Перед войной

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Перед войной

У меня сложилось впечатление, что для некоторых людей одними из важных событий прожитого года являются поездки на отдых или интересные деловые поездки. Я легко вспоминаю почти любой год прожитой жизни, и главной “зацепкой” для моей памяти является то, что я сказал выше.

Лето 1934 я вместе с папой и мамой провел в Горячем Ключе. Этот выезд из Ростова был для меня знаменательным потому, что несколько лет до него, а что значит несколько лет для восьмилетнего человека, меня никуда не вывозили – почему, не знаю. Кроме того, в том году я шел в первый класс. Мы жили в санатории, главным врачом которого был Абрам Слободкин, муж моей тети Ривы. Горячий Ключ находится в самом центре Северного Кавказа, с характерными для этого района природой и людьми. Добраться тогда до Горячего Ключа было непросто. Мы приехали в Краснодар поездом, но на автобус сесть нам не удалось, и мы добирались до места на. волах: “Цоб-Цобэ”. В санатории проводил время с однолетками, купался в горной речке, впервые почувствовал, что такое Кавказ. Запомнилась одна история. На территории санатория, на хоздворе, рядом с водопроводным краном, я обнаружил большое осиное гнездо. Сколько их там было – сосчитать невозможно. Недолго думая, пристроил к крану какой-то шланг и стал поливать гнездо водой. Осы в строгом порядке поднялись вверх и эскадрильей пошли на меня. Я бросился бежать, но меня нагнали. Несколько дней потом я не мог ни двигаться, ни сидеть, но все говорили, что дешево отделался.

Первые впечатления от Сочи и Черного моря у связаны с младшей сестрой папы – тетей Соней. Впервые мы с мамой приехали в Сочи к тете Соне после того, как я окончил первый класс – в 1935. Этот год мне запомнился войной между Италией и Абиссинией. Газеты (радио в то время практически не было) регулярно сообщали о военных действиях, но эти события были так далеко и по расстоянию, и по влиянию на нашу жизнь, тем более в детском восприятии, что кроме ограниченного любопытства – вот ведь где-то идет настоящая война – ничего не вызывали. Тетя Соня работала тогда в Санатории №8, впоследствии переименованном в “Горный воздух”, так как он находился относительно высоко на горе, на границе между Сочи и Адлером. Такое расположение санатория практически исключало регулярные, а тем более многоразовые, походы на море. Для этой цели санаторий имел крохотный допотопный автобусик, с характерным запахом и урчанием – почему-то это мне запомнилось. Сама посадка в автобус уже входила в комплекс удовольствий, связанных с купанием в море. Мне трудно передать словами, как мне понравилось море, и какое удовольствие я испытывал, находясь среди волн в теплой соленой голубой воде. Камни, запах, плеск волн – настолько глубоко запали в мою душу, что много лет спустя, в годы войны и всяких невзгод, воспоминание о них неизменно улучшало настроение. Но мое первое посещение моря помимо радости вызвало совсем другое чувство – зависть. Дело в том, что моя сестра Инна приехала в Сочи примерно на месяц раньше нас с мамой, за это время научилась плавать и гордо демонстрировала “высокий” стиль плавания – по-собачьи. Я такое превосходство долго терпеть не мог и, кажется, спустя три-пять дней тоже уже плавал. Более того, за день-два до отъезда я сделал то, о чем мечтал с самого начала – я доплыл до утеса, который торчал неподалеку, в 30-50 метрах от берега.

Несколько слов о том Сочи, который я увидел и запомнил. Небольшой курортный провинциальный городок, совсем немного отдыхающих, главным образом, организованных. На узких зеленых улочках почти не видно ни людей, ни транспорта, но зато попадаются киоски с самыми различными дешевыми и вкусными фруктами и орехами. Недалеко от пляжей широкие кусты колючей ежевики, и никому не принадлежащие деревья – инжир с легко доступными плодами. А сразу за городом горы…

Так случилось, что и на следующий год мы с мамой оказались у тети Сони. Год 1936 ассоциируется у меня с двумя событиями: с испанской войной – с началом путча генерала Франко, и с небывалым наводнением в Ростове. Нам потом рассказывали, что по улицам, спускающимся к Дону, неслись настоящие полноводные реки, все сметающие на своем пути. Было много смешных историй, но были и жертвы.

