Отец

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Отец

Мой отец, Овсей Моисеевич Штеренберг. У меня сохранилась уникальная “Выпись из метрической книги о родившихся евреях в 1890 году по г. Житомир”. Ни в школе, ни в гимназии он не учился, а, как рассказывала моя мама, сдал экзамены за гимназию экстерном. Мне очень не просто себе представить, как проходило его детство, как, когда и с кем он занимался, готовясь к экзаменам: я не думаю, что его семья могла себе позволить нанимать учителей для изучения такого большого числа и очень трудных предметов, какие изучались в гимназиях. Как учились остальные дети их семьи, я тоже не знаю. Но знаю, что папа был способным человеком.

В Акермане, это где-то в Бессарабии, он получает диплом помощника провизора и там же начинает работать в аптеке. Дальше – разрыв – и он в Ростове. Еще один интересный документ о присуждении ему степени провизора Медицинским факультетом Донского университета в 1920. В каком году отец женится на моей маме – не знаю (моя сестра Инна родилась 22 декабря 1921), но знаю, что уже после женитьбы его мобилизуют в Белую армию, где он работает в госпитале. Идет гражданская война, положение Белой армии на юге России становится критическим. Отца вызывает, как рассказывала мама, какой-то начальник, скорее всего, начальник госпиталя, и говорит – бегите. Папа приходит (или приезжает) в Ростов и остается дома. Совместно с дядей Гришей – приятелем еще по Акерману – организует во дворе дома №10 по Казанскому (теперь Газетному) переулку производство косметики под названием “Санитас”, которое продолжает функционировать и в период НЭПа. (Остатки оборудования и всякого рода наклейки и этикетки фирмы “Санитас” мы, пацаны, находили на чердаках дома до самого начала войны. Я думаю, что если хорошо порыться, то и сейчас там кое-что можно найти).

По окончании НЭПа ”Санитас” ликвидируется. Папа переходит на работу на “Красную Звезду” (вначале артель, а потом завод) – на Верхнебульварной улице, от нашего дома медленным шагом 10 минут хода. Артель выпускала галантерейные товары из “рогов и копыт” домашних животных, а потом по инициативе и под руководством отца наладила одна из первых, по крайней мере, в городе, выработку различных пластмасс и изготовление из них потребительских товаров. Сохранились документы, из которых явствует, что отец был активным рационализатором, многократно за это премировался. Работал он в должности начальника производства, а потом главного инженера.

В 1932 отец получает второе высшее образование – инженера технолога-химика в городе Новочеркасске. В то время дипломированных инженеров было очень мало. Пожалуй, их в стране было тогда меньше, чем теперь докторов наук. Я очень скучал по папе во время его отсутствия. Почему-то запомнилось гуляние в Городском саду. Мы сидели в северо-западной части сада, наверху, около Красноармейской улицы. Там тогда находился небольшой пивной заводик, и я до сих пор помню приятный запах солода. Издалека, со стороны вокзала, слышался гудок паровоза. Я спросил – где папа. И мне показали рукой – где-то там.

1933 год был для нашей семьи тяжелым. Маме сделали операцию по удалению косточек на больших пальцах ног, и она лежала в деревянных колодках, а папа – папу судили. Главный бухгалтер завода, я даже помню его фамилию – Слюсарев, по поддельным документам вывозил и продавал продукцию завода, а деньги клал в карман. Процесс был показательным, а это значит и очень строгим, и Слюсарева приговорили к расстрелу. Это была в то время обычная мера наказания, и Слюсарева, в конце концов, расстреляли. Судьба папы висела на волоске – причастен ли он или просто проявил халатность? Слюсарев, уже понимая, что ему грозит, на вопрос судьи о роли отца в его махинациях, четко и ясно заявил, что Штеренберг ничего не знал, они даже ни разу не сидели вместе в ресторане. Это папу спасло. Я запомнил, что адвокатом одного из подсудимых, который был почему-то заинтересован в обвинительном приговоре отца, был Зозуля, живший неподалеку от нас, на Донской улице. Сын Зозули, Ян, впоследствии учился с Нонной на одном курсе в Мединституте, и на традиционных юбилейных встречах мы явно симпатизировали друг другу. Сейчас Яна уже нет.

