“Ведь эдакая подлая страна: кривые, хромые, безголосые, ничего не видящие, просто ужас…”

“Ведь эдакая подлая страна: кривые, хромые, безголосые, ничего не видящие, просто ужас…”

Вспомним, что путешествие Достоевских было свадебным! Если Федор Михайлович уже успел побывать в Европе и даже опубликовать заметки о своих впечатлениях, то Анна Григорьева впервые увидела Германию, Швейцарию, Италию. Холодный, туманный Петербург остался далеко позади, поезд пересек границу, проехал Восточную Пруссию. Перед молодоженами лежала благословенная Центральная Европа с уютными городками с черепичными крышами, с немецкой чистотой и порядком. В ресторанах под звуки духовых оркестров они ели голубого угря, только что выловленного в Эльбе, и пили рейнвейн. В славном городе Дрездене их ожидали полотна Рафаэля, Тициана, Мурильо, Клода Лоррена. Затем они посетили курортный Баден-Баден, Базель и берега Женевского озера — прекрасные, живописные земли с чудесным климатом. Романтическое путешествие молодоженов омрачали, правда, приступы эпилепсии у Достоевского, а его страсть к рулетке несколько раз оставляла супругов без денег. Но были еще некоторые мелочи, досаждавшие путешественникам.

Человека встречают “по одежке”, правильней было бы сказать, не только по одежке, но и “по прическе”, по манере держаться, словом, по внешнему виду. Так вот, уже сам внешний облик немцев супругам Достоевским не понравился. Высказываний о внешности немцев в дневнике немного, зато они не только весьма выразительны, но и носят характер обобщений. Однажды увидев Иду, горничную, которая прислуживала Достоевским, когда те жили в меблированных комнатах в Дрездене, и которую Анна Григорьевна и без того величала не иначе как “немецкой харей” и “эдакой рожей”[166], в очках, и узнав, что та носит их с шестнадцати лет, русская путешественница вспылила: “Ведь эдакая подлая страна: кривые, хромые, безголосые, ничего не видящие, просто ужас…”[167] Эта вспышка похожа на прорыв давно копившегося раздражения. Раздражения по поводу внешнего облика немцев? Не знаю. В моём распоряжении нет данных, позволяющих судить о том, были ли русские здоровее немцев или нет. Замечу лишь, что сама Анна Григорьевна хорошим здоровьем не отличалась. В дневнике, сразу же за гневной тирадой, произнесённой в адрес бедной Иды, следует запись о том, как Анна Григорьевна, спрыгнув всего-то с трёх ступенек, занемогла: “…у меня страшно заболел бок, спина и чем далее, тем более, так что я почти вовсе не могла идти”. Двадцатилетняя женщина постоянно жаловалась на разнообразные недомогания. Судя по дневнику, редкий день для неё обходился без новых болячек. На здоровье Фёдора Михайловича, который помимо эпилепсии страдал целым рядом других заболеваний, я останавливаться не стану.

От Анны Григорьевны досталось не только немцам, но и швейцарцам: “Какие у них все рожи, у этих швейцарцев, такие глупые, просто страх смотреть, дети у них какие-то косоглазые, грязные, со старыми лицами, просто какие-то старики, а не дети”[168]. Боже мой! Неужели дети петербургских трущоб, “униженные и оскорблённые”, эти давнишние герои Достоевского, выглядели лучше швейцарских детей?

