32. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой

32. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой

104, Ladybarn Road Manchester 14

22/Х-57

Дорогая Мадам

«Что думает старуха, когда ей не спится»[264]. Вчера я писал Вам, весьма длинно, а ночью мне пришло в голову: не затеяли ли Вы все это в надежде на Нобел<евскую> премию?[265] Ведь о каких-то шагах Жоржа в этом смысле я слышал уже давно. И вот что хочу рассказать Вам, — тоже вспомнил это.

Было это сразу после известной Вам статейки[266] Ж<оржа> обо мне и всего прочего. Или почти сразу. Я был еще на rue de Ponthieu[267], это помню наверно. Я получил от какого-то неизвестного мне француза письмо с приложением переписки, начавшейся в Стокгольме. Было письмо директора «Figaro», потом еще что-то, а на письме «Фигаро» была пометка, насколько я мог разобрать — Андре Мальро: «Demandez l’amis de Georges Adamovitch»[268]. Речь шла о Зайцеве, Гребенщикове[269] и Жорже, т. е. что они такое и какая их valeur[270]. Из-за этого всей попало ко мне. Я, хотя был в праведном гневе, превозмог себя и о Ж<орже> написал все самое лучшее, даже с указанием, что «первый» (кажется, указал, и очень хотел бы, чтобы эта бумажка Вам когда-нибудь на глаза попалась!). О Зайцеве тоже написал лестно, а о Гребенщикове, не желая ему гадить, написал, что мало его читал и мнения не имею. Потом я об этом говорил Алданову, с удивлением, что он упомянут не был. Он сказал: «Они обо мне все хорошо знают», и сказал еще, что после Бунина (котор<ый> в Стокгольме не понравился) никогда русск<ому> эмигранту премии не дадут. И вообще много рассказывал «закулисного»: интриги, просьбы и все такое[271].

Ну, вот я и подумал: не в этом ли дело? Но если в этом, почему было мне не написать прямо? М. б., Вы думаете, что я — как Николай Авдеич[272] — стал бы дуться, завидовать? Могу поклясться, что, кроме удовольствия, во мне это ничего не вызвало бы. Даже больше: самой настоящей радости (плюс надежда на подачку!). Все другие чувства во мне окончательно «переплавились, перегорели», да и миллионной доли расчета на что-либо подобное для себя я не имел никогда.

Ничего невозможного в этом, в сущности, нет. Qui sait?[273] Маловероятно, но возможно, и, значит, надо надеяться. Только если статья и имеет значение (по-моему, нет или почти нет), то как раз глубокомысленная и не слишком ударная и грубая. Мне Алданов рассказывал, как Duhamel[274] себя погубил чем-то таким, на что в Стокгольме сказали: «jamais»[275]. А главное, они хотят возвышенного образа мыслей и высокой морали. Дюамель, впрочем, подошел бы, но кто-то за него перестарался.

Очень бы хотел знать, верно ли я догадался. М. б., нет? Тогда простите, дорогие товарищи, но повторяю: готов содействовать в размере своих слабых сил сколько могу и всячески помогать, а затем и радоваться de tout coeur[276].

Ваш Г. А.