Почему-то у меня не сохранились в памяти какие-либо яркие события, связанные с папой. Может быть, ничего яркого действительно не было, а может быть, это просто дефект моей памяти. Однако почти семнадцать лет, что я прожил рядом с отцом, я всегда ощущал его как самого близкого, самого надежного человека на свете. Это был мягкий и добрый, по крайней мере, для своих, человек. Не очень сильный, иногда отягощенный своей национальной "неполноценностью”. В последнем я с сожалением и болью убедился в самые тяжелые годы его жизни – годы войны, годы работы в эвакогоспитале в 19411943 годах. Но сейчас мне хочется попытаться воспроизвести несколько сидящих в моей памяти дорогих мне картинок:

революционные праздники, я на плечах у папы, проходим с колонной демонстрантов по Садовой улице. У памятника Ленина, возле входа в Городской парк, трибуна. Знамена, цветы, банты, лозунги, люди улыбаются, я горд и счастлив – я со своим папой;

середина дня, я с ребятами очень занят – гоняем по Канкрынской в футбол, “чилику” или что-либо еще. Движется со стороны Большого проспекта невысокого роста человек – это мой папа идет домой обедать. Я с радостью бросаюсь к нему, мы обнимаемся, и я тут же возвращаюсь к своим важным делам – к играм я всегда относился очень серьезно;

вечер, папа приходит с работы. Почему-то на ужин ему всегда подают красивый ароматный красный борщ. Он его крепко перчит, поворачивается к буфету – и буфет, и обеденный стол стоят в первой комнате, которая называлась столовой – достает графинчик, наливает полную граненую стопку водки и с удовольствием выпивает. Не больше, но и не меньше – так каждый день. Мама мне говорила, что никогда не видела папу пьяным, хотя выпить он мог много;

наш госпиталь в пути – двигаемся либо с запада на восток, либо в обратном направлении. Папа с медицинским персоналом проводит занятия по фармакологии (или фармакопии?). Безо всякой подготовки, в отсутствие каких либо учебников он по памяти называет десятки-сотни лекарств и их содержимое в процентах. Для меня это было удивительным. Кстати, я не помню случая, чтобы он практически мгновенно не разгадал бы какую-либо шараду, ребус и т. п.;

сентябрь 1942. После многих приключений, связанных с выходом из окружения (вернее, из полуокружения) через предгорья Чечни, не зная, где находятся мама и Инна, мы с папой оказываемся в Баку. Госпиталь должен переплыть через Каспий и развернуться где-то в Средней Азии. А я, решив, что наступило самое подходящее время реализовать свою детскую мечту – стать моряком, вопреки возражениям и уговорам отца, подаю документы в Бакинскую Военно-Морскую спецшколу. В один и тот же день должны были состояться два события: отплытие госпиталя и мой приход с вещами в спецшколу. Папа пошел меня провожать, в руках у меня только маленький коричневый чемоданчик. Мы подходим к воротам школы. Остановились. Я посмотрел папе в глаза и. – с размаху бросаю на землю свой чемоданчик. Мы отплываем в Среднюю Азию.

Я решил описать главные события нашей семьи во время войны в одном месте, в этой главе. События того времени хорошо врезались в память, настолько крепко, что по окончании войны мне казалось, что я могу вспомнить каждый день из этих четырех лет. Сейчас, конечно, уже далеко не так. Но все равно, отдельные картины я вижу достаточно четко. Однако увлекаться не буду – опишу только канву событий.

В июле 1941 отца мобилизуют как провизора и в воинском звании интенданта третьего ранга (одна шпала) направляют начальником аптеки эвакогоспиталя №2095. Госпиталь организован на базе желудочно-кишечного санатория, который размещался в Северном поселке города Ростова-на-Дону. (Через двенадцать лет я уже со своей семьей тоже оказываюсь в Северном поселке. Я написал “двенадцать лет” и подумал, насколько же они оказались емкими и длинными, эти двенадцать лет. Такое впечатление, что они вместили в себя событий не меньше, чем последующие без малого полвека.)

Немцы стремительно наступают. В августе или в сентябре начались первые бомбежки Ростова. Кто может, бежит на восток, на юг. Почему-то решено вывозить эвакогоспитали из Ростова не по железной дороге, а речным способом. Госпитали с имуществом, медперсоналом и их многочисленными иждивенцами грузят на большие баржи. Баржи, их было не менее четырех, соединенные друг с другом – нос к корме – вместили в себя не менее 15-20 госпиталей, все госпитали города. Народа очень много, все трюмы и палубы забиты людьми и имуществом.