В 1937 всем памятном году мама, Инна и я, в компании еще двух семей наших ростовских знакомых, среди которых были и наши сверстники, провели лето на Дону, в станице Вешенская. Почему наши знакомые туда забрались, я не знаю, но моя мама выбрала это место потому, что там, якобы, растут густые хвойные леса, а у меня не совсем в порядке “железки” – предвестник легочных заболеваний. Дон действительно оказался тихим, замечательным, но вместо густого леса мы прятались от нестерпимого солнца в жалких реденьких рощах. Вешенская уже была вотчиной писателя Михаила Шолохова, совсем недавно ставшего всесоюзно известным. Шолохов жил в очень большом доме, огороженном со всех сторон высоченным деревянным забором. Мы, конечно, не пытались туда проникнуть, но, думаю, что это было бы непросто. Хотя однажды какие-то люди подошли к нашей молодежной компании и предложили нашим девочкам, правильнее сказать, девушкам, познакомить их с Михаилом Александровичем. Оказывается, и такая служба была у Шолохова. Но встретились мы с Шолоховым совершенно неожиданно и не в его доме. Как-то мы гуляли на левом берегу Дона и заметили садящийся неподалеку от нас маленький самолет У-2, “кукурузник”. Мы, конечно, бросились к нему, но почти одновременно с нами к самолету подкатила автомашина ”эмка”, из которой вышел рыжеватый молодой человек, можно сказать, паренек. Этот человек о чем-то коротко переговорил с пилотом, и тот что-то ему передал. Самолет взлетел, машина уехала. Это был Шолохов.

Вешенская запомнилась и богатыми “боевыми”, пожалуй, надо без кавычек, трофеями. После всяких обменов с местными ребятами я оказался владельцем замечательных вещей, мечтой каждого мальчишки: настоящего казацкого кинжала, правда, без ножен, и полевого бинокля времен гражданской войны. И то и другое всегда было при мне, но на следующий же год я подарил бинокль своему двоюродному брату, а летом 1942, когда мы оказались почти что в окружении, кинжал был выброшен моим отцом.

В 1939 Инна сдавала вступительные экзамены в Мединститут, мама не хотела ее оставлять одну, и меня решили отправить в пионерский лагерь. Лагерь “Медсантруд” для детей сотрудников медицинских учреждений города снимал помещение школы в поселке Джубга Краснодарского края. Ехали мы поездом до Туапсе, а от Туапсе до места – морем, на катере.

Море было неспокойным, и многих, в том числе меня, укачало. После этого на долгие годы я был уверен, что подвержен морской болезни. Впечатлений от пребывания в лагере было немало. Главным же для меня обстоятельством было то, что я впервые, если не считать один день в упомянутом детском саду, оказался один, без родителей. В этом было и что-то значительное, и что-то грустное. Поэтому можно представить мою радость, когда неожиданно в нашем лагере появился все тот же Соломон, который работал в это время завхозом в пионерском лагере в Архипо-Осиповке, в нескольких десятках километров от нас. Он не только меня разыскал, но и притащил большой брусок сплющенных соевых конфет “Кавказские”. Моя жена знает, что всю жизнь моими самыми любимыми были, да и остались поныне, именно эти конфеты. Запомнились также утренняя побудка горниста, походы в горы, переход через ущелье по висячему выскакивающему из-под ног мостику.

Летом 1940 года маме предложили открыть зубоврачебный кабинет в станице Усть-Быстрянка, расположенной на берегу Северного (Северского) Донца. Мама решила совместить необходимое с полезным и взяла с собой нас с Инной. Отдых получился замечательным. Тишина, зеленая, богатая фруктами и овощами, казацкая станица, я там впервые сел на лошадь и впервые с нее упал, чистейшая прозрачная речка и. хорошее настроение молодых здоровых людей. Лодка и рыбная ловля. Левый берег Донца был каменистым и крутым, и я там научился не бояться нырять вниз головой со значительной высоты. И незабываемая полуденная сиеста – отдых в тенистом саду.

