3. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
3. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
7, rue Frederic Bastiat Paris, 8 3/IV-55
Дорогая Madame
Получил Ваше письмо уже в Париже, куда мне его переслали.
Все, что могу, я, конечно, для Вас сделаю, — но могу ли? C’est a voir[47]. Недошивину[48] и особенно Долгополова[49] я мало знаю. Ее — Недошивину — больше, и она мне помогала в Олюшиных[50] делах очень любезно. Но лучший путь, по-моему, через масонов, которые ко всем этим делам имеют какое-то таинственное отношение. С ними и я в дружбе[51].
Но мне надо знать:
1) Одна ли Вы хотите на лето переехать в другой дом — или с Жоржем?
2) На какой срок?
Я здесь до 24 апреля. Ответьте мне par retour du courrier[52], и я попробую устроить, что можно. И не потому, — как Вы изволите указывать! — что я «приложил руку» к испорченной Вашей репутации[53], а по старым и неизменным чувствам. Ах, Мадам, стоит ли все о том же говорить и вспоминать, тем более что все это на 99 % (ну, м. б., не на 100) чьи-то выдумки. Вот Вы пишете о Кровопускове[54]. Он меня считает большевиком, и всех нас кто-то кем-то считает, и давно на все это пора махнуть рукой. Впрочем, Вы и сами это знаете, — я уверен, — et n’en parlons plus[55].
Спасибо за милое письмо. Насчет съезда — посмотрим. Хотя я Вас высоко уважаю, но считаю своим directeur de conscience[56] Марка Александровича и должен выслушать его мнение. Да если Съезд будет осенью, то едва ли я и могу присутствовать, ибо буду в Манчестере. Что это вообще за глупая затея! Как развлечение — пожалуй, но они-то ведь не развлекаются, а думают, что это что-то серьезное. В Париже я только два дня. Холод собачий. Ниту[57] еще не видел, отчасти по всяким немощам: помимо глаза, свернул спину, поднимая чемодан, и еле двигаюсь. Злит это меня особенно потому, что я приехал и для любовных развлечений, а тут о прыгать не может быть речи. Вообще никого еще не видел и пока живу инкогнито, что скорей приятно. Очень я польщен Вашим замечанием, что «мы мало изменились внутренне и внешне». Внутренне — не знаю, но внешне: Вы — да, действительно, а на себя мне тошно смотреть в зеркало, как Ходасевичу («Тот, который в Останкине летом…»[58] — хорошие стихи). Отчего на Съезде не был Оцуп? Забыл или не пожелал? Его как-то все совсем забыли, и он делает себе из этого надменно-страдальческую позу.
Ну, chere petite Madame, до свидания, — но если Вы летом не будете на юге, то где и когда? Я мечтаю о юге. Пусть Жорж пришлет мне свой поэтический ответ еще сюда, а я отвечу — а перепишу все потом, в Англии. Целую Вас обоих. Не совсем понимаю, отчего Вам юг вреден летом. На вид Вы совсем здоровы. Что это, легкие? Или что-нибудь другое? Не думайте, что я с кем-нибудь поделюсь своими сомнениями, это я спрашиваю интимно, для себя. Если легкие — не верьте докторам. Олюше, когда она только приехала в Ниццу, сказали, что ей жить на берегу моря — гибель (у нее ведь был туберкулез). А она поправилась совсем, и все зарубцевалось, живя в Ницце безвыездно.
Жду ответа. Очень жалею, что не видел Вас в Париже. Сколько Вам дали «на расходы»?
Ваш Г. А.