И вот 12 октября караван поплыл вверх по Дону – его не очень уверенно, со скоростью, не превышающей 2-3 километра в час, потащил один маленький буксир. Слава Богу, немцы нас почему-то не бомбили – лучшей мишени представить себе невозможно. Через неделю – десять дней добрались мы до Калача-на-Дону, небольшого городка на излучине Дона, узловой железнодорожной станции. Из бытовых особенностей этого “круиза” запомнились ’’удобства”. На корме каждой баржи были сооружены по две будки, и к каждой будке постоянно стояла очередь из нескольких десятков человек. Благоразумные люди, а их было немало, выходя из туалета, тут же становились в хвост очереди – наш караван двигался медленно и очень редко останавливался.

Так получилось, что на нашей барже оказался и госпиталь, в котором работал Соломон Владимирович Фиранер, и мы с его сыном, моим другом Сеней, проделали это путешествие вместе. Сеня был очень важным, в офицерской шинели, которую он не снимал при любой погоде, но которая уже не соответствовала его статусу – ну, прямо как Грушницкий у Лермонтова. Дело в том, что один месяц, сентябрь 1941, Сеня проучился в Ростовской артиллерийской спецшколе и, признаться, я тогда ему очень завидовал – ведь нам было только по пятнадцать лет. Но когда надо было покидать Ростов, родители забрали Сеню из спецшколы, ну а шинель осталась.

Тут же на барже, практически на глазах у “путешественников”, завершалась романтическая фаза любви Нины – старшей сестры Сени: вместе с ней отправлялся в эвакуацию и ее жених – Игорь Миронов; почему он не был взят в армию, я не помню. Несмотря на утомительность этой поездки и далеко не радужное настроение, мы не могли не любоваться родными зелеными берегами Дона, на редких остановках иногда удавалось купить фрукты, виноград. Помню, где-то в районе Цимлянской мы с Сеней, выскочив на берег, решили попробовать свежее донское вино, которое в это время и в этих местах повсеместно изготовлялось, и нам это удалось. Едва не опоздав к отплытию, мы появились перед нашими родителями навеселе, причем, изрядном.

В Калаче нас выгрузили на берег, и через несколько дней на железнодорожную станцию стали подавать составы. В один состав грузилось несколько госпиталей, назначенных в одно направление. Составы формировались из товарных вагонов, оборудованных под “теплушки”. В центре вагона стояла железная печь, а торцевые передние и задние части вагона имели по две полки, размещенные одна над другой, такие, что человек мог лечь на эту полку “с ногами”, а число человек на одну полку, мне кажется, доходило до шести или даже до восьми.

На полках размещались семьями или группами, думаю, что не случайными. Медперсонал был в основном молодежный, даже возраст врачей, как правило, не превышал сорока лет. Самым старшим и очень уважаемым был шестидесятилетний хирург – армянин Абрам Семенович Балабанов. Возрастной состав определял и общее приподнятое настроение людей. Причем, такой настрой был независим от того, двигались ли мы от фронта или на фронт (что произошло через несколько месяцев). Само собой разумеется, что без любви дело не обходилось.

Итак, где-то в начале ноября наш эшелон взял курс на восток. Точное место дислокации нам не говорили, но все знали, что мы едем в Среднюю Азию. Ехали мы долго – что-то около месяца. Днем мы, как правило, пропускали воинские эшелоны, едущие на фронт, а по ночам двигались от станции к станции, где нас загоняли на какие-нибудь “-дцатые” пути, и ни один человек не знал, когда мы тронемся дальше. Конечно, все станционные магазины были пусты, максимум – это кипяток, но почти на всем пути сорок первого года мы сталкивались с необъяснимым парадоксом, особенно с позиции настоящего времени: если на полках в магазинах что-либо лежало, то это были консервы из крабов “снатка”, их почему-то никто не покупал. Но наш госпиталь имел далеко не плохие запасы продуктов, вывезенные из ростовского санатория, а повар, Петя, был великолепным мастером, и мы почти регулярно имели горячую и вкусную еду.

Первый крупный населенный пункт на нашем пути был Саратов; проехали мост через Волгу и очень скоро оказались в Азии. И покатили дальше. Железные дороги в 41-м году были забиты неимоверным количеством паровозов – на каждой узловой станции их находилось десятки, а может быть, и больше единиц, сцепленным друг с другом. Это были и скоростные ИС (Иосиф Сталин), и тягачи тяжелых составов ФД (Феликс Дзержинский), и Су, и другие, в том числе, древние паровозики, названия которых я забыл. Ощущение общего неблагополучия страны усиливалось этой картиной запустения. А бесчисленные и бесконечные составы с оборудованием вывозимых заводов с западных районов страны.