Запомнилось одно событие – наша поездка в колхоз за медом, сметаной и фруктами. Мы переправились на общественной лодке на другую сторону реки и прошли по полям один-два километра. Все было спокойно и хорошо. Однако на обратном пути погода резко испортилась, подул ветер, пошел дождь. А когда мы подошли к реке, то увидели, что она, как в сказке Пушкина, не на шутку разбушевалась. Общественная лодка находилась на нужной для нас стороне реки. Но по реке ходили большие волны выше борта нашей лодки, сильный ветер и, к тому же, уже смеркалось. Никого ни на этой стороне, ни на той. Что делать? Ждать? Кого и сколько? И я предложил: поехали. То, что предложил я, мальчишка четырнадцати лет, в этом ничего удивительного не было, но то, что мои взрослые спутницы не побоялись и согласились – это уже потом, когда я мысленно восстанавливал ситуацию, вызывало удивление. Должен сказать, что я, понимая серьезность ситуации, все делал вполне правильно. Я поставил лодку носом против волны и как можно спокойно, но это мне стоило больших усилий, подгребал к противоположному берегу. Нас качало, волны доходили до кромки борта, но вода в лодку не попадала. Нас отнесло довольно далеко от места стоянки лодки, но все было благополучно. А что, если…

Возвращаюсь по времени немного назад. В 1934 я пошел в школу. Мне было уже “далеко” за 8 – восемь с половиной. Семилеток тогда в первый класс не принимали, а в “нулевку” – подготовительный класс – родители меня благоразумно не отдали, хотя мой товарищ Сеня все же туда угодил. Мы немного “заотдыхались” в Горячем Ключе и вернулись в Ростов только в конце сентября, когда занятия в школе уже шли почти месяц.

Я не был на первом уроке, но все равно впечатление от знакомства со школой запомнил. Запомнил и значительную часть соучеников, с которыми мне пришлось проучится семь довоенных лет2. Школа наша размещалась на краю самого большого в Ростове рынка, или как говорят на юге – базара. Место достаточно бойкое, базарное, особенно весной, когда начинали функционировать карусели и другие аттракционы, и все мысли учеников были сосредоточены на то, как бы “проканать” – проскочить на аттракцион бесплатно. Но наружная базарная обстановка ни в коей мере не отражалась на учебном процессе и порядке, царившем в школе.

Дело в том, что наша школа – это бывшая гимназия, и большинство педагогов, еще достаточно молодых, были преподавателями этой гимназии, и гимназический дух еще не полностью выветрился. Кстати, именно в этой гимназии училась в свое время моя мама. В нашей школе училась и моя сестра Инна. Встречались мы с ней в школе редко, потому что учились в разных сменах – я в первой, она во второй. Но я был горд, когда оказывался в окружении старшеклассников -

Инна шла на пять классов впереди. Хотя иногда бывали и негативные моменты нашего совместного обучения в одной школе: некоторые преподаватели, по предметам которых Инна шла не блестяще, при первом знакомстве со мной проявляли некоторое недоверие и сомнение, ставить ли “отл.” или нет. Но были преподаватели и с противоположной реакцией, и “брат Инны” для них звучало гарантирующим авансом. К таким преподавателям относились биолог Фета Михайловна, физик Альберт Николаевич (немец, в 1941 он был депортирован куда-то за Волгу и там умер), математик Александр Васильевич по прозвищу “Индюк” и еще некоторые. Директором школы был Александр Николаевич Беланов, преподаватель истории. Не забуду искреннее непонимание поголовно всех слушавших его лекцию ребят о событиях, происходивших на Дальнем Востоке на КВЖД, когда у Советского Союза были отобраны права на эту дорогу. Как, неужели служащие и жители прилегающих районов не понимали, что они теряют – ни много ни мало советскую власть?

1 декабря 1934, я запомнил этот день, убили Кирова, и начался новый этап советской власти.

