местах — например, в самолете, летящем в Хургаду, — и ничего, нормально. Татьяна Чередниченко — музыковед, культуролог, доктор искусствоведения, автор нескольких книг, директор Благотворительного Резервного фонда и Благотворительного фонда Георгия Свиридова, постоянно печатается в нашем журнале (см. в настоящем номере «Нового мира» ее статью о музыке). Идея проекта — а речь идет о реализованном проекте телебесед — возникла в 1991 году. Главы/темы: Либерализм, Традиция, Деньги, Идеи, Числа, Вещи, Чудо, Тайна, Авторитет, Власть, Имидж, Тусовка, Обман, Глупость (этот фрагмент печатался в «Новом мире» — 1997, № 5), Война, Хаос, Оптимизм-Пессимизм и Вечные темы на пороге ХХI века. Собеседники — Михаил Гаспаров, Игорь Шафаревич, о. Андрей Кураев, Андрон Кончаловский, Андрей Немзер, Евгений Сабуров, Александр Доброхотов, Даниил Дондурей, Михаил Леонтьев, Лев Рубинштейн, Вадим Кожинов, Евгений Попов, Борис Раушенбах, о. Георгий Чистяков и многие другие. «Перенос телевизионного эфира на бумажную страницу — вообще-то рискованная затея, — пишет о книге Константин Парамонов. — И нельзя сказать, что она удалась автору полностью. Непосвященному фрагменты бесед участников передачи, которая так живо смотрелась на телеэкране, могут показаться кусками бесконтактного интервью, ответами на вопросы, присланными по глухонемой неторопливой почте. Поэтому (еще и поэтому) неудивительно, что вопросы и ответы, в соответствии с выбранным интерфейсом, порой откровенно „зависают“, кнопка не срабатывает, авторские связки между рассуждениями участников диалога обрываются на самом интересном месте». Главы склеены обширными и, по-моему, просто захватывающими культурологическими комментариями Чередниченко, и это — лучшее, что есть в книге, которую от начала до конца осилить все равно невозможно, но она — пригодная для чтения в любом объеме и порядке — для этого и не предназначена.

Александр Генис. Иван Петрович умер. Статьи и расследования. Вступительная статья М. Эпштейна. М., «Новое литературное обозрение», 1999, 336 стр.

О еде известный критик, культуролог и публицист Александр Генис пишет лучше, чем о литературе, но сборник эссе посвящен в основном современной литературе/культуре, отечественной и зарубежной. А пресловутый Иван Петрович — это такое удобное обобщение (нет, не работы карикатуриста Бильжо), резиновая кукла для битья палкой: «Каким же грандиозным самомнением надо обладать, чтобы написать: „Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошел к распахнутому окну“. Чтобы не испытать стыда за плагиат (?! — А. В.), надо заставить себя забыть обо всех предшествующих и последующих Иван Петровичах, скрипучих стульях и распахнутых окнах. Нужно твердо, до беспамятства и фанатизма, верить в свою власть над миром, чтобы думать, будто ты описываешь жизнь такой, какая она есть». В основе книги лежат статьи о новой российской словесности, печатавшиеся ранее в питерском журнале «Звезда». Новая словесность — это Андрей Синявский, Андрей Битов, Владимир Маканин, Венедикт Ерофеев, Сергей Довлатов, Саша Соколов, Татьяна Толстая, Владимир Сорокин, Виктор Пелевин. «В этом списке нет ничего неожиданного, — ехидничает Александр Скидан (http://vavilon.ru/texts/skidan0.html). — Напротив, это скорее дежурный список, общее место „новой русской словесности“, обращаясь к которому критик может чувствовать себя в полной безопасности. Никто не обвинит его в ретроградстве или, наоборот, элитарности. Какую бы интерпретацию он ни предложил, что бы ни написал, по большому счету это уже ничего не изменит в статусе рассматриваемого писателя или расстановке литературных сил. Зато безусловно прибавит весу критику; ничем не рискуя, тот может именно что вольготно расположиться в кругу тех, чьи имена говорят сами за себя. И вот что любопытно: даже такого нарушителя спокойствия и литературных конвенций, как Сорокин, Генис умудряется лишить присущего тому радикализма, превратив в какого-то наформалиненного пупса. После устроенной Генисом санобработки Сорокина можно помещать под стекло или преподавать детям в школе». Александр Скидан даже предположил, что, устраняя бедного Ивана Петровича, эссеист расчищает место для своей, как он сам ее определяет, «гуманитарной прозы», характерные черты которой — «гибридность формы, светскость изложения, прозрачность языка, доступность содержания, компактность конечного продукта, известная игривость ума, отсутствие экзистенциального и метафизического измерений… толика формализма, толика культурологии, толика сведений, толика „органической поэтики“… То, что так нравится редакторам культурных отделов „интеллигентных“ газет и их читателям, тем, кому недосуг обратиться к первоисточнику, но кто стремится „быть в курсе“ и потому серьезным изданиям предпочитает дайджест». Но дело в том, что читать Гениса — все равно интересно и приятно, пусть даже больше приятно, чем интересно, будь то эссе о зоологической прозе Джеральда Даррелла или библиография самого Гениса.