Но при всем при этом железная дорога жила и, наверно, неплохо функционировала, потому что решала и решила фантастическую задачу перегруппировки всей страны в условиях проигрываемой войны. И то, что мы, простояв на какой-нибудь станции или полустанке сутки-двое, в конце концов, опять трогались в путь, было тому подтверждением. Я здесь, видимо, увлекся общими картинами и оценками, но скажу честно: железная дорога 41-42-43-х годов стоит перед моими глазами и поныне.

Запомнилось одно дорожное приключение. Мы стояли на каком-то полустанке, стояли долго и, как обычно, тронулись совершенно неожиданно. Я в это время находился не в вагоне и даже не рядом с ним. Но я услышал лязганье состава и бросился его догонять. Бегал я хорошо и без труда оказался около поезда, когда состав только начал набирать скорость. Однако сесть в вагон я даже не пытался – на теплушках ступенек не было, и я вскочил на подножку последнего или предпоследнего вагона, который имел открытый тамбур. Оказался я там вместе с вооруженным охранником: поезд наш был военным, имущества много и работники госпиталя, в основном молодые, по очереди выполняли эту функцию. На этот раз дежурила одна молоденькая – лет 18-19 – медсестра или нянечка, симпатичная девушка. Уже были сумерки, довольно холодно – сибирское предзимье, поезд шел с большой скоростью и тамбур хорошо продувался. Я начал понемногу замерзать, и тут эта девушка, я даже не запомнил ее имени, пригласила меня под свой тулуп. Перегон был длинным, мои родные очень беспокоились, думали, что я отстал. Но я явился и даже не простудился. А эта девушка очень скоро вышла замуж за какого-то военного и исчезла из моего поля зрения.

В начале декабря мы подъехали к Ташкенту. Шел дождь со снегом, было прохладно, но не холодно – это уже была Средняя Азия. Мне было очень интересно, о Средней Азии я имел сугубо детско-литературное представление: пустыни, ишаки, экзотические фрукты, непереносимая жара, хлопок, басмачи. В Ташкенте мы простояли несколько часов, удар в буфера – к нам подцепили новый паровоз, и мы покатили дальше в глубь Узбекистана, в Самаркандскую область.

Госпиталь выгрузили в поселке Джума. Без всякого труда все сотрудники нашли себе жилье – узбеки, во всяком случае, тогда, проявляли большую благожелательность и охотно пускали в свои дома. В Джуме мы жили в татарской семье, но это ничего не меняет. Папа энергично развернул аптеку уже в стационарном режиме, приходил домой озабоченный, но в хорошем настроении. Инна уехала в Самарканд – ее приняли на третий курс мединститута, а я пошел в восьмой класс.

Появился новый предмет – узбекский язык, к которому, как ни странно, я отнесся с интересом – кое-что из того, что я тогда выучил, и поныне сидит у меня на языке. Там, в глуши, война казалась такой далекой. С удивлением я вдруг обнаружил, что девочки нашего класса стали меня интересовать значительно больше и немного иначе, чем раньше.

Первое наше пребывание в Средней Азии длилось недолго. Уже во второй половине февраля мы были опять на колесах. Нет необходимости пояснять, что на этот раз наш маршрут был на запад. Опять зимняя железная дорога. Средняя Азия, Казахстан, Сибирь. Наш путь, в отличие от предыдущего, проходил севернее. Почему-то запомнился Актюбинск, теперь это Астана, столица Казахстана. Было морозно, снежно, но нам, ребятам, приказали выгулять застоявшихся госпитальных лошадей. И мы верхом, без седел, помчались по пустынным улицам заштатного городишки.

По мере приближения к фронту все чаще навстречу нам двигались санитарные поезда с ранеными. Хотя в это время, перед летним наступлением немцев, на фронтах еще было затишье. Настроение у всех, в том числе у папы, было почти что приподнятое: думали, что вот-вот в войне наступит перелом: ведь не зря же нас срочно вызвали на фронт?

