«Московский телеграф» (1825-1834)
«Московский телеграф» (1825-1834)
«Московский телеграф был, по отзыву Белинского, «решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики». Н. А. Полевой (1796-1846) стал издавать его в пору подготовки восстания на Сенатской площади. Первый номер журнала вышел в свет в начале января 1825 года. Полевой родился в Иркутске в богатой купеческой семье. Увлеченный наукой и литературой, он занялся самообразованием и сумел приобрести энциклопедические познания. Задуманный им журнал должен был знакомить русскую публику со всеми отраслями наук и искусств не только в России, но и за границей. Журнал, по его мнению, должен был служить «зеркалом, в котором отражается весь мир нравственный, политический и физический». Осуществить этот замысел Полевому удалось. «Журнал Н. А. Полевого, – пишет Белинский, – с первых же книжек изумляет всех свежестью, новостью, разнообразием, вкусом, хорошим языком, наконец, верностью в каждой строке однажды принятому и резко выразившемуся направлению. Такой журнал не мог быть не замеченным и в толпе хороших журналов; но среди мертвой, бесцветной, жалкой журналистики этого времени он был изумительным явлением. Первая мысль, которую тотчас же начал он развивать с энергиею и талантом, была мысль о необходимости умственного движения, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя как главной причины гибели просвещения, образования, литературы. Полевой показал первый, что литература – не детская забава, что искание истины есть ее главный предмет. ‹… › Он был рожден на то, чтобы стать журналистом, и был им по призванию, а не по случаю. Он владел тайною журнального дела, был одарен для него страшною способностью. Он постиг вполне значение журнала как зеркала современности, и „современное“ и „кстати“ – были в его руках поистине два волшебных жезла, производивших чудеса».
Деятельное участие в журнале на первых порах принимал князь П. А. Вяземский, которого Полевой называл «главным одушевителем редакции». Незаменимым помощником оказался и брат Н. А. Полевого Ксенофонт Алексеевич Полевой (1801-1867), выступавший в журнале в качестве литературного критика. Изящная литература в журнале была представлена именами А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, Е. А. Баратынского, В. А. Жуковского, Ф. Н. Глинки, Н. М. Языкова, И. А. Крылова, И. П. Лажечникова, В. И. Даля, А. В. Вельтмана. Печатал здесь свои художественные произведения и сам редактор, а также пригретый Полевым, отбывавший ссылку на Кавказе А. Бестужев, повести которого за подписью «Бестужев-Марлинский» увидели свет на страницах этого журнала.
Большое внимание редакция уделяла переводам с иностранных языков статей по истории литературы, философии, истории, государственному и частному хозяйству, естественным наукам. Полевой первым познакомил русскую публику с новою для нее тогда политической экономиею. Он популяризировал сочинения известного географа шеллингианца Риттера. Самую характерную часть журнала составляла критика, которая писалась самим редактором с увлечением, страстностью, задором. Мнения свои он высказывал свободно и независимо, решительно отбрасывая старые предрассудки и авторитеты. Полевой вел в журнале постоянную литературную летопись, из года в год, из номера в номер. «Никто не оспорит у меня права, что я первый сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый обратил критику на все важнейшие современные предметы».
В 1824 году Вяземский жаловался Жуковскому: «…романтизм – как домовой, многие верят ему: убеждение есть, что он существует, но где его приметы, как обозначить его? Как наткнуть на него палец?» Полевой был одним из самых убежденных теоретиков русского романтизма, последовательно развивавших одно из направлений романтической критики. Исследователи различают в этой критике три типологические разновидности: социально-ориентированную критику декабристов, философскую критику «любомудров» и, наконец, исторически ориентированную критику Вяземского и Полевого. Критик в Полевом совмещался с историком литературы, хотя исторические факты он всегда интерпретировал в свете задач, стоявших перед литературой современной.
Свои взгляды на романтизм с полемическим противопоставлением его классицизму Полевой наиболее последовательно изложил в статье «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах». «Когда (в эпоху французского классицизма. – Ю. Л.) древние творения были почтены абсолютными образцами, решились извлечь из них абсолют изящного, захотели определить его систематически, привесть в правила, раздробить аналитически. От сего появилось школьное, риторическое обезьянство, смесь мифологии с христианством, схоластические определения высокого и прекрасного. ‹…› Все идеи религии, политики, философии и искусств приняли во Франции классическую форму. Так католицизм сделался во Франции утонченным учением квиетизма и обрядов, без веры и силы христианского духа; грозный феодализм превратился в придворную блестящую аристократию».
После Великой французской революции ситуация коренным образом изменилась. В среде третьего сословия выросло новое поколение, «свободное от предрассудков, в каких родились и жили отцы его». Это поколение увидело, «что философия низошла во Франции в самый грубый материализм, что искусства унижены были в ряд ремесел, удовлетворяющих прихоти и роскоши, и что словесность была отголоском ложных понятий мнимо большого света, не сообразных ни с духом остальной многочисленной части народа, ни с истиною изящного». Оно увидело, «что только гордость светских, всем управляющих людей обрекла на безумие и нелепость все неклассическое и что всеобщее подражание Европы французским нравам, французскому классицизму простиралось также только на мнимо избранных людей или светское общество каждого народа».
Романтизм, по Полевому, как раз и явился реакцией третьего сословия на искусство французской аристократии. Успехи исторической науки показали, что возродить искусство древних невозможно, что «современному нам писателю столь же прилично наряжать свои чувства в древнюю идиллию, как свое тело в хламиду… Можем ли мы понимать предметы и отношения оных, как понимали их греки? Ответ должен быть отрицательным. Следственно, наш греческий взгляд на предметы едва ли будет слабым подобием своего образца».
