1

1

Убійство въ Царскомъ Сел? баронессою Врангель сестры своей, Чернобаевскій процессъ въ Москв? и р?чи и ходатайства женскаго конгресса въ Париж? заставили печать и общество снова разговориться на тему о ревности, мирно спавшую въ архив? чуть ли не со временъ «Крейцеровой сонаты».

Признаюсь откровенно. Говоря о ревности, я буду писать о чувств?, мн? совершенно неизв?стномъ, которое я могу вообразить себ? лишь вчуж?, отвлеченно, по конфиденціямъ добрыхъ друзей и знакомыхъ изъ разряда Отелло, да по романическимъ книжкамъ съ исторіями о ревности или съ анализомъ ея психологіи. Я, словомъ, знаю, что есть такое скверное чувство въ разряд? страстей челов?ческихъ — ревность, знаю, какъ она выражается вн?шнимъ образомъ въ поступкахъ челов?ческихъ, понимаю ея источники и мотивы; но р?шительно не въ состояніи вообразить ее въ субъективномъ прим?неніи. Мн? никогда не случалось ревноватъ, — думаю, что и не случится, разв? что къ дряхлой старости натура челов?ка, говорятъ, иной разъ м?няется до корня, и удовольствіе испытать муки Отелло или Позднышева сохранено для меня благод?тельною природою л?тъ на 70–75. Но старческая ревность, обыкновенно, относится къ разряду комическихъ явленій жизни, a не трагическихъ; она обычный сюжетъ для водевиля, но р?дко возвышается до трагедіи. Такъ что удивить міръ ревнивымъ злод?йствомъ я, кажется, пропустилъ вс? сроки. такимъ образомъ, могу говорить о ревности — «какъ старый дъякъ, въ приказахъ пос?д?лый, добру и злу внимая равяодушно, не в?дая ни жалости, ни гн?ва».

Прошу извиненія за субъективный и даже автобіографическій тонъ выше напечатанныхъ строкъ. Но такія сомнительныя, неопред?ленныя чувства, какъ ревность, всегда анализируются y насъ въ субъективной прим?рк?. Читаешь разсужденія о ревности россійскихъ Платоновъ и — такъ и видишь въ промежутк? общихъ фразъ, обвиняющихъ или оправдывающихъ, глядя по уб?жденіямъ автора, какъ онъ мысленно прикидываетъ теорію на свой личный практическій салтыкъ:

— A что, молъ, если бы сбрендила моя Марья Ивановна?! О!!!..

И точки. Много много выразительно-кровавыхъ точекъ. Или наоборотъ:

— A вотъ, кабы отъ меня сб?жала Пульхерія Андреевна, — ужъ показалъ бы я міру, какъ гуманно и рыцарски долженъ относиться къ подобнымъ происшествіямъ истинно интеллигентный и порядочный челов?къ.

— Ахъ, если бы онъ изм?нилъ мн?, я бы убила ero!.. ее!.. вс?хъ!!!

— A я… я пожертвовала бы собою для ихъ счастія и потомъ… умерла бы!

Мн? кажется, что сильное развитіе половой ревности въ нашемъ современномъ обществ?, - a развитія этого отрицать нельзя, — происходитъ отъ романической привычки уд?лять ей вниманія гораздо больше, ч?мъ она того заслуживаетъ, a вниманія больше заслугъ уд?ляется ей по романическому же предразсудку считать ревность чувствомъ возвышеннымъ, благороднымъ, украшающимъ любовь и представляющимъ непрем?нный ея признакъ, чуть не доказательство ея истинности.