Местом нового назначения госпиталя стал город Шахты Ростовской области, расположенный к северу от Ростова километров на 70. Учитывая прифронтовые условия, всех ребят и девочек старше 15-16 лет официально зачислили санитарами, в том числе и меня. Госпиталь быстро развернулся, стали поступать раненые. Как-то недалеко от нас остановилась колонна странных автомобилей, выступающий верх которых был тщательно зачехлен. Красноармейцы и командиры были неразговорчивы, но я обратил внимание на то, что в петлицах у них были значки электротехнических частей. Это были, как мы потом узнали, первые части с “катюшами”. Линия фронта на юге России проходила по реке Миусс – между Ростовом и Таганрогом, совсем недалеко от нас. Но было относительно спокойно, и мы решили, что Шахты – это надолго. Поэтому мама тоже начала работать, но не в нашем госпитале – место зубного врача было занято. Через военкомат ее взяли зубным врачом в другой эвакогоспиталь, также расположенный в Шахтах. Инна работала лаборантом в нашем госпитале.

В середине или в конце марта мне удалось на одни сутки заехать в Ростов. На подъезде к Ростову, где-то в районе Новочеркасска, я увидел страшную картину: вдоль железнодорожных путей по обе стороны на протяжении нескольких километров валялись сотни, а может быть тысячи трупов лошадей – следы зимних боев за Ростов. Это должна была быть очень жестокая схватка, чтобы погибло столько животных. Что же говорить о людях? Ростов имел боевой, удивительно защищенный вид: перекрестки большинства улиц были закрыты железобетонными баррикадами с пулеметами в глазницах. Проводилась тщательная проверка документов: даже у меня, мальчишки, документы проверялись многократно. Но что может быть прекраснее нашего весеннего Ростова, особенно после почти полугодовой разлуки? Я почувствовал дуновение довоенной жизни.

Ночевал я у Шульгиных. Перед первым захватом Ростова немцами им не удалось бежать из города. Сейчас они были втроем: тетя Рая, Марочка и Лизочка. Но весь вечер разговор был о четвертом: как там наш Семочка, старший брат, мобилизованный в первые дни войны. Но тогда еще с Семой все было в порядке. Мне они очень обрадовались, пришлось обо всем подробно рассказать. Я даже представить себе не мог, что примерно через два месяца мы опять встретимся, но совсем в другой обстановке.

Я не помню точно, когда прервалось это затишье, когда немцы начали свое историческое наступление на Юг, на Кавказ и Сталинград. Мне кажется, что где-то в начале июня мы были опять на колесах. Вначале было неясно: куда? Но маршрут определился сразу: мы с ходу, без остановки проскочили Ростов, благополучно переехали через Дон без бомбежки, но наблюдали жесточайший воздушный бой над Батайском, прямо над нами. Да, самое для нашей семьи главное. Мамин госпиталь (долгие годы я помнил его номер, но сейчас вспомнить не смог) тоже был в нашем составе, но, по договоренности с начальством, мама была в вагоне вместе с нами. Так было вплоть до наступления критического момента.

Почему-то первоначально мы держим путь в юго-западном направлении, в направлении Краснодара. Отъехав от Дона несколько десятков километров, мы получаем приказ разгружаться и разворачивать госпиталь. Однако через несколько часов после того, как началась разгрузка, поступает приказ “по вагонам” и срочно двигаться дальше. Можно себе представить, с какой скоростью наступали немцы. Что касается Ростова, то он вообще был сдан без серьезного боя – это при такой-то подготовке! Помню, в районе станицы Старо-Минская, недалеко от южного берега Азовского моря, вся северная часть неба пылала, хотел было написать “как в огне” – такой был отсвет пожарищ и боев. Проехав еще какое-то расстояние, мы опять получили приказ на разгрузку, и опять он был отменен по той же причине – немцы. Понятно, что все погрузочно-разгрузочные работы выполнялись вручную. Я с удовлетворением тогда отметил, что даже восьмидесятикилограммовые тюки оказались мне по плечу.

Где-то за Армавиром мы остановились на одной станции и нам, ребятам, в очередной раз поручили объездить наших лошадей. К станции примыкал лесок – мы туда и направились. Подъезжая к лесу, мы заметили низко летящий самолет, наш самолет, с нашими опознавательными знаками. Это был обычный “кукурузник” – У-2. К нашему удивлению самолет начал снижаться и не успели мы оглянуться, как он уже стоял на небольшой полянке. Примерно такая же ситуация была пять лет назад в станице Вешенская. Мы направили туда наших лошадей, подъезжаем к самолету. В кабине, естественно, сидел летчик. Нас немного удивило то, что он не захотел с нами разговаривать, отвечать на наши, возможно, неуместные, вопросы. Через некоторое время летчик показал рукой, чтобы мы отъехали от самолета, самолет взлетел, а мы отправились к нашему составу, завели лошадей в вагоны. И вот через некоторое время, через час или два, послышался гул тяжелых самолетов, и станция подверглась жесточайшей бомбардировке. Нарастающий гул каждой падающей бомбы создавал полную иллюзию, что бомба падает прямо на тебя и спастись невозможно. Уже потом со смехом мы вспоминали, как некоторые из нас в панике лезли на или под полки и укрывались одеялами. Наш состав, к счастью, не пострадал, но разрушений на станции было много. И тогда пришла догадка: а не был ли летчик на том советском самолете вражеским разведчиком? Никто нам на этот вопрос ответить, понятно, не мог.