Первой моей учительницей была молодая и красивая Антонина Александровна. Очень спокойно, с интересом она занималась с малышами, мы ее полюбили и были по-детски искренне огорчены, когда узнали, что она от нас ушла. У нас хватило желания и организованности, чтобы собраться всем классом и явиться к ней домой с наивной просьбой вернуться потому, что мы ее любим. Конечно, ничего не получилось.

Первый класс я закончил с похвальной грамотой с портретами – слева Ленина, справа Сталина. Во втором классе я учился почему-то хуже, и Нина Георгиевна, наша новая учительница, справедливо сместила меня с пьедестала хорошего ученика. Не буду последовательно “переходить” из класса в класс, однако скажу, что все остальные довоенные классы, вплоть до седьмого, я ходил в отличниках. Но хвастать нечем – ко всем предметам я относился примерно одинаково и желания в какой-либо из них углубиться у меня не было. Сейчас же я убежден в том, что для того, чтобы успешно учиться в школе, требуется только лишь умение быть внимательным и нормальная детская память.

В каждом учебном году для меня, а, скорее всего, для большинства учеников, самыми примечательными были два периода: начало учебного года и его окончание – экзамены.

Встреча с товарищами после такого длинного, в то время, лета (а тогда лето действительно было очень длинным – думаю, раза в три длиннее, чем сейчас), столько новостей, ребята за это время стали взрослее и чуть-чуть другими. А новые предметы, новые учебники?! Книги имели какой-то особый (конечно, типографский) запах и очень заманчивое содержание, их даже в руках держать было приятно. Но, признаюсь – и это проявление или ограниченности, или отсутствие настоящего наставника – я никогда не читал учебники впрок, даже следующий урок. Пора экзаменов – это, прежде всего, весенняя пора. Настроение приподнятое, почти праздничное. Честно говоря, я экзаменов никогда не боялся, может быть, даже любил. Наверно потому, что они мне легко давались, и это был повод себя показать, а честолюбие мне никогда не было чуждо. О том, что я ко всем предметам относился достаточно одинаково, я уже говорил. Но мне хотелось бы немного рассказать о “второстепенном” предмете – о физкультуре. Я очень любил физкультуру и нашего преподавателя Акима Николаевича. Он был уже не молодой человек, но очень спортивный и очень хороший преподаватель. И различные физические упражнения, и освоение спортивных снарядов, и спортивные игры – все было интересным. Во мне, видимо, были заложены неплохие физические данные, и я в последующем, когда только мог, занимался физкультурой в спортивных кружках в школьное время, в институте и позже. У меня, например, дома около сорока лет висели кольца, и в комплекс моих домашних упражнений всегда входили вращения и подтягивание на кольцах. Может быть, это спасало мою жизнь в критические моменты. А все благодаря Акиму Николаевичу.

В школе у меня, конечно, были товарищи. Скорее даже, друзья, но мне кажется, что в таком возрасте понятнее слово товарищ. Так вот моими постоянными и верными товарищами были: Сеня Фиранер, я о нем уже упоминал, Миша Тилес, Глеб Гарби и Гриша Сатуновский. С Мишей у меня произошел какой-то инцидент, что именно, не помню, но ощущение неправильности моего поведения было настолько острым, что я это запомнил навсегда. Миша с нами учился только до четвертого класса, а потом он перешел в другую школу, где его мама, Дора Львовна, работала преподавателем географии. Контакт с ним не прервался, но на расстоянии это было уже несколько другое.

Что такое детско-подростковая дружба? Это внутренняя симпатия, это проведение вместе всяких школьных и нешкольных мероприятий, совместные проделки, не обязательно дозволенные, это походы друг к другу на день рождения. В общем – это стремление быть вместе. Все это у нас было, но отношения друг с другом имели некоторые различия. Мне, например, ближе были Глеб и Миша, хотя больше всего мы проводили время вместе с Сеней – общий двор, тем более такой, каким был наш – имеет большое значение.