Кому не случалось слышать жалобъ отъ женъ, сомн?вающихся, любятъ ли ихъ мужья, потому что:

— Что же это? За мною вс? ухаживаютъ, я кокетничаю направо и нал?во, a ему — что ст?н? горохъ: хоть бы зам?чаніе сд?лалъ, хотя бы поморщился… Значитъ, онъ не боится потерять меня для другого! Значитъ, я ему — «все равно!» Значитъ, онъ меня не любитъ! О, я несчастная! Или, наоборотъ, дикихъ и глупыхъ восторговъ:

— Ахъ? душка! какъ онъ меня любятъ, какъ любитъ! Иванъ Ивановичъ всего лишь т?мъ и провинился, что за?халъ къ намъ въ непріемный часъ, a я все-таки его приняла… Ну, и досталось же мн?! буду помнить! Чуть не убилъ, — право: ты, говоритъ, такая, ты, говоритъ, сякая… Едва-едва отговорила его не вызывать Ивана Ивановича на дуэль. Просто, — тигръ какой-то!

Изв?стенъ трагикомическій разсказъ Герберштейна, им?ющій уже почтенную давность четырехъ в?ковъ, о русской дам?, на которой жедился н?мчинъ. Супруги жили счастливо, но молодая думала, что она несчастна, и плакала горькими слезами, потому что мужъ ее не колотилъ.

— Вс? мужья бьютъ своихъ женъ, a ты не бьешь, — значитъ, я теб? не люба! ты другую любишь.

Н?мецъ, изумленный столь странною логикою супружескихъ отношеній, долгое время уклонялся отъ доказательствъ своей н?жности чрезъ посредство побоевъ. Но, наконецъ, жена его такъ одол?ла, что онъ р?шилъ: «съ волками жить, по-волчьи выть», — и отдулъ благов?рную разъ, другой, третій, къ полному ея удовольствію. Потому-ли, что н?мецъ, какъ н?мецъ, любилъ все д?лать аккуратно, и, ужъ если взялся бить, то билъ на сов?сть; потому ли, что, ознакомясь съ новымъ спортомъ, вошелъ во вкусъ и сталъ упражняться въ немъ до чрезм?рнаго усердія, — только жена н?мца вскор? захир?ла и умерла. A н?мцу отрубили голову

Современное стремленіе женщины быть «интересно»-ревнуемою вполн? сродни этому среднев?ковому влеченію быть битою по любви. И, если смотр?ть въ корень, оно не мен?е унизительно для женщины, ч?мъ то, старинное, потому, что въ немъ, со стороны женшины, громко звучитъ то же странное, страдальческое желаніе сознавать себя вещью, собственностью мужчины, что въ среднев?ковыхъ просьбахъ о побояхъ.

— Хочу страданіемъ познать, что я твоя! — такова логика жены Герберштейнова н?мца.

— Обрати въ адъ подозр?ній и мою, и свою жизнь, — тогда я сознаю, что я твоя! — такова логика современныхъ охотницъ до трагедій ревности. Для нихъ любовь прежде всего является ч?мъ-то въ род? «наказанія на душ?«, какъ для дуры эпохи Герберштейна была она наказаніемъ на т?л?.