После этого события наш эшелон довольно энергично погнали на юг. Мы въехали в Ставрополье, проехали Минеральные Воды, Георгиевск и свернули на железнодорожную линию, оканчивающуюся городом Буденовск (да, тот самый Буденовск, который более чем через 50 лет стал известен во всем мире). И вот вдоль этого Буденовского тупика стали выгружаться поочередно все госпитали нашего эшелона. Наш госпиталь выгрузили не первым, но одним из первых. Название станции я, наверно, вспомню позже, а вот название городка запомнил хорошо – Воронцово-Александровск. Мамин госпиталь (естественно, вместе с мамой) выгрузился где-то недалеко от нас, через 20-30 км (длина всего Буденовского тупика, мне кажется, не более 100 км).

Это было либо в конце июля, либо в начале августа. Нам только-только прочли приказ Сталина, получивший название ”ни шагу назад”, о создании заградительных отрядов, располагаемых позади частей, участвовавших в боях с гитлеровцами. Задачей этих отрядов был расстрел в упор всех отступающих солдат и офицеров (вроде номер этого приказа был 227).

Наше начальство были уверено, что уж теперь-то немцы до нас не доберутся. И началось планомерное развертывание госпиталя. Под госпиталь было выделено здание школы. Место было замечательное и благодатное: кругом зелень, неимоверное количество фруктов, рядом горная речка Кума (теперь Воронцово-Александровск называется Зеленокумск – не зря) – лето. Но эта благодать длилась совсем не долго, всего лишь несколько дней – немцы посчитали, что мы и так хорошо отдохнули. Вначале из сводок мы узнали, что наступление немцев продолжается, а потом, и это было совсем неожиданно, мы узнали, что немцы высадили десант в Георгиевске и захватили все курортные города Минеральных вод5.

В один из наступивших тревожных вечеров я с несколькими ребятами решил пронаблюдать, конечно, не за боями – они еще шли довольно далеко, но за их отражением в темном южном небе. С этой целью мы взобрались на дерево, нельзя сказать, что высокое, но, судя по всему, довольно старое. Кроме того, дерево было абрикосовым, а эти деревья не отличаются крепостью. Короче говоря, ветка обломилась, и я полетел вниз головой с вытянутой правой рукой. И не просто упал на землю, а угодил в вырытую в этом месте траншею. Лечу вниз и внимательно наблюдаю за сорвавшейся с ноги сандалией – чтобы потом легче было ее найти. Падение, какой-то внутренний треск, дикая боль. Я вскакиваю, до руки дотронуться невозможно, но сандаль я разыскал. Ночь кое-как проспал-пролежал, а утром меня повели в действующий фронтовой госпиталь – в нашем госпитале рентген еще не работал. Вколоченный перелом. Поломалась кость около самого плечевого сустава и обе части этой кости вошли, вколотились друг в друга. Мне накладывают огромную гипсовую повязку на всю правую руку и на грудь до пояса – “самолет”.

А между тем обстановка быстро осложнялась Двигаться по железной дороге мы уже не можем: у основания тупика, в Георгиевске, немцы – они нас, конечно, не пропустят, несмотря даже на мою поломанную руку. Из транспорта в нашем распоряжении один грузовичок и несколько лошадей. А имущества очень много, очень много и людей. Что делать? Мобильность немцев нам уже хорошо известна – решать и действовать надо было незамедлительно. Начальство госпиталя принимает решение, единственно правильное решение: уходить от немцев, но не всем сразу, а двумя группами, так, чтобы обеспечить погрузку и выгрузку транспорта, двигающегося челночно от одной группы к другой. Я написал “единственно правильное решение” и вдруг сам усомнился. Ведь никто не мог знать, когда появятся немцы. Стремление вывезти все имущество было связано с огромным риском захвата части наших людей. Задним числом можно назвать это решение правильным, но только потому, что все закончилось хорошо.