Послереволюционному поколению открылось, «что каждый народ жил своею отдельною, умственною жизнью сообразно местной природе и законам своей истории». Так появилось романтическое искусство, «облекающееся в формы времени, духа и местности того народа, к которому поэт принадлежит». Романтический поэт «отвергает все классические условия и формы, смешивает драму с романом, трагедию с комедией, историю с поэзией, делит творения как ему угодно и свободно создает по неизменным законам духа человеческого». Но в его действиях нет беспорядка и безначалия, а есть строгая система, диктующая поэту-романтику определенные условия.
«Первое условие его: истина изображений. Вследствие сего романтику потребно глубокое познание человека в мире действительном и высокая философия и всемирность в мире фантазии. Потому-то романтизм так сильно дорожит народностью и прощает все неровности высоких созданий Гофмана, Жан-Поля, Гёте, Данте».
Во-вторых, «романтизм никогда не примет характера единообразно-общего, но, напротив, разнообразие самобытностей доведет до высочайшей степени».
В-третьих, романтизм «узнает все самые мелкие черты различных народностей, воссоздает прошедшее и оценит все ему современное по условию местности, философии и истории».
В настоящее время романтизм еще находится в состоянии становления, на нем еще лежит печать «волнения, неопределенности, какого-то разрушительного, дикого порыва, который начнет утихать только после совершенной победы». Потому-то современные романтики «хотят сильных потрясений, как будто боятся что-то недосказать, не развить вполне, и, не успокоенные, не примиренные с самими собою, являются грозными бурями на горизонте…». Но Полевой видит в этом лишь болезнь роста, которая будет преодолена со временем.
Присмотревшись внимательно к статьям Полевого, начинаешь замечать, что его концепция романтизма приближается к пушкинской идее романтизма истинного. Не случайно у Полевого в одном ряду оказываются современный романтик Гофман и создатель итальянского литературного языка, поэт раннего Возрождения Данте.
Позиция журнала Полевого не оставалась неизменной. После года в ней все более и более отчетливо звучат антидворянские ноты. Они начинаются с резкой критики, которой Полевой в специальной статье подверг «Историю государства Российского» Карамзина. Он объявил этот труд устаревшим. У Карамзина, по мнению Полевого, «нет общего начала, из которого бы истекали все события русской истории». «Карамзин нигде не представляет вам духа народного, не изображает многочисленных переходов от варяжского феодализма до деспотического правления Иоанна и до самобытного возрождения при Минине. Вы видите стройную, продолжительную галерею портретов, поставленных в одинакие рамки, нарисованных не с натуры, но по воле художника и одетых также по его воле. Это летопись, написанная мастерски, художником таланта превосходного, изобретательного, а не история».
У Полевого своя концепция, которую он постарался изложить в шеститомной, но так и не законченной «Истории русского народа». Ему представляется, что история государства Российского начинается лишь с воцарением Романовых и утверждается окончательно в царствование Петра Великого. России как единого государства до этого времени нет: на ее просторах вплоть до Ивана III существует множество русских государств – вполне самостоятельных и независимых удельных княжеств. И потому Полевому не понятно, например, почему у Карамзина «Мономах является ангелом-хранителем законной власти, а Олег Черниговский властолюбивым и жестоким…».
Резкая критика Карамзина и сомнительный взгляд на русскую историю самого Полевого вызвали бурную полемику в русских журналах. Особенно возмущались люди карамзинского поколения. А. С. Пушкин выступил с критикой Полевого в статье «„История русского народа“, сочинение Николая Полевого». Упрекая Полевого в слепом следовании за трудами современных французских историков, особенно за Гизо, Пушкин пишет, обращаясь к Полевому: «Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада». Главную ошибку Полевого Пушкин видит в отождествлении феодализма западного типа с удельным периодом на Руси и прямо заявляет историку: «Феодализма в России не было. Одна фамилия, варяжская, властвовала независимо, добиваясь великого княжества».
После 1828 года «Московский телеграф» становится, по мнению историков русской журналистики, отчетливо буржуазным органом, защитником интересов купечества, торгового сословия и стоящего за ним народа. Полевой воюет теперь не только с «верноподданническими» изданиями Булгарина и Греча, но и с «литературным аристократизмом», воплощением которого становится для него с 1830 года «Литературная газета» Дельвига. В статье «Взгляд на некоторые журналы и газеты русские» Полевой пишет по поводу «союза поэтов» «Литературной газеты»: «Знаменитые друзья силятся доказать, что единственно в светском обществе приобретается вкус и развивается способность к изящному. Им отвечали, что, может быть, там развивается вкус к нарядам, к дорогим вещам и кушаньям, и способность изящно не делать ничего, но что во всяком звании и обществе может явиться душа, способная понимать изящное, ибо природа и учение доступны равно для всех».
Полевой замечает, что сотрудники «Литературной газеты» «стали оплакивать блаженное (хотя и не бывалое) время, когда литература не выходила из круга лучших людей, и, таким образом, обстоятельство, которое должно радовать благородные души, сделалось предметом сожалений, нападок, гнева и, наконец, причиною издания „Литературной газеты“. Сия „ Газета“ дышит неприязнью ко всему недворянскому, не принадлежащему к так называемому высшему обществу. ‹…› Сотрудники „Газеты“, защищая неправое дело своей литературной знатности часто забывают все приличия, о которых они толкуют столь много и даже не пренебрегают самого недостойного оружия для уязвления своих противников». В этой полемике против литературной аристократии, против Пушкина и Дельвига уже слышится голос «нового человека» в русской литературе, уязвленного разночинца, обладающего повышенным чувством собственной гордости и готового постоять за свою честь. В Полевом предчувствуется новое время, которое наступит в русской литературе после Гоголя, новое направление, которое в 1840-х годах возглавит другой разночинец – В. Г. Белинский.