Романтическая эпоха, когда ревность, въ качеств? сильной страсти, порождающей эффектныя эмоціи, была особенно въ чести, прославляемая, какъ чувство, хотя мрачно-губительное, но прекрасное благородное, навязала потомству предразсудки эти съ необычайною прочностью. Я зналъ и знаю весьма многихъ мужчинъ, совс?мъ не ревнивыхъ по существу, которые искренно стыдились отсутствія въ нихъ этой способности и — за неим?ніемъ гербовой, писали на простой: играли въ ревность, притворялись ревнивцами, при чемъ инымъ удавалось и въ самомъ д?л? ув?рить себя, будто они ревнивы. Ув?рить не только до громкихъ и страшныхъ словъ, но и до н?которыхъ д?яній даже уголовнаго характера, въ которыхъ потомъ они мало, что горько раскаивались, но и прямо и откровенно обвиняли себя: сдуру сд?лалъ! самъ не знаю, зач?мъ! Предразсудокъ о «порядочности» ревности создаетъ весьма частое театральничанье ревностью. Имъ полны романы мальчишекъ, — «на зар? туманной юности». Боже мой! да кто же изъ насъ не вспомнитъ, какъ въ 18–20 л?тъ онъ гримировался Отелло предъ какою-нибудь Анною, Марьею, Лидіей, Клавдіей и т. д. Простите за опять субъективные «реминисансы». Я, наприм?ръ, впервые въ жизни очутился въ Петербург?, на двадцатомъ году жизни, потому что жестокая «она» вышла замужъ за военнаго офицера, и я всеконечно не могъ! не могъ!! не могъ!!! оставаться съ «нею» въ одномъ город?, дышать однимъ воздухомъ… И я у?халъ въ Петербургъ, разыгравъ такія сцены отчаянія, что просто Сальвини вс? пальчики перец?ловалъ бы, a главное, и самого себя стараясь держать въ глубокомъ уб?жденіи, что я д?йствительно несчастенъ, и жизнь моя разбита, и вс? св?тила потускли, и вс? радуги померкли. И ужасно злился на себя, когда, сквозь это театральничавье, вдругъ начинали мелькать настоящія-то молодыя мысли: — A хорошо въ Петербург? будетъ въ театръ сходить, Савину посмотр?ть! a улицы-то, говорятъ, въ Петербург? чястыя, a дома-то огромные! «М?днаго всадника» увижу, Эрмитажъ. Славно!.. И старался хмуриться еще мрачн?е, дабы окружающіе не зам?тили паденія барометра моихъ чувствъ и не ум?рили, въ соотв?тственномъ отвошеніи своего ко мн? сочувствія. Но въ вагон?, едва по?здъ двинулся, мн? вдругъ стало такъ мило и весело, что я ?ду въ Петербургъ, что я чуть-чуть не подскакивалъ на скамъ?… Объ «изм?нниц?«и по дорог?, и въ Питер? я ни разу не вспомнилъ, провелъ время самымъ счастливымъ и ут?шительнымъ образомъ, а, вернувшись въ Москву, едва не привалился на экзамен? по римскому праву y Богол?пова и, зубря лекціи, со злостью думалъ:

— Очень нужно было ломаться и весь этотъ глупый романъ разыгрывать: лучше бы въ университетъ ходилъ… Долби теперь на сп?хъ! удивительное удовольствіе!

Театральничанье ревностью бываетъ не y однихъ мальчишекъ, оно переходитъ и въ зр?лые годы — и зд?сь оно опасн?е, ч?мъ раньше, потому что и ревность зр?лаго челов?ка, семьянина, опасн?е по характеру своему, ч?мъ ревность юнца. Ибо посл?дняя есть, такъ сказать, достигательная, и источникъ ея — зависть къ чужому преусп?янию въ любви, либо обидное сознаніе: «близокъ локоть, да не укусишь». А ревность взрослаго семьянина — охранительная, и источникъ ея — чувство собственности, потребность въ ея эгоистическомъ сбереженіи для своего исключительнаго пользованія. Къ великому счастью челов?чества, большинство мальчишескихъ романов и бываетъ несчастно, — такъ что права собственности на «любимую женщину» не усп?ваютъ создаться, и ревность, сл?довательно, застреваетъ тоже въ страдательно-вождел?ющемъ період?, не переходя въ д?ятельно-охранительный. Иначе, — во сколько бы разъ увеличился процентъ убійствъ и насилій изъ ревности и съ какимъ бы учащеннымъ усердіемъ разряжались револьверы юныхъ Хозе и вонзались кинжалы еще юн?йшихъ Алеко въ разныхъ коварныхъ Карменъ и Земфиръ. Преступленія изъ ревности т?мъ чаще въ культурной стран?, ч?мъ ран?е населеніе ея становится способнымъ къ половому сожительству. Романская раса превосходитъ числомъ ихъ славянскую и германскую; южане — с?верянъ. И что касается интеллигентныхъ слоевъ общества, повторю: далеко не вс? эти преступленія — результатъ искренней, непосредственной ревности. Есть предразсудочныя приличія, нравственныя, какъ есть приличія быта. Много на св?т? людей, которые, не им?я, на что купить новаго галстуха, предпочтутъ украсть галстухъ, ч?мъ осрамиться, показавшись въ обществ? въ старомъ, засаленномъ галстух?, хотя отлично понимаютъ, что срамъ отъ преступленія вдесятеро горше срама отъ появленія въ грязномъ галстух?. Много людей, которые убиваютъ своихъ женъ, соперниковъ, выходя на дуэли etc, именемъ ревности, вовсе не потому, чтобы посл?дняя разжигала въ нихъ нетерпимую, свир?пую ненависть, не дающую жить жажду крови, убійства, но просто потому, что: какъ же иначе? Въ такихъ случаяхъ принято убивать И Отелло убилъ, и Позднышевъ убилъ и тотъ-то застр?лился, и этотъ то застр?лился. Не убить другого или себя въ такихъ случаяхъ — неприлично. Я долженъ спасти свою ч?сть, исполнить, что велитъ мн? общепринятое приличіе. В?дь либо Отелло, либо водевильный комикъ. Не хочу, чтобы надо мною см?ялись, хочу, чтобы отъ меня плакали! Не хочу въ водевильные комики — желаю въ Отелло!