Помимо общих забот у нашей семьи были две дополнительные: мама и моя рука. Что решило мамино госпитальное начальство, нам было неизвестно, связаться невозможно: нет никаких транспортных средств и средств связи. Короче говоря, мы ничего не знаем и ничего сделать не можем. Кстати, как потом выяснилось, начальство нескольких госпиталей, размещенных, как и наш, вдоль Буденовского тупика, не предприняло энергичных действий, и эти госпитали были захвачены немцами.

Мы двигались по дороге, которая через предгорья Чечни соединяла некоторые станции Буденновской ветки с основной железнодорожной магистралью: Моздок, Прохладное, Дагестан, Азербайджан. Мы с отцом и Инной попали в группу, двигавшуюся впереди, и на следующий день, а, может быть, в тот же самый, нас нагнал первый рейс наших транспортных средств. Мы произвели разгрузку машины и повозок, и они отправились назад к группе, которая пока еще оставалась в Воронцово-Александровске. Здесь мне хочется немного вспомнить обстановку на этой дороге.

По дороге шли отступающие войска, в основном пешком. Жара, пыль и стремление быстрее и на возможно большее расстояние оторваться от немцев. Но самое тяжелое зрелище представляли собой раненые. Конечно, вышли на дорогу только те, кто мог хоть как-то передвигаться. Но видеть нечеловеческие усилия, которые прилагали эти люди, чтобы преодолеть боль и как-то двигаться. Вдоль дороги встречались крестьянские хозяйства, в том числе коллективные. Но ни одного живого человека. Нам объяснили, что, в основном, это были немецкие хозяйства, и их всех выгнали или вывезли. Видимо это было не так давно потому, что дома были еще “теплыми”: неснятый урожай, много живности, даже лошади, но ни одной хотя бы захудалой повозки. Все, что двигалось, было использовано. Однако, как ни странно, в одном селении мы обнаружили. трактор. Он не заводился – поэтому его в спешке и бросили, но у нас нашлись умельцы, и трактор завелся. Это оказалось существенным увеличением наших транспортных возможностей. Забегая вперед, скажу, что перед погрузкой на баржу, уже в Баку, наши ’’комбинаторы” обменяли этот так пригодившийся нам механизм на повозку с арбузами – русская предприимчивость.

Не помню, когда это произошло – во вторую или в третью ночевку на дороге. Было уже достаточно темно, мы остановились на ночлег, но поток проходящих мимо нас людей не прекращался. И вот кто-то из нас – папа, Инна или я – заметили среди проходящих знакомых, но главное: эти люди были из маминого госпиталя. Вот это да! Тут же мы увидели и то, на что мы уже почти не надеялись – маму! Нашей радости не было конца, ну прямо как в кино, где случаются подобные невероятные события. Колонна с маминым госпиталем останавливается неподалеку от нас, и мы, наконец, все вместе решаем проблему – как нам быть дальше. Отец разыскивает начальника маминого госпиталя, но тот категорически отказывает в освобождении мамы. Что делать? Нельзя же маму в такой ситуации оставлять одну. Трое и одна. Нет, пусть будет двое и двое: мама с Инной, я с папой. Отец с Инной разыскивают теперь нашего начальника – и на этот раз удачно, согласие получено – Инну отпускают. На радостях мы собрались все вместе поужинать. Но. где же мамин госпиталь? Пока бегали и договаривались с нашим начальством, их колонна поднялась и пошла. Надо нагонять, благо идут пешком и известно, в каком направлении, далеко уйти не могли. Посылают меня, и я почти бегом, как только позволяет мне мой ’’самолет”, пытаюсь нагнать исчезнувшую колонну. Правда, последний участок мне удалось преодолеть, сидя на повозке, запряженной верблюдом – первый и последний раз воспользовался таким видом транспорта.

Теперь мы с отцом остались вдвоем. В конце концов, мы добрались до железной дороги, это было где-то между Моздоком и Прохладным. Через некоторое время прибывают все люди и все имущество. Но обстановка остается тревожной – немцы не за горами, а если говорить точнее – за какой-то одной из недалеких гор. Нашему госпиталю выделяют несколько вагонов с открытым верхом, я забыл их название, в таких возят сыпучие материалы. Погрузка идет очень срочная, некоторые вещи передают из рук в руки, некоторые просто забрасываются. Отец командовал загрузкой одного из вагонов, а я, хоть и однорукий, активно помогал.