Среди наших приключений мне запомнилось одно, едва не закончившееся трагически. Рядом с нашим домом стояло красивое здание, бывшим владельцем которого был барон Врангель – да, тот самый барон Врангель. (Кстати, по имеющимся сведениям наш дом уже снесен, и это очень трудно осознать, а вот дом барона Врангеля, как историческая реликвия – остался). И вот мы с Сеней однажды решили обследовать врангелевский чердак. Благо крыши наших домов, как обычно бывает на старинных улицах, состоящих из одно-двухэтажных домов, смыкались. Мы подготовились к этому исследованию: захватили с собой спички и свечку. Когда мы подошли к чердачному окну – не помню, как оно называется, кажется, слуховое – то выяснилось, что от уровня крыши до уровня чердачного пола расстояние весьма значительное – не менее полутора метров. Это нас не остановило: лежа на животе, мы спускались ногами вперед в проем, а затем, держась руками за край окна, доставали ногами пол чердака. Поход был безрезультатным, мы ничего интересного не нашли, пол чердака был прикрыт стружкой и какой-то истлевшей трухой – и больше ничего, и никакого, конечно, оружия. Ну что же, надо выбираться. Мы все же нашли пару кирпичей, поставили их под окном и с небольшим физическим напряжением по очереди, помогая друг другу, вылезли на крышу. А для удобства мы на третьем кирпиче закрепили горящую свечку. Но когда мы оказались на крыше, мы поняли что оставлять свечу на чердаке нельзя и ничего более умного не придумали, как попытаться сбить пламя свечи камнями. Огонь мы не сбили, а свечу, как и следовало бы ожидать, мы свалили. Она свалилась с кирпича и упала на пол. Я очнулся, лежа на полу, руками гася свечу и начавшую потрескивать чердачную сухость. Это мне удалось – доказательством тому является то, что я рассказываю об этом событии. Когда я вылез на крышу, Сеня стоял с круглыми глазами: “Ты знаешь, Юрка, я сейчас убедился в том, что ты можешь быть героем. Я не успел ни о чем подумать, а ты уже летел вниз головой в чердак.”

Конечно, самым интересным был для нас поход в кино. Кино вообще почти все дети любят. Но то время принципиально отличалось от теперешнего. Не было не только телевидения, но и радио, даже простая “тарелка”, встречались не в каждом доме. При этом надо учесть, что выход на экраны какой-либо кинокартины был просто событием – в год отечественная киноиндустрия, все киностудии вместе взятые, выпускали всего порядка пяти художественных кинолент. Все знали, что каждая кинокартина проходит тщательный контроль в партийном аппарате, и даже лично товарищ Сталин просматривает все, что должно выйти на экраны.

Что же касается заграничных фильмов, то их было совсем мало. За несколько месяцев до начала выхода кинокартины на экран вывешивались афиши, и народ ждал. Когда же, наконец, начинался “показ”, то выстраивались дикие очереди, и было счастьем достать билет. Но очень часто ситуация для нашего брата, детей до 16 лет, была просто невыносимая. Еще можно понять, когда не пускали на какой-нибудь любовный фильм, где героям разрешают целоваться. Но чем можно объяснить возрастное ограничение, например, на фильм “Человек – невидимка”? Я был доведен до такого отчаяния, что прорвался в кинозал вообще без билета. Это, между прочим, был чисто психологический этюд, как и любое, кстати, жульничество. Стоит ли после этого удивляться, что люди смотрели каждый фильм по несколько, а иногда даже по много раз. Смешно говорить, но некоторые умники вроде нас смотрели “Чапаева” до десяти раз, а совсем умные действительно ждали: а вдруг Чапаев выплывет.

Когда же появились “Веселые ребята”, все заболели джазом и наша компания в том числе. Эта болезнь приняла настолько серьезную форму, что мы по дороге в школу заворачивали к Глебу домой и там устраивали многочасовый “концерт” (у нас тогда не было ни одного музыкального инструмента), пока не надо было возвращаться из “школы”. Так продолжалось до тех пор, пока вездесущие девчонки, наши соученицы, нас не выследили и не доложили классной руководительнице, как мы “болеем”. При таком восприятии кино я думаю, что нет ничего удивительного в том, что я решил вспомнить названия всех просмотренных мною до войны кинокартин и, как ни странно, мне кажется, что мне это почти удалось. Назову их число: отечественных фильмов я насчитал 106, а зарубежных – только 133.