Если такъ случается разсуждать даже людямъ взрослымъ, съ зр?лымъ и образованнымъ умомъ, т?мъ легче ловятся въ капканъ предразсудка о нравственномъ приличіи ревности юноши и люди полуинтеллигентные. Въ одной изъ статей сборника моего «Столичная бездна») въ этюд? «Уголовная чернь», я проводилъ положеніе, что преступленія по несчастной любви особенно часты въ сред? русскаго м?щанства, жительствующаго по большимъ городамъ. Тезисъ этотъ, поставленный мною по впечатл?ніямъ н?сколькихъ процессовъ, почти апріорно, съ малымъ количествомъ опытовъ и наблюденій, оказался, однако, въ соотв?тствіи съ данными уголовной статистики, что указалъ мн? въ письм? такой авторитетный криминалистъ, какъ А. ?. Кони. Любопытно, что, когда Островскому понадобилось написать русскаго Отелло, онъ взялъ Льва Краснова тоже изъ м?щанской среды. Всего опасн?е въ ревности — по д?йствительной ли страсти, по долгу ли приличія — сумеречная полоса, переходная отъ народа къ привилегированнымъ классамъ, уже утерявшая міросозерцаніе мужицкое «отъ сохи», и еще не обр?тшая міросозерцанія культурнаго. Вм?сто посл?дняго, для нея мерцаетъ лишь вн?шній, лживый, мишурный призракъ его, и она ползетъ всл?дъ призраку, какъ за блуждающимъ огонькомъ, въ какую только онъ ни поманитъ пропасть… Однажды я пос?тилъ въ дом? сумасшедшихъ приказчика, отданнаго на «длящуюся экспертизу»: онъ покушался убить свою любовницу. Я зналъ эту исторію и зналъ, что д?вушка, которую онъ чуть не зар?залъ, была ему совс?мъ не дорога, онъ тяготился связью, и любовница его подозр?вала это. Такъ что даже, можетъ быть, съ горя отъ охлажденія этого, она и стала любезничать съ другимъ приказчикомъ, ч?мъ и вызвала катастрофу. — Скажите, пожалуйста, П***, - спросилъ я, выяснивъ изъ разговора съ нимъ, что д?ло им?ло именно такую нравственную обстановку, a не иную, — зач?мъ же вы ва ст?ну-то под?зли? что васъ толкнуло подъ руку? П*** потупился.

— Товарищи засм?яли, — сказалъ онъ.

— То есть?