Когда дело дошло до некоторых наших вещей, состав неожиданно без всякого предупреждения тронулся и, набирая скорость, поехал на восток. Папа был в вагоне, вернее на вагоне, а я с остатками нашего барахла – на перроне. Признаться, я растерялся, но не более того: не испугался потому, что слева, как бы с Запада, на полной скорости подошел к станции и остановился какой-то пассажирский поезд. Видимо из-за него так срочно убрали состав с нашими вагонами. Думать было некогда, все кричат, что это последний поезд, за ним немцы, и я сколько смог нагрузил свою левую руку, вскочил в первый попавшийся вагон, двигаюсь по тамбуру, смотрю в одном купе людей не очень много, врываюсь в него, сажусь, захватывая место, поднимаю глаза: напротив меня сидят и улыбаются тетя Рая, Лизочка и Марочка. Вот тебе опять чисто киношное совпадение!

Поезд стоит очень недолго, я пытаюсь что-то объяснить, но это непросто: и почему я один, и почему мы вдвоем, и почему у меня такой вид – в галифе с обмотками и до горла забинтованный. Очень скоро пассажирский поезд догоняет товарный, папа переходит к нам: маршрут товарного известен – до станции Хачмас, это уже в Дагестане. И вот мы, как в старые добрые времена, едем в пассажирском вагоне, почти с удобствами и в такой замечательной компании. Поезд идет вдоль созревших полей кукурузы, арбузов. Иногда настолько медленно, что на ходу можно соскочить с подвесных ступенек вагона, хватануть несколько початков кукурузы или арбуз, догнать свой вагон, передать добычу в протянутые руки и героем вскочить на ступеньки. Как ни странно, а тем, кто меня знает, это не покажется странным, одним из самых активных “добытчиков” был я – одна рука это, конечно, помеха, но, с другой стороны, позволяет продемонстрировать и ловкость, и храбрость.

До Хачмаса мы добирались несколько дней. (Сегодня скорый поезд проходит это расстояние за несколько часов.) И тут нам, вернее, отцу, пришлось решать непростую задачу, прежде всего моральную. Как быть Шульгиным, точнее, как поступить с Шульгиными? В Хачмасе мы должны были выйти из пассажирского поезда и соединиться с основным составом госпиталя. Шульгины были явно настроены на то, чтобы примкнуть к нам на правах родственников и двигаться дальше всем вместе. Тем более что семья наша сократилась вдвое. Но папа на это не пошел. Мне кажется, что он даже не попытался поговорить на эту тему с начальством. Я тогда всего этого до конца не понимал, не прочувствовал. Однако сейчас, когда я пишу эти строки, и когда из пяти участников той истории остался в живых лишь один я, мне стыдно и за себя, и за отца. Единственным объяснением и слабым оправданием тогдашнего поведения отца может быть лишь его недостаточная уверенность в себе, которую я иногда с горечью замечал, и которая, безусловно, связана с антисемитизмом, пусть неявным, но проявлявшимся и в отношениях начальства, и в отношениях с сотрудниками. А еврейские души всегда к этому очень чувствительны. Однако я думаю, что если бы это были прямые папины родственники, то решение могло быть другим. Мы расстаемся с Шульгиными. Здесь мне хочется сказать, что и во время нашей первой встречи после войны, и в последующие годы я чувствовал их обиду. Маме они ее, кажется, высказали. И это такие щепетильные люди – значит, обижены они были очень сильно.

В Хачмасе мы пробыли недели две, и далее прямой путь на Баку. Баку внешне жил нормальной тыловой жизнью. Все почему-то были уверены, что немцы до него не дойдут. Я думаю, что в такой уверенности пребывали и другие города, “благополучно” захваченные немцами. Ходили, правда, слухи о немирных намерениях турок. Но реальной угрозы население не ощущало. Как уже упомянуто выше, я решил поступить в Бакинскую Военно-Морскую спецшколу. Отец возражал, но против моего напора устоять не смог. В Баку мы с папой побывали у наших родственников – у Раисы и Софы Соколовских. Мы были у них тогда, когда моя судьба как курсанта спецшколы, казалось, была решена. Действительно, несмотря на явное нежелание начальника спецшколы Дворянкина и на то, что буквально только за один-два дня до медкомиссии мне сняли гипс, и правая рука была вдвое тоньше левой и неизмеримо слабей, все комиссии я пришел, и был принят. О том, что в самый последний момент мои нервы не выдержали, и я остался с папой – Соколовские так и не узнали, что я уехал из Баку.