II. От расцвета к закату

II. От расцвета к закату

Юрий Олеша начал заниматься литературной деятельностью еще в Одессе: писал стихи, был членом литературных кружков «Зеленая лампа» и «Коллектив поэтов», печатался в местных литературных альманахах. В 1922 году Олеша отправляется в Москву «за славой». В Москве он поначалу устроился на работу в информационном отделе газеты «Гудок», но вскоре начал писать стихотворные фельетоны и перебрался в культурно-бытовой отдел — знаменитую «четвертую полосу» «Гудка». В то время среди интеллигенции было модно «идти в массы», и Олеша решил взять себе «простонародный» псевдоним, он решил подписаться: «Касьян Агапов». Выбор такого псевдонима очень показателен: имя «простого мужика» почему-то обязательно должно быть «корявым:, неблагозвучным. (Вообще, нет ничего смешнее интеллигента, который желает показаться «простым» и для этого «окает» так, что приводит в изумление даже жителей поволжских деревень.) Позволю себе напомнить несколько вполне крестьянских фамилий: Есенин, Твардовский, Шолохов, Астафьев, Лемешев.

К счастью, заведующий отделом, И. Овчинников отговорил Олешу от «Касьяна» и посоветовал взять пошловатый, но запоминающийся псевдоним — «Зубило», под которым начинающий фельетонист и стал известен читателям.

Материалом для фельетонов служили сообщения рабкоров «Гудка» о различных бюрократах, халтурщиках и тому подобных личностях, от которых не было и нет честным гражданам житья и по сей день. Впрочем, фельетоны «Зубило» имели, так сказать, специализацию, они касались непорядков на железных дорогах («Гудок» был газетой для железнодорожников). Довольно скоро Олеша-«Зубило» стал самым популярным фельетонистом «Гудка». Сейчас даже трудно представить, что в газете, где работали Ильф, Петров, Булгаков, Катаев «первым номером» был Олеша. «Синеглазый [М.А. Булгаков — С.Б.] и я… потонули в сиянии славы «Зубилы», — писал В. Катаев, — Как мы не старались, придумывали для себя броские псевдонимы… ничто не могло помочь …Ему давали[107] отдельный вагон». Прославился Олеша и своими буримэ.

Труд журналиста в то время оплачивался неплохо «..за каждый фельетон мне платят столько, сколько путевой сторож получает в месяц. Иногда требуется два фельетона в день», — писал Олеша.[108] В 1924–1925 годах печатаются три сборника фельетонов Олеши. В те годы его популярность была столь велика, что появились даже лже-Зубилы — разновидность «детей лейтенанта Шмидта». И вот, что интересно, В.Катаев и И. Овчинников утверждали, что в тот период Олеша работал довольно много, писал легко, мог, к примеру, написать два фельетона не вставая с места.[109] Это любопытно, т. к. позднее Олеша «прославился» как раз медлительностью своей работы.

После того, как в 1927 году в журнале «Красная новь» была опубликована «Зависть», к славе журналиста прибавилась слава писателя. «Зависть» хвалили все: от Горького и Луначарского до Набокова и Ходасевича (последний поставил ее в один ряд с бунинской «Жизнью Арсеньева» и набоковской «Защитой Лужина», причислив таким образом Олешу к лучшим русским писателям). В 1928 году вышла в свет написанная еще в 1924 сказка «Три толстяка», иллюстрированная самим М. Добужинским, которому текст сказки прислали в Париж. Забегая вперед, отмечу, что «Три толстяка» принесли Олеше «дивидентов» больше, чем все остальные его произведения вместе взятые: сказка выдержала множество изданий, была поставлена на сцене (впервые — во МХАТе) по ней были поставлены опера, балет, художественный и документальный фильмы.