— Изд?вались очень. Особенно Батистовъ Вонифатъ. Вотъ, говоритъ, ты въ гимназіи два класса былъ и романы изъ библіотеки читаешь, a образованныхъ чувствъ y тебя н?тъ. Разв? образованный, который интеллигентъ, попуститъ, чтобы Машка съ Иваномъ Абрамовымъ хвостъ трепала, поругая любовь и попирая сердце? Н?тъ, образованный интеллигентъ должонъ проклясть рокъ судьбы и вонзить кинжалъ… А теб? — коленкоръ м?рять, a не любовь питать; ты чувствъ чести недоум?ваешь. Ну, я и того… вошелъ въ настроеніе.

Недавно я перечитывалъ «Врача своей чести» Кальдерона. A знаете ли, в?дь эта «драма о ревности» — совс?мъ не о ревности. Герой ея, по чувству, также равнодушенъ къ жен? своей, какъ П*** — къ Машк?, которая трепала хвостъ съ Иваномъ Абрамовымъ. Это — драма о челов?к?, считающемъ себя обязаннымъ питать ревность, «вошедшемъ въ настроеніе». Жалкаго П*** ввелъ въ настроеніе Вонифатъ Батистовъ, a великол?пнаго дона Гутьэреса — складъ кастильскаго общества, который указалъ ему, — какъ нравственный долгъ, — приличіе убить жену, хотя и невинную, и неслишкомъ любимую, по одному лишь подозр?нію въ связи съ инфантомъ. И оба — какъ недалекій, темный прнказчикъ, такъ и блистательный грандъ Испаніи — увы! — родные братья по чувству. И, если бы не было въ Испаніи дона Гутьэреса, быть можетъ, небыло бы и П*** въ Россіи. Потому что условности романтической ревности вн?дрились въ Вонифатовъ Батистовыхъ и K° именно отъ дона Гутьэреса, разм?неннаго на алтыны и семитки въ бульварной уголовной литератур?, съ запада нав?янной скверными переводами со скверныхъ подлинниковъ.

По природ? русскій челов?къ совс?мъ не ревнивъ, ибо онъ весьма мало буржуа, a ревность, слагающаяся изъ института пріобр?тенія и охранительной боязни за собственность, несомн?нно буржуазное чувство въ основ? своей, какъ бы его ни облагораживали съ поверхности. Великол?пное tue la! Александра Дюма совс?мъ не въ нравахъ русскаго народа, который, на дн? своемъ, заявляетъ о нев?рныхъ женахъ, что «т?мъ море не испоганилось, что собака воду лакала», a на верхушкахъ своего ума, чувства и нравственнаго развитія, устами величайшаго своего поэта, высказалъ величайшій кодексъ своихъ любовныхъ отношеній къ женщин?:

Я васъ любилъ. Любовь еще, быть можетъ,

Въ душ? моей угасла не совс?мъ.

Но пусть она васъ больше не тревожитъ,

Я не хочу печалить васъ нич?мъ.

Я васъ любилъ безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томимъ,

Я васъ любилъ такъ искренно, такъ н?жно,

Какъ дай вамъ Богъ любимой быть другимъ.

Согласитесь, что отъ этого восьмистишія — ц?лую пропасть перешагнуть надо, чтобы восклицать, вм?ст? съ Отелло:

Ахъ, я бъ желалъ родиться лучше жабой

И въ сырости темницы пресмыкаться,

Ч?мъ изъ того, что я люблю, другому

Мал?йшую частицу отдавать.