Другие культурные мероприятия были достаточно редкими. Походы в театр, на концерты, наверно, можно было бы подсчитать на пальцах, но я и их плохо запомнил. Однако один поход, в полном смысле “поход”, мне запомнился очень хорошо. Это было во время осенних каникул в пятом классе. Мне достался, именно достался, билет в ТЮЗ на спектакль “Хижина дяди Тома”. Когда я вышел из дома, уже была непогода, шел холодный осенний дождь. Но когда я подошел к трамвайной остановке, на город налетела настоящая буря такой силы, что весь городской транспорт остановился. Что делать? Конечно, идти домой, тем более что плаща я тогда не имел. Но не тут-то было. А как же билет? И я под проливным дождем и под пронизывающим ледяным ветром поперся пешком в другой конец города. Когда я, наконец, добрался до театра, я был мокрым и замерзшим до мозга костей. В туалете я, как мог, отжал воду из моей верхней и нижней одежды и пошел в почти пустой и, как мне показалось, очень холодный зрительный зал. Я смотрел душещипательную историю, но больше думал о том, как буду добираться домой. Спектакль я, конечно, досмотрел до конца.

На следующий день, когда отец узнал, что транспорт вчера не ходил, он мне дал хорошую взбучку: “Надо быть абсолютным идиотом, чтобы так себя вести”. И он был прав, я им был. Но что особенно удивительно – в этот же день на этом спектакле, оказывается, была и одна девочка по имени Нонночка. И почему-то мы не увидели друг друга.

В нашем районе, на углу Газетного и главной улицы города, Садовой (тогда проспекта Энгельса), находился Дворец Пионеров. Это был настоящий дворец и по архитектуре, и по организации досуга детей. Помимо утренников и вечеров, которые проводились по праздничным дням, во дворце работало много кружков, посещать которые было и интересно, и полезно. Как можно не отметить то, что одновременно со мной часто бывала во Дворце все та же хорошенькая девочка. Мы с ней встречались много раз и в зрительном зале, и в галерее кривых зеркал, и на парадной входной лестнице, где стояло огромное чучело бурого медведя, но не видели друг друга.

В 36-м или 37-м году была провозглашена амнистия казакам, якобы снявшая все претензии к ним, связанные с их борьбой против Советской власти. По этому поводу проходили пышные, по тем временам, торжества. На эти торжества приехал Семен Михайлович Буденный, и каждый из небольшой группы отобранных ростовских пионеров, стоявших на сцене недавно построенного драматического театра имени Максима Горького, выходил из строя и в стихах приветствовал Семена Михайловича. В этой группе были и я, и Нонна, но мы и здесь не заметили друг друга и поэтому не догадались, что нам предстоит прожить вместе всю жизнь.

В третьем или в четвертом классе наша компания ходила в географический кружок. Энтузиаст-преподаватель проводил занятия очень просто. По очереди члены кружка называли какое-либо географическое место, конечно, малознакомое и необычно звучащее, и задача остальных была определить, что это такое и где оно находится. Помимо спортивного азарта, нам было интересно играть в эту игру и потому, что, называя какой либо город, реку или гору в Африке, Америке, Австралии или в Океании, нам казалось, что это место становится нам ближе и доступнее, и от этого захватывало дух.

Годом позже мы все той же командой поступили в оркестр народных инструментов, струнный оркестр Дворца Пионеров. И здесь четко проявилось различие в наших музыкальных способностях. Самые лучшие слух и мастерство оказались у Гриши, не очень отставал от него Глеб, затем с заметным отрывом шел я (я играл на домре). Что же касается Сени, то медведь уж очень уверенно наступил ему на ухо, и через пару месяцев он в оркестр уже не ходил. У нас оказался умелый молодой преподаватель, и очень скоро он стал дирижером действующего оркестра. Мы довольно часто выступали, правда, только во Дворце Пионеров: и с самостоятельными программами, и с сопровождением вокально-танцевальных коллективов. Мне почему-то нравилось играть в оркестре, хотя, как я уже говорил, “артист” я был весьма средненький.