В 19227-1928 годах были написаны лучшие рассказы Олеши, вошедшие позднее в сборник «Вишневая косточка» (1931). В то время «..вокруг Олеши стала складываться атмосфера легендарности. Книги его расходились мгновенно…Его изречения передавались из уст в уста»[110], «..провести в присутствии Юрия Карловича вечер считало за счастье бесчисленное число людей»[111]. «Он был в большой моде, особенно после выхода сборника рассказов, открывавшегося чудесной «Вишневой косточкой»[112]. На этом успехи Олеши в общем и кончились. Его пьесы «Заговор чувств» и «Список благодеяний» хотя и были поставлены на сцене двух прославленных театров (первая — в Театре Вахтангова, вторая — Мейерхольда) большим успехом не пользовались. Предназначенная для МХАТа «Смерть Занда» так и осталась в набросках, по которым ее смогли собрать лишь в 1980-е. По свидетельству З. Шишовой[113], пьеса «Бильбао» осталась во фрагментах, даже не написанных, а только задуманных. Такова же судьба пьесы и романа под названием «Нищий». (Этот «Нищий» много раз упоминается в дневниковых записях Олеши.

Олеша, как и любой хороший писатель, создал свой мир. Более того, он даже декларировал его создание в рассказе «Вишневая косточка»: «Невидимая страна внимания и воображения … Я создаю мир, который не подчиняется никаким законам, кроме призрачных законов моего собственного ощущения»[114]. Эта страна существует и в «Зависти», и в» Трех толстяках», и в нескольких рассказах. Последняя удача, пожалуй, «Альдебаран» (1931). В начале 1930-х Олеша покинул свой мир и уже не сумел в него вернуться. Когда читаешь его статьи и очерки, часть из которых он почему-то называл «рассказами», создается впечатление, что писатель Олеша умер, а остался Олеша-журналист, причем журналист весьма посредственный. Правда, порой, заметку или очерк еще озаряла неожиданная метафора, но она терялась среди журналистских штампов. Воображение покинуло Олешу, позднее его покинет и внимание). Понимал ли он это? Конечно!: «А может быть я уже разучился писать? Клей эпоса не стекает с моего пера … а вдруг «Зависть», «Три толстяка», «Заговор чувств», несколько рассказов — это все, что предназначено мне было написать.[115]» Подобные записи часто встречаются в дневниках Олеши. Его ужасает внезапно наступившее творческое бессилие.

За тридцать лет так мало я успел!

А уж стареть я начал, увядать

………………………………..

Одну книгу тонкую / я создал /Листов печатных в «Зависти» лишь пятьА Гете если взять? Или Толстого

Те, правда, жили каждый по сто лет.

Так, значит, я не гений?[116]

На творчество у Олеши уже не хватает энергии, и он решает писать дневник: «Хорошо бы написать дневник как литературное произведение… и, ведя его, допустим, несколько лет, затем выпустить как очередную свою вещь… Горький…не говорит — пишите романы, рассказы. Он призывает писать историю гражданской войны и историю заводов.»[117] Настоящую литературу Олеша пытается подменить суррогатом и убеждает себя в том, что именно суррогат и нужен, а беллетристика отжила свое: «Зачем выдумывать, «сочинять»? Нужно честно, день за днем записывать истинное состояние прожитого..»[118] Впрочем, он еще пытался вернуться в литературу (неудачная попытка — рассказ «Наташа»).

