Встреча[139]

Встреча[139]

Под ногами — мелкие, гладкие, пестро-серые камешки берега. Слева — море, справа — обрыв. Обрыв невысокий, сажени три, глинистый, промятый тропинками. Сине-коричнев на желтом закате. По мере того, как двигаешься вперед, солнце то вспыхивает в просветах обрыва, то прячется снова.

Тень от обрыва захватывает и воду у берега. Дальше море сиренево. Волны тихи, вечерне-упруго, без пены оплескивают полого сползающий берег. Отбегают струисто по камням, шурша и журча.

В море — из гавани выходящее судно. Большое, двухмачтовое — бриг. Слабый крен на левый борт, полощут паруса. Под итальянским флагом. Видимо, на Константинополь пошло.

— Вот, князь, и наше знаменитое Черное. Хотя, по-моему, море как море, ничего особенного. Не хуже и не лучше Балтийского.

— Да, в конце концов, везде одинаково. Вот жара у вас… Сентябрь, а тепло, словно летом. Когда выезжал из Петербурга, там совсем уже осень была. Но, в общем, Одесса мне нравится. Вы, право, Петр Андреевич рассчитали прекрасно, когда не побоялись отправиться в эту трущобу. Конечно, не сладко — провинция, скука, общества нет, но с другой стороны… Могу вас уверить, из Петербурга сюда очень поглядывают. Новый край, обширный, богатый. И Воронцов… К нему у нас весьма благосклонны. Как раз перед отъездом я заходил к Нессельроде… Не думайте, что вас забывают…

— Надолго к нам, князь?

— Не знаю. С недельку. Потом — в Феодосию, может быть, на Кавказ загляну.

— Какие новости? Как Европа? Все Клеменс-Лотар дирижирует?

— Меттерних? Крутит по-прежнему. Из-за него у нас с греками…[140]

— Помогать грекам не будем?

— Нет, куда же. «Бунт против Богом поставленной власти». Забыли? Священный союз. А впрочем, в греческом вопросе я нашу политику вполне одобряю. Соваться нам нечего. Сами же греки затеяли, заварили всю кашу, пусть и расхлебывают. Однако Бог с нею, с политикой; уехал в отпуск, и вспоминать не охота. Скажите лучше, кто эта черненькая, что встретили сейчас в экипаже? Красивый зонтик, заметили?

— Это одесская знаменитость. Некая Ризнич. Негоциантка по-здешему. Перевести на русский — просто купчиха. Выдает себя за флорентийку, на самом деле, кажется, еврейка из Вены. Недурна? По ней здесь бесится вся молодежь. Хотите попробовать, князь? Трудно, целая толпа, не доберешься.

В вечернем воздухе звуки отчетливы. Тропинка далеко еще, шагов сто впереди, а слышно как рядом — ш-р-р-р… — сыпятся кусочки глины, мелкие камни. По тропинке вниз — раз-два, — легко перепрыгивая с уступчика на уступ, сбегает фигура. К морю. Остановилась. Руки в карманах, слегка расставлены ноги. Повернула навстречу, идет. Походка упругая, чуть раскачивающаяся; лицо повернуто к морю; кончик суховатой трости мимоходом сбивает камешки из-под ног.

— Эх, вот еще не доставало кого!

— Кто это? Кажется, видел уже сегодня у Воронцова на завтраке.

— Пренеприятная личность. Чиновник один… Хотя… Если по части Амалии, по части Ризнич, то предупреждаю, князь… Ха-ха! Ваш главный соперник. Кажется, имеет успех. Взгляните — сущий арап, а женщины бегают. Не знаю уж… Идет, а нас и не видит. Казалось бы, мудрено: в четырех шагах придется пройти… Эх, заметил.

Взгляд, остро повернутый в море, отрывается, перебегает навстречу. На мгновение хмурятся брови, чуть заметно дергается назад голова. Но сейчас же — приветливая улыбка через всю физиономию; белые, яркие зубы.

— А вы, князь. Куда?

Фигура, действительно, странная. Небольшой рост; тонок, гибок. Одет… пожалуй, даже и франтовато. Сюртук, брюки в широкую клетку. Галстух — вкось, небрежным узлом, какие-то особенные мягкие воротнички из-под галстуха. Стоит, всем телом гибко оперся вправо на трость. В ветре чуть треплются волосы. Темно-русые. Теперь, против заката, расплываются красно-оранжевым пухом. Глаза — голубые. Острые, твердые, редко мигающие.

— Куда это, князь?

— Вот здесь, к баронессе. На дачу. Как это у вас называется? Хутор. Коляску верхом отправили, решили пройтись. Вечер, знаете, море…

— Море? Вы в первый раз? Прислушайтесь, ведь тихо, ветра почти незаметно, а все шумит. Слышите? Это о камни, вдоль берега. Так полосой и идет…

— Да, море… Конечно…

— Что в Петербурге? Я уже за завтраком хотел расспросить. Не пришлось. Не пробраться было.