Точно не помню, сколько мы ходили в этот кружок – год или два, но когда мы перешли в седьмой класс, в нашей школе неожиданно объявили о создании духового оркестра. Да, почти джаза, которым мы все еще были больны после “Веселых ребят”. Конечно, мы все хором записались в духовой оркестр и нас приняли, тем более что о нотах мы уже имели представление. Мне и Глебу достались трубы, Грише – баритон, Сене – альт. Нужно ли говорить, что Сеня в духовом оркестре поиграл еще меньше, чем в струнном.

Но чтобы завершить тему “Сеня и музыкальное искусство”, я должен рассказать об еще одной его попытке приобщиться к музыке, на сей раз на профессиональном уровне. Оказавшись осенью 41-го в эвакуации в городе Сталинабаде, он вспомнил о неутоленной жажде и поступил. в военную музыкальную школу, благо там по тем временам неплохо кормили. И, представьте себе, его сразу же не выгнали, он там проучился довольно долго, может быть, даже полгода. Но вернемся к нашему духовому оркестру. Оркестр наш заиграл, и мы почувствовали себя взрослыми. Мы начали играть на школьных вечерах, и даже были случаи, когда нас приглашали играть вне школы. Денег нам не платили, но что-то давали, например, футболки. Однажды, возвращаясь довольно поздно после танцев в Доме Моряков, мы вышли на Садовую улицу и, подражая нашим кумирам, выстроились вдоль осевой линии и ударили какой-то танец. Почему-то нас в милицию не забрали.

Мои занятия в духовом оркестре не были совсем уж безобидными. Я человек дотошный и разучивал свои партии весьма прилежно. Но что такое труба, да еще в такой квартире, да в руках такого “умельца”, представить себе не трудно. Тихий, вернее, громкий ужас. Это было одной из причин, почему Инна, выступая на моем 75-летии, говорила, что я был далеко не легкий мальчик – ей доставалось больше всех. Первое, что я сделал, когда услышал о начале войны – это побежал в школу и сдал свою трубу, о чем я впоследствии иногда жалел. Желание играть на трубе у меня осталось на долгие годы. Нонна не раз замечала, что иногда у меня начинали двигаться три пальца правой руки: указательный, средний и безымянный – это я “играл” “Наурскую”, “Краковяк” или что-либо подобное из моего весьма скудного репертуара.

Чтобы завершить историю моей довоенной поры, которая получилась, как мне кажется, неполной и отрывочной, я хотел бы кратко рассказать о судьбе моих товарищей – то, что мне известно сегодня. О Сене я уже говорил. Миша Тилес после войны закончил строительный институт. Году в 46-м или 47-м во время моего приезда в Ростов на каникулы обсуждался вопрос о его переводе в Ленинградский институт авиационного приборостроения, в котором я учился. По приезде в Ленинград мне удалось договориться с деканом нашего факультета о его переводе, но Миша передумал. И правильно сделал. Он получил хорошую практику строителя всех уровней вне Ростова и появился в Ростове уже специалистом высшего класса. Под его руководством был восстановлен крупнейший в Ростове театр имени Горького и построен Дворец Спорта. Работал он много и успешно, награжден орденами и званиями, но здоровье потерял. Обширный инфаркт, инвалид. В конце девяностых он с женой, второй женой, эмигрировал в Германию, и контакты наши прервались.

Глеб Гарби. Я так и не знаю, кто он был по национальности. В Глебе всегда чувствовалась какая-то привлекающая к нему бесшабашность, он был верным другом. После того, как немцы второй раз были выбиты из Ростова, его, семнадцатилетним, взяли в армию. Но на фронт он попал только в 1945, на японский фронт. После демобилизации, году в 1950, он вернулся в Ростов на старую квартиру, где его ждала мать, очень приятная и красивая женщина, и старший брат Борис, ставший нам всем хорошим товарищем, даже не хочется употреблять слово старшим.

Хоть немного о Борисе. Прошел всю войну, был танкистом, участвовал в жесточайших сражениях. И как он замечательно рассказывал о войне! Карьера у него сложилась удачно, был главным инженером крупного в Ростове научно-исследовательского института связи, несколько лет провел в командировке в Пакистане. И очень молодым умер. От рака. Для меня память о Глебе неотделима от памяти о Борисе.