Войну Олеша пересидел в Ашхабаде. Здоровый 42-летний человек, в отличие от многих своих коллег, не стал военным корреспондентом, а работал агитатором, т. е. призывал солдат, отправлявшихся на фронт, сражаться; рабочих и дехкан — работать и т. д. Кроме того он писал плохие очерки и переводил туркменских авторов: Дурды Халдурды, Кара Сейтлиева, Хаджу Исмаилова. Вместе с Кара Сейтлиевым Олеша пытался писать пьесу из туркменской жизни, но, к счастью, пьесу Олеша как всегда не закончил. О том, каким «знатоком» Туркмении стал Олеша за несколько лет жизни в Ашхабаде, можно заключить из рассказа «Туркмен», который с равным успехом мог быть назван «Таджик», «Казах» «Китаец» и т. д. Поражает полное незнание Олешой туркменской жизни (даже кишлак у него назван аулом!). Но главное, конечно же, не в этом. Ведь писатель не обязан отражать жизнь. Беда в другом: «Туркмен» — вещь малохудожественная. Сюжет — набор штампов и общих мест. Вместо героев в рассказе действуют какие-то бледные символы: «мать», «брат» и т. п. Язык вялый, бесцветный. Невозможно узнать в этом рассказе автора «Зависти» и «Вишневой косточки». Если бы не было рассказа «Друзья», то «Туркмена» можно было бы назвать пределом падения художника. И что интересно, за свое «творение» Олеша получил первую премию на конкурсе современного рассказа в Ашхабаде. Каковы же были конкуренты Олеши! Вспомним, что лучшие писатели в то время, как правило, работали военными корреспондентами (Симонов, Петров, Паустовский, Твардовский, Каверин, Катаев). Первая премия была фактически забронирована за Олешей.

После войны муза не вернулась к Юрию Карловичу. Писал он по-прежнему мало, плохо: бездарный рассказ «Иволга» и очерк «Воспоминание» не украсили его литературную биографию. Но настоящим позором для Олеши стал рассказ «Друзья» (1949). Непонятно, как автор «Лиомпы» и «Альдебарана» мог написать рассказ, за который было бы стыдно даже школьнику. Особенно досадно, что едва ли не худший рассказ Олеши посвящен А.С. Пушкину. Несколько лет Олеша почти не писал. В 1956 году произведения Олеши были переизданы. Это очень ободрило автора «Цепи». Он пытался больше работать: писал статьи, очерки, трудился над инсценировками «Идиота», «Гранатового браслета». Надо сказать, что за свою жизнь автор «Списка благодеяний» не раз брался за инсценировки, но и в этом деле он не преуспел: «Ремесленник он был никакой, и многие его театральные и киноинсценировочные предприятия терпели крах… Однажды он жаловался, что никак не может сделать киносценарий по собственному роману «Три толстяка»… он его так и не сделал.»[119] В 1950-е (как и в 1930-е, и в 1940-е) работа у Олеши «не клеилась»: он не писал ни романов, ни повестей, ни пьес, ни рассказов. Что касается «Ни дня без строчки», то я не разделяю восторга некоторых авторов, считающих, что это «великое», «гениальное» произведение, якобы «образец новаторской прозы». Книга, собранная В. Шкловским, М. Громовым и О. Суок-Олешей уже после смерти писателя включает, во-первых, наброски автобиографического романа, во-вторых, дневник с многочисленными заметками и отзывами о прочитанных книгах и, наконец, несколько действительно замечательных фрагментов, имеющих художественную ценность: «Лавка метафор», эпизод с покупкой торта и некоторые другие. На мой взгляд, за исключением этих фрагментов, да еще, пожалуй, страниц, посвященных детству, «Ни дня без строчки» — вне литературы, ибо к настоящей литературе никак нельзя отнести пересказы произведений Данте, Уэллса, Эдгара По и др. Нет, это не новаторская проза, а литературно-мемуарный винегрет. В данном случае согласен с М.О.Чудаковой, писавшей, что: «Вся она [книга — С.Б.] кричит — то почти беззвучно, а то и в полный голос — что он не может писать, что он забыл, как это делается.»[120] К сожалению, Чудакова не пыталась найти объяснение этому явлению, а лишь констатировала факт.