Но внешность, в конце концов, не так важна. Провожают ведь “по уму”. Как же Анна Григорьевна и Федор Михайлович оценивали умственные способности немцев? Увы, и здесь немцы не оказались на высоте. Чету русских путешественников до крайности раздражала их непонятливость. Например, узнать дорогу у немцев было решительно невозможно. В первый же день своего пребывания в Дрездене путешественники отправились к модистке покупать Анне Григорьевне новую шляпку, но заблудились, так как “какая-то немка показала в совершенно противоположенную сторону”[169]. Ситуация повторилась на следующий день, когда супруги отправились в галерею смотреть полотна Тициана и Гольбейна. Вновь немка показала им в “совершенно противоположенную сторону”, что вызвало гнев у раздражительного автора “Двойника”[170]. Как-то раз Достоевские остались недовольны обедом: в ресторане не оказалось мороженого. Кельнер повёл их в кондитерскую: “Долго толковал, но показал опять-таки, по немецкому обыкновению, не туда”[171]. Не удивительно, что уже в первые дни путешествия Анна Григорьевна сделала следующий вывод: “Вообще, если немца что-нибудь спросить, то он, во-первых, ничего не поймет, а во-вторых, непременно соврет дорогу”[172].

Досадные помехи возникали на каждом шагу. Вот супруги решили отобедать в заведении с несколько странным названием “Биржевой зал и литературный кабинет”: “Нас сначала вообще не поняли (ужасно глупы эти немцы). Я должна была долго растолковывать, что мы желаем”[173], — пишет Анна Григорьевна. Нелегко было делать даже небольшие покупки: “…решительно не понимают, о чём мы спрашиваем”[174], — жалуется (а спрашивали они у продавца о землянике и клубнике, до которых супруги были большими охотниками). “И всё у немцев так, — вновь делает вывод Анна Григорьевна, — никогда ничего хорошенько не поймут”[175].

Почему же немцы не понимали Достоевских? Может быть, им неверно показывали дорогу по незнанию? Возможно, но не всякий же раз! Немецкий, в то время деливший с французским место одного из основных языков международного общения, знали оба супруга. Другой вопрос, насколько хорошо? Анна Григорьевна учила немецкий в училище св. Анны в Петербурге, а затем — в Мариинской гимназии. Шиллера она читала, разумеется, в оригинале. Но разница между устной и письменной речью достаточно существенна (особенно в немецком). Читатель Шиллера не обязательно поймет речь кельнера. Правда, сама Анна Григорьевна не раз упоминает (видимо, не без удовольствия), как местные жители хвалили ее немецкий[176]. Но встречаются и свидетельства другого рода. В один из первых дней путешествия в вагоне берлинского поезда оказался какой-то “жид, который сначала заговорил с нами по-немецки, но потом, видя, что мы затрудняемся ему отвечать, перешел на русский”[177]. Немка, с которой Анна Григорьевна плыла на пароходе по Эльбе, заметила, что русская путешественница “не привыкла разговаривать по-немецки”[178]. Не привыкла. В этом все дело. Фёдор Михайлович знал язык ещё хуже[179].

Вряд ли Анна Григорьевна не догадывалась, что похвалы её немецкому были, скорее всего, лишь комплиментами. И всё же она не только обвиняла встреченных ею немцев в глупости, но и делала широкие обобщения: глупы все немцы, глуп народ! Глупость немцев для неё нечто естественное, не подлежащее сомнению. Заметим, такой вывод делает не купец-самодур с Охотного ряда, не мещанин-черносотенец или неграмотный мужик. Его делает умная, образованная, вполне “передовая” дама, и её мнение разделяет гениальный писатель, один из умнейших людей своего времени.

Не только плохое знание языка, но и непонимание местных обычаев заставляет Анну Григорьевну вновь и вновь повторять свой тезис: “Немцы так глупы, что невыносимо: прибьют надпись [о том, что сдаются меблированные комнаты. — С.Б.] к воротам дома, а не позаботятся прибить такую и к дверям. <…> немцы ужасно бестолковы, до крайности”[180]. Федор Михайлович вполне разделял мнение супруги об умственных способностях немцев. 28 июня (10 июля) в Баден-Бадене Достоевский посетил И.С. Тургенева. Во время беседы, протекавшей не особенно дружественно, автор “Преступления и наказания” заявил, “что он в немцах только и заметил, что тупость, да кроме того, очень часто обман”[181]. В письме к А.Н. Майкову Достоевский, упоминая об этом разговоре, заметил: “Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, в том и сомнения нет”[182].