А Глеб женился, поступил в Ростовский институт Сельхозмашиностроения (между прочим, оказался на одном курсе с братом Нонны, Юрой), и после окончания института его отправили на работу в Молдавию, в Кишинев. К сожалению, его натура не выдержала соблазна дешевого вина и, когда вернулся в Ростов, но уже без жены, он был уже большим любителем выпить. Кроме того, как и следовало ожидать, он оказался и большим любителем женщин, которые в полной мере отвечали ему взаимностью. В возрасте далеко за пятьдесят, он женится на совсем еще молодой женщине, у них рождается дочь. Но от семейного проклятия ему увернуться не удалось – в шестьдесят два года он умирает от рака. С первой женой Глеба, Тамарой, мы долгие годы переписывались, она несколько раз приезжала к нам в Ленинград, много раз приглашала нас к себе, в Кишинев. В 1991 она с сыном Андреем приехала в Ленинград. Тамара очень хотела встретиться, но я не пошел на встречу – и в письмах и по телефону она обливала грязью Глеба, а поддакивать ей я бы не смог.

Гриша Сатуновский. Тихий, спокойный еврейский мальчик. Но в 1946 я встретил в Ростове высокого, красивого, уверенного в себе парня. Он к тому времени окончил железнодорожный техникум. Жил где-то в Рабочем городке. Но тут я должен написать то, что я сам понять не могу. Мы с ним с того времени не встретились ни разу. Мало того, что я как минимум один-два раза в году бывал в Ростове, с 1953 по 1956 я просто жил в Ростове. И ни разу у меня не появилось желание встретиться с Гришей. Однако когда мне Глеб рассказал, что он однажды видел Гришу в ресторане и не подошел к нему, я почему-то возмутился. Не знаю почему, но если мне удастся побывать в России и в Ростове, то больше всего мне хотелось бы встретиться с Гришей. Если он жив.

Наверно надо что-то сказать и о моем детском восприятии политических событий. Я помню все важные события того времени и внутри страны, и за рубежом: пятилетки, возвращение Горького в Советский Союз, приход фашистов к власти в Германии, съезд писателей СССР, общее ощущение неизбежности войны, эпопею спасения челюскинцев, Итало-Абиссинскую войну, войну в Испании, локальные войны Советского Союза с Японией, судебные политические процессы. Но не столь важно то, что я помню эти события, а то как я к ним относился. А относился я к ним так, как к ним относилось подавляющее большинство населения страны – сугубо патриотически, без каких-либо сомнений в правильности того, что происходило в нашей стране.

Во втором классе я стал пионером и этим очень гордился, был избран председателем совета отряда нашего класса. В 1937, в разгар политических репрессий, на всех углах были развешены плакаты, изображавшие кулак в рукавице с ежовыми иголками, сжимающий змею – гадину. Так вот, у нас, у мальчишек, самым сокровенным желанием было выследить и сдать в милицию какого-нибудь завалящего шпиона-диверсанта. Но еще более удивительным было то, что в нашей семье, мягко говоря, далеко не пролетарской, я ни разу не слышал каких либо критических замечаний по поводу того, что творилось в стране. И я уверен, что это определялось не столько страхом за нас, детей, сколько, вбитым в сознание подавляющего большинства населения страны убеждением в правильности политики партии и правительства. Что тут можно добавить.

В субботу, 21 июня 1941 года, мы с Сеней были в городском саду на открытом концерте Зои Федоровой. Стоял прекрасный южный теплый вечер, мы, уже чувствовавшие себя юношами, были влюблены в Зою Федорову. Жизнь еще только начиналась, но хотелось, чтобы все двигалось скорей.

А на следующий день мы с папой пошли в комиссионный магазин, который размещался где-то между Средним и Малым проспектами на улице Энгельса. Там был продан мой велосипед, из которого я вырос, и, получив 250 рублей, мы возвращались домой. На углу Ворошиловского проспекта и Энгельса вокруг столба с репродуктором собралась небольшая толпа. Ждали какого-то сообщения. Мы тоже остановились. Ровно в 12 часов мы услышали Молотова – началась война. Детство закончилось.