Борис Акунин. Статский советник. Роман. М., «Захаров», 1999, 286 стр.

Умер Иван Петрович, не умер, а Эраст Петрович Фандорин жив. И, как возмущался Р. Арбитман, под пером Акунина факт (первоначальной) принадлежности к жандармскому ведомству не компрометирует этого героя, но даже выглядит главной человеческой добродетелью, «каковой не оценит разве что стриженая курсистка с идеями в голове, да и та потом оценит». Сказано зло, но об этом чиновнике по особым поручениям при московском губернаторе возможны иные мнения. «Фандорин — мечта нынешнего либерала: человек светский, способный к действию, безусловно нравственный, при этом чудак, то есть имеющий представление о ценности приватности, privacy, человек» (Лев Данилкин). Первые романы фандоринского цикла дали повод тому же Р. Арбитману увидеть в них абсолютно фантастическую картину российской действительности последней четверти XIX века, «откуда благоразумно изъяты едва ли не все „внутренние турки“ — карьеристы и казнокрады, обскуранты и держиморды, чиновные тупицы и политические бездари… — словом, все те, кто своими действиями либо бездействием привел реальную (не пряничную!) страну сначала к 1905-му, а позднее и к 1917 году…» Но вот выходит очередной детектив о Фандорине, такой же крепкий, как и остальные (свидетельствую — зачитался на египетском пляже, весь сгорел), действие его происходит в 1891 году: революционеры борются с Российским государством, и соответственно государство — в лице Охранного и Жандармского управлений — с революционерами-террористами. Вячеслав Курицын заметил, что, наверное, впервые в отечественной словесности конфликт между царской властью и «нигилистами» изложен ни с какой точки зрения, — автор добросовестно воспроизводит логику и защитников режима, и его врагов. Вроде бы так, но остается странное ощущение: исторический контекст-то ведь — живой, еще не музеефицировавшийся, рана еще не затянулась, мы все знаем, что произошло потом, когда Российское государство проиграло эту внутреннюю войну. Да, благородный Эраст, уходящий в финале с государственной службы ради этой самой privacy, остался «весь в белом», не солидаризовавшись ни с одним из воюющих лагерей, и стал… неинтересен. Но, видимо, автор его скоро прикончит, не даст ведь дожить до красного Октября.

Борис Акунин. Коронация, или Последний из Романов. М., «Захаров», 2000, 350 стр.

Убили, убили!.. Нет, живой еще. Книга выдвинута на Букера (мной), но ничего не получит.

— 3

Словарь терминов московской концептуальной школы. Составитель и автор предисловия Андрей Монастырский. М., «Ad marginem», 1999, 224 стр.

«История послевоенного русского искусства сложилась таким образом, что только Московский Концептуализм смог предложить систему представлений, составивших альтернативу официальному Советскому искусству и способных вернуть русское искусство в орбиту интернационального арт-мира», — заявляет Иосиф Бакштейн в предисловии к «Словарю», и мы оставим эти претензии без рассмотрения (о романе концептуалиста Павла Пеперштейна «Мифогенная любовь каст», написанном в соавторстве с Сергеем Ануфриевым, см. решительный отклик Ирины Роднянской в апрельском номере «Нового мира» за этот год). Если не вдумываться, названия словарных статей звучат музыкой — ВАРУМ-ВАРУМНЫЕ ДЕЛА, ВЫРУБАНИЕ ГАРНИТУРОВ, ЗАЙЧИКИ И ЕЖИКИ, КОЛОБКОВОСТЬ… А вдумаешься: «ГНИЛЫЕ БУРАТИНО — население „мифов и сфер непостоянства“. А. Монастырский, В. Сорокин. Предисловие а. Сергия к Первой Иерархии, 1986»; «ЛИВИНГСТОН В АФРИКЕ — самоопределение культурного положения и мироощущения участников школы московского концептуализма в России. Термин А. Монастырского в диалоге И. Бакштейна и А. Монастырского „Вступительный диалог к сборнику МАНИ „Комнаты““, 1986». Сергей Костырко уже имел случай усомниться в практическом применении словаря — «традиционное соотношение определяемого словосочетания и его толкования поменялись местами». Но это не недостаток, а особенность проекта. В приложении 3 («Дополнительный словарь В. Захарова») концептуалист В. Захаров прямо пишет, что его задача — перевод общеупотребимых слов на психоделический язык. И вправду переводит. «АХ — категория греха»; «ДОМИК В ГЛУШИ — поэтический образ, сводящий с ума людей здоровой психики»; «КРЫМ — место в голове, напоминающее о важном»; «МУЗЫКА ВИВАЛЬДИ — процесс застревания вечности в четырех состояниях года — последний этап мытарств души»; «ШОПЕН — Шопен»…