Ревность въ произведеніяхъ русскихъ писателей нашла отраженіе, сравнительно незначительное и всегда строго осуждающее. Алеко и Позднышевъ стоятъ на границахъ XIX в?ка, въ начал? и въ конц? его, равно сурово приговоренные двумя колоссами нашей мысли. Едва наша юная цивилизація породнилась съ западною, мы схватились за теорію свободной любви съ энергіей, которой пропов?дь ея не им?ла и во Франціи, гд? она все-таки считалась съ pruderie общественнаго мн?нія, съ буржуазнымъ фарисействомъ, Жоржъ-Зандъ им?ла y насъ въ Россіи едва-ли не большій уса?хъ, ч?мъ y европейской публики; она им?ла огромн?йшее вліяніе на реалистовъ нашихъ сороковыхъ-шестидесятыхъ годовъ, въ области женскаго вопроса она — прямая учительница Салтыкова; Достоевскій поклонялся ея памяти даже въ своей старости, когда погрузился въ то «православное государственничество», плодами котораго явились «Дневникъ Писателя» и «Карамазовы», и которое, конечно, съ жоржъ-зандизмомъ ладило столько же, какъ вода и камень, ледъ и пламень. Гд?, въ какой стран? бол?е пылко и уб?дительно велась и ведется общественная агитація въ пользу облегченія развода, — м?ры, раннее или позднее проведеніе которой дастъ современемъ такой же радостный, гордый и плодотворный день, какъ 19-е февраля 1861 года? Гд? съ большею энергіей и ув?ренностью пропов?дывалось право жены на разводъ нравственный, на прекращеніе супружескихъ обязанностей къ нелюбимому мужу? Гд? усердн?е учили мужей относиться снисходительно къ праву жены полюбить другого? Гд? властвовала, въ эгомъ направленіи, надъ умами бол?е краснор?чивая пропов?дь движенія къ свободной любви, ч?мъ, напр., «Подводный Камень» Авд?ева, какъ бы открывшій собою движеніе женской эмансипаціи въ русскихъ шестидесятыхъ годахъ. Герои Авд?ева и другихъ твердили своимъ преступнымъ женамъ пушкинское «дай вамъ Богъ любимой быть другимъ» именно въ то самое время, какъ буржуа Дюма-сына провозгласили свое свир?пое: tue la!

Ты женись, женись, мой милый, позволяю я теб?…

…Коли лучше найдешь, позабудешь,

Коли хуже найдешь, пожал?ешь!

стонетъ въ п?сняхъ, покорная на разлуку, русская баба. Разв? не характерно, что русскіе актеры не находятъ достаточно яркихъ и выразительныхъ храсокъ для изображенія Отелло, тогда какъ итальянцы и французы играютъ его съ гораздо большею легкостью, нежели другія шекспировскія роли? Разв? не характерно, что Б?линскій, образецъ настоящаго русскаго критическаго ума, разбирая игру Мочалова, едва скользнулъ по Отелло, гд? любовь къ женщин? — все, и съ такою страстностью занимался Гамлетомъ, гд? любовь къ женщин? им?етъ значеніе подчиненное, побочное главному ходу д?йствія, и не въ ней совс?мъ сутъ? Лучшія наши комедіи («Ревизоръ», пьесы Сухово-Кобылина, «Свои люди, сочтемся») почти лишены «женскихъ ролей». Даже такая половая драма, какъ «Власть тьмы», обошлась безъ элемента ревности. A Тихонъ въ «Гроз?»?

Одинъ простодушный россійскій зритель, видя впервые «Отелло» на сцен?, резюмировалъ мн? свои впечатл?нія сл?дующимъ краткимъ, но выразительно-неожиданнымъ зам?чаніемъ:

— Да, много бабы эти нашему брату пакостятъ!

A другой весьма интеллигентный чудакъ и д?ловикъ, слушая однажды на журфикс? споръ объ Отелло, Яго, Дездемон?, о правахъ любви и ревности, о власти надъ жизнью и смертью любимаго челов?ка и прочихъ важныхъ матеріяхъ, вдругъ вставилъ, слегка заикаясь по обыкновенію, крылатое словцо:

— До-ожъ виноватъ.

— Дожъ? какой дожъ?

— Венеціанскій.

— Онъ-то при чемъ же?