Так что же мешало Олеше писать, хорошо писать? Как я уже отметил, творчество требует сверхнапряжения, т. е. длительного, волевого, интеллектуального и эмоционального напряжения и жертвенности. Под жертвенностью мы понимаем способность отказаться от удовлетворения каких-либо ближайших, в том числе жизненно важных потребностей. В нашем случае речь идет не об отказе от карьеры, богатства и т. п., а об отказе от обеда в ресторане, от вечера в приятной компании, наконец, просто от минуты лени. В «Даре» Набокова есть замечательный фрагмент: литератор Годунов-Чердынцев прежде, чем пойти на маскарад, где его ожидало свидание с любимой, решил вычеркнуть одну из написанных им ранее фраз. Он задержался, сел за письменный стол и … за работой он забыл о свидании. Приятный вечер не состоялся, зато было дописана книга. (Позволю себе напомнить, что способность к сверхнапряжениям и жертвенность являются проявлениями пассионарности — эффекта биогеохимической энергии живого вещества, преломленной высшей нервной деятельностью человека.).

Вернемся к Олеше. Вот что писал о нем С.А. Герасимов: «Он [Олеша — С.Б.] приезжал с намерением писать, писать, писать, но писал мало, потому что вокруг было столько друзей и искушений. Спуститься в ресторан … где подавали вкуснейшие киевские котлеты… где можно было сидеть не торопясь… и говорить, говорить…»[121] Олеша, видимо, любил быть «душой компании». Почти все знавшие его люди вспоминали о нем как об отличном собеседнике, с которым приятно было поговорить на литературные и окололитературные темы за столиком ресторана Дома Герцена (служившего, очевидно, жизненной основой для булгаковского «Грибоедова») или кафе «Националь», завсегдатаем которых был Олеша.

Тот же Герасимов вспоминает, что перед Олешей обычно лежала стопка бумаги «как бы в утверждении незыблемости профессии — писатель в кафе, хотя в кафе Олеша никогда не писал»[122].(Впрочем, режиссер А. Мачерет утверждал, что сценарий фильма «Болотные солдаты» был написан именно в кафе «Националь»[123]) Как это напоминает тех студентов, что «для очистки совести» загорают с книгами в руках.

Но и за письменным столом Олеша не мог сосредоточиться на работе: «Пишу эти строки в Одессе, куда приехал отдыхать от безделья … когда работа удается, усидеть на месте трудно. Странная неусидчивость заставляет встать и направиться на поиски еды, или к крану, напиться воды, или просто поговорить с кем-нибудь. … Наступает уныние, которое нельзя изменить ничем. Страница перечеркивается, берется новый лист и в правом углу пишется в десятый раз за сегодняшний день цифра 1.»[124] Олеша, конечно же, пытался найти причину, которая «мешала» ему работать, препятствие, мешавшее прийти вдохновению. Олеша искал это препятствие в мелочах: беда, оказывается, в том, что он пишет стоя, а не сидя[125], виноватой оказывается пишущая машинка, которую «тяжело» передвигать, «скорее надоедает, скорее чувствуешь желание отдохнуть.»[126] Разумеется, Олеша понимал, что это лишь самообман. Он понимал, что болен творческим бессилием, но причину «болезни» найти не мог: «Моя деятельность сводится сейчас к тому, что в течении дня я заношу на бумагу две-три строчки размышлений … эта деятельность… составляет по величине не больше, чем, скажем, записки Толстого не то что в дневниках, а в той маленькой книжечке, которую он прятал от жены. А где же моя «Анна», мое «Война и мир», мое «Воскресенье» и т. д. Надо все это обдумать и сделать выводы»[127]. И за этими грустными размышлениями следует строчка, на мой взгляд, объясняющая все: «Только что ел пломбир»[128]. Вот он, ответ! Олеша был не способен сконцентрироваться на работе и отказаться ради нее даже от небольшого удовольствия. Он сам назвал свое состояние «болезнью», с которой нельзя писать[129]. И тем не менее он писал и писал просто для того, чтобы оправдаться перед самим собой, чтоб доказать самому себе, что его творения все-таки литература, что он все-таки писатель. А он писал как посредственный журналист, работающий в многотиражке. Видимо, ему было стыдно за свои произведения, оттого-то даже вещей, написанных на журналистском уровне, у него мало. Настоящее творчество Олеши в последние годы ограничивалось лишь чудными метафорами.