Да, книга узкоспециальная и по преимуществу магическая, как характеризовал ее рецензент Дмитрий Бычихин (http://russ.ru/journal/dosie/bychihin.htm). «С концом Советского Союза, — итожит Бычихин, — московский концептуализм из опекаемой немногочисленными подвижниками овечки Долли превратился в бряцающую триумфальными регалиями священную корову. Что, в общем, никак не сказалось на его герметичности. Реликвия и рада бы пастись на воле, однако содержать ее предпочитают непосредственно в храме. Слишком непредсказуемое впечатление производит она на пейзан…» Добавить нечего.

Сергей Соловьев. Книга. М. — СПб., «Комментарии», 2000, 147 стр.

Конечно, это не режиссер Соловьев (и тем более не его тезки — дедушка-историк и внук-поэт), а уроженец Киева, ныне живущий в Германии, стихотворец-метаметафорист, издатель литературно-художественного журнала «Ковчег», график, автор книг «В зеркале отца», «Нольдистанция», «Дар смерти», «Пир», «Междуречье» (ни одной из них, признаюсь, не читал, а после «Книги» и не хочется). Вот аннотация — впрочем, аннотация ли? — то ли написанная автором, то ли издателем, во всяком случае, этот текст напечатан там, где в пошло-обыкновенных книжечках дают аннотацию: Видимо, не случайно сущность времени и человека по сей день не только не поддаются определению, но и, особенно первого, вразумительному мышлению. То есть метафизически существование их остается все еще недоказанным. Полиморфная история странствий намерений и языка, развернутая вокруг авторского проекта Фигура времени, образует четырехъярусную одиссею книги. Травестийная дискуссионная группа, заточенная в один из ярусов, вступает в виртуальный обмен с Фигурой, являясь своего рода читательской проекцией книги. «Жизнь и смерть во власти языка, и любящие вкусят от плодов его», — доносится голос одного из библейских узников лабиринта. Тут нечто похожее на «Словарь московского концептуализма»: аннотация обыкновенно примитивнее книги, иначе она не может выполнить своего назначения, а у Соловьева, напротив, основной текст даже несколько яснее аннотации. Из основного текста: «Вмурованный в жизнь, не понимаю, не понi маю. Парщиков-горбунок: вот детям песок, пусть построят свои города-твердыни. Похож на пони, от крестца к груди — перевернутым конусом-парусом, снасть звенит, напряжен в холке, отполирован, глаза-ноздри блестят, обмахивается воображением. Рождество в Кёльне, дождь, небо, шнуруемое петардами, мемуары. У скота поголовье, а у нас — поколенье. Кажется, Беккет: я единственный человек, остальное божественно. Бобэоби, бо жественно. Чем дышишь? Собой ведь…» А что? В сущности, за нечто подобное Виктор Соснора — писатель, состоящий из одной репутации, — получил $ 25 000, то есть Большую премию имени Аполлона Григорьева.

Артюр Рембо. Стихотворения. Озарения. Одно лето в аду. СПб., «Азбука», 1999, 224 стр.

Не важно, умер Артюр Рембо в 1991-м (стр. 1) или в 1891 году (четвертая страница обложки), но писал он точно по-русски. То есть он есть представитель поэзии французской, он даже посвящал стихи Парижской коммуне и французскому народу, но… почему-то предпочитавший сочинять стихи на экзотическом для него русском наречии. Но если нигде не написано, что стихи переведены с французского (ну понятно, издатели не для дураков работают, подозревая в читателе некоторую образованность), то как же в книге обозначен(ы) переводчик(и)? Да никак. Ну буквально никак. При том, что издатели педантично отметили: мол, на обложке воспроизведен фрагмент картины Дж. Кэтлина «Охота на фламинго» (1857). В выходных данных книги значатся: руководитель проекта Алексей Балакин, художественный редактор Вадим Пожидаев, технический редактор Татьяна Раткевич, корректоры Елена Байер, Нина Богачева, верстка Алексея Соколова. А вот переводчиков никаких не было. И платить никому не надо. Правда, в выходных данных находим указание: мол, текст печатается по изданию: Рембо А. Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду. М., 1982. («Литературные памятники»). Ну как же, как же — знаменитая книжечка. Иду к полке, беру в руки, раскрываю — там все на месте: перевод М. П. Кудинова. Можно уточнить — покойного М. П. Кудинова, который уже не может защитить свои права…

…И тут только я разглядел на обложке этого покетбука странную бляху, похожую на медаль, с силуэтом, похожим на Петра Великого, с датой «1998» и загадочными словами «Знак общественного признания». Кто бы за всем этим ни стоял, он явно погорячился.