— Заач?мъ назначилъ Отелло гуубернаторомъ. Онъ челов?къ военный. Ему бы съ турками каждый день воевать, a се-енатъ его — на Ки-ипръ. О-островъ мирный.

— Такъ что же?

— Д?-?лать генералу было нечего, ску-учалъ. Во-отъ онъ и ста-алъ отъ скуки съ д?лопро-оизводителе-е-емъ сплетнями заниматься. A это народъ изв?стный: гады! Д?-?лопроизводителя выгнать было надо, — не было бы и тра-агедіи. О они шельмы.

— Отелло-то съ Дездемоною?!

— Н?-?тъ: д?лопроизводители.

Во Франціи законъ, безсильный бороться съ темпераментомъ ревнивыхъ собственниковъ-мужей, даетъ супругу право безнаказанно убить любовника жены, заставъ его на м?ст? преступленія. Правомъ этимъ многіе пользовались, и общество сохраняло къ нимъ уваженіе, какъ къ своего рода героямъ. Какъ вы думаете? могъ ли бы подобный убійца по праву обременять своимъ присутствіемъ наше русское общество? протянулась ли бы къ нему хоть одна рука? Очень сомн?ваюсь. Ужъ слишкомъ мы, славяне, не любимъ самосуда въ нравственныхъ вопросахъ, слишкомъ скептически относимся къ насилію надъ душою ближняго. А убійство, какъ нанесеніе внезапной, преждевременной смерти, считается погубленіемъ души, a не т?ла. «Грабить-грабилъ, a душъ не губливалъ», хвалится русскій преступникъ. Убійство есть душегубство, и таково всякое убійство. И таковъ общерусскій взглядъ, что — т?ло твое, a душа Божья, и жить ей вел?но, дондеже Богъ смертнаго ангела не пошлетъ. И ни самъ челов?къ, ни другой кто надъ душою не властенъ, и выпустить ее изъ т?ла чрезъ произвольно наносимую смерть — гр?хъ отвратительный и нестерпимый. «Ты для себя лишь хочешь воли… Ты золъ и гордъ…» — гремитъ карающее слово стараго цыгана къ ревнивцу-Алеко, покончившему своимъ судомъ жизнь пестрой бабочки-однодневки, б?дной, легкомысленной Земфиры. Осужденъ Позднышевъ, осужденъ Отелло, осужденъ всякій, кто свое мужское право на обладаніе женщиною поставилъ выше правъ общечелов?ческихъ. Осуждены и т?, кто гор?, верху, и т?, кто на земл?, низу. Ибо в?дь и Левъ Красновъ, когда, подобно Алеко, свершилъ онъ самосудъ надъ глупенькою нев?рною Татьяною, — даже и этотъ грозный, честный Левъ Красновъ, даромъ, что онъ не баринъ-байронистъ, играющій въ опрощеніе, a лишь простой, с?рый м?щанинъ, — едва хватилъ жену ножомъ, какъ тутъ же выслушалъ и величавое себ? обличеніе:

— Что ты сд?лалъ? — говоритъ ему д?дъ Архипъ, Стародумъ драмы, носитель народной мудрости, — кто теб? волю далъ? Нешто она предъ тобою однимъ виновата? Она прежде всего передъ Богомъ виновата, a ты, гордый, самовольный челов?къ, ты самъ своимъ судомъ судить захот?лъ. Не захот?лъ ты подождать милосерднаго суда Божьяго, такъ и самъ ступай теперь на судъ челов?ческій!

И таковъ былъ русскій взглядъ на права ревности всегда, начиная отъ самыхъ древнихъ «правдъ», еще лишь полухристіанскаго происхожденія. Н?тъ, не ревнивый мы народъ, — и оттого-то каждая уголовщина, возникающая y насъ изъ ревности, вызываетъ въ обществ? столько толковъ, споровъ, недоум?нія…

1900.