— За завтраком? Кажется, вы и сами к тому не имели особой охоты. Сколько? Три дамы, если не ошибаюсь? Хе-хе! Я заметил. А в Петербурге? Что ж, в Петербурге по-старому. Вот, между прочим, поговаривают, библейское общество… Голицыну, видимо, не удержаться. Архимандрит Фотий и Рунич… Митрополит Серафим… Говорят, Аракчеев им очень сочувствует.

— Без лести преданный? Аракчеев? Он за Фотия? Если Голицына прогонят, туда и дорога. Но только и Фотий… Впрочем, пускай погрызутся.

— Да, его сиятельство граф Аракчеев, по-видимому, склоняется на сторону Фотия. Ходят слухи о предполагаемом упразднении библейского общества.

— И прекрасно. Но что же тогда наш достопочтенный Мидас будет делать? Вся набожность, значит, напрасно? Ведь он, знаете, по тюрьмам брошюрки рассовывает. Для чтения в промежутках между шпицрутенами. Промежутки, впрочем, не так велики.

— Вы про кого изволите? Про графа Михайла Семеныча? Про Воронцова? Однако, милостивый государь, выражения ваши…

— Скажите, князь, вы умеете камни бросать? Плоские? Если хорошо запустить — прыгают долго. У меня до двадцати семи раз доходило. Смотрите, я покажу. Надо только подыскать хороший — плоский, гладкий. Ну, вот такой хотя бы.

— Вы что-то потеряли, молодой человек. Из кармана, записки какие-то.

— Из кармана? Бог с ними, помню и так. Вот, смотрите. Пускаете камень почти по воде, указательным пальцем резко закручиваете. Считайте теперь. Раз — два — три — пять — одиннадцать… Одиннадцать раз. Хотите, попробуйте.

Ноги широко расставлены, левая — вынесена вперед. Сейчас волною башмак замочит. Так и есть. Не обращает внимания. Оригинал. Башмаки щегольские, а между прочим, каблук порядочно стоптан и штрипка с бахромой. Видно, в кармане у молодого человека больше бумажек исписанных, чем другого чего-нибудь.

— Должен, однако, прервать теперь, милостивый государь, нашу беседу. Пожелать вам доброго вечера. Баронесса станет пенять…

Что это с ним? По-прежнему стоит одной ногой в воде, только выпрямился. Куда смотрит? На пуговицу, сюда? Пуговица как будто в порядке. Дальше, на обрыве, тоже ничего интересного. Взгляд пристален, голубые глаза… Нет уже не голубые, а черные: зрачок настолько расширен… Зрачок расширен и сквозь него… Странное ощущение, словно смотрит не он, а кто-то другой, из него. Даже жутко… Или не жутко — неловко.

— Хе-хе-хе! Что с вами, молодой человек?

Рука смуглая, небольшая, с очень длинными отточенными ногтями, — рука сжимается и разжимается. Голос тихий, но какой-то… Слушает и повторяет…

— Сердце тронет… Сердце тронет…

Прислушивается — и вдруг, раз! — поймал. Рука ухватила, сомкнулась.

И чье-нибудь он сердце тронет,

И сохраненная судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа… Строфа, слагаемая мной…

И сразу же поворот. Гибкая фигура удаляется быстро. Упруго покачивается. Лицо повернуто к морю.

— Он сумасшедший? Что он здесь бормотал? Какое нахальство — даже не попрощавшись… Послушайте, милостивый государь…

— Оставьте, князь. Не стоит, не связывайтесь. Мальчишка и бретер. В Кишиневе не выходил из дуэлей. По утрам, еще в постели, в стенку стреляет. Пуля в пулю. Оставьте, пойдем.

— Что за личность?

— Чиновник у нас, недавно от Инзова, из Кишинева[141]. В ссылке. Ненормальный, поэт. Не понимаю, как граф его терпит. Только девчонки да школьники Ришельевского лицея за ним бегают, как за чудом каким-то. Порядочные люди смеются…

— Крупный чиновник?

— Мелкота. Коллежский секретарь или вроде. Стишки — это бы что еще… Чем бы дитя ни тешилось… Здесь хуже… Афеизм, вольнодумство…

На обрыве — акация. Мелкие листики — две параллельных шеренги вдоль тонкого стебля. Черные на желто-зеленом закате. От легкого ветра — струятся. У берега, между камнями, кувыркается продолговатый бумажный листик — из записной книжки, по-видимому. Вдоль и поперек исписан косым, безнажимным, уверенным почерком.