Геннадий Суздалев ЗЕМЛЯ И ЗЕМЛЯКИ Очерк

Геннадий Суздалев

ЗЕМЛЯ И ЗЕМЛЯКИ

Очерк

«Курганцы горды своей причастностью к подвигу на целине. Более чем на 600 тысяч гектаров увеличилось хлебное поле области за счет новых земель. Больше всего — свыше 100 тысяч гектаров ковыльных степей — было распахано в одном Целинном районе».

(Из газеты «Советское Зауралье»)

Дорога

Автобус в Шумихе стоит недолго. Вышел на привокзальную площадь. Мало она изменилась за тридцать лет. Все тот же базарчик под деревянным навесом, где бабки торгуют, чем бог послал: солеными помидорами и грибами, свежим луком, семечками… Все те же тополя с грачьими гнездами на вершинах. Картавые крики грачей. Ветер кружил по площади мусор.

Нет деревянной будки с табличкой «Кипяток». Нет паровозных дымов и гудков. На месте старого вокзала барачного типа — новое современное здание. И для меня это главная перемена, потому что тот, старый, остался в моей памяти навсегда. Тесный и грязный, с пассажирами на лавках и на полу, он был для меня первым предчувствием города, когда я приехал сюда, чтобы «посмотреть паровоз». Первое пристанище городской судьбы.

В автобус села женщина с ребенком лет пяти. «Икарус» вышел на тракт. За окном закружились березовые колки и осинники, запорошенные весенней зеленью. Покатились назад черные бархатные отрезы полей, готовые принять зерно. Ночью прошел сильный дождь. Кюветы заполнились водой и голубым небом. Мимо окна проплыли дети, по колено стоящие в синеве.

Женщина за спиной кому-то говорила: «Какая красота. Дождь как по заказу. Бог даст, хлебушко уродится». Может быть, она говорила это себе. Но ребенок отозвался: «В нашем магазине хлеба всегда навалом».

Я улыбнулся. Вспомнил себя в таком же возрасте. Худого, голодного и разутого. С вечными цыпками на руках и ногах. То есть сорок четвертый год. Вспомнился Ново-Кочердык с дорогими сердцу избами и подслеповатыми хибарами из пластов. С огромными пустырями, поросшими лебедой, коноплей и полынью, где мы играли в «войну». Село переименовали. Теперь оно — Целинное. Но в цепкой памяти остался Кочердык. А Целинное никаких воспоминаний не будило.

Мимо окна проплыл указатель с названием деревни — Убалино. Название вызвало улыбку. Когда-то взрослые шутили, передразнивая нашего пастуха: «Заманилки не догонишь — Убала держи». Значит, скоро Заманилки. А там до Кочердыка, то есть до Целинного, — рукой подать.

Шумихинский тракт построили после того, как в Целинном районе освоили новые земли. Старая, петляющая и труднопроезжая проселочная дорога для перевозки зерна на Шумихинский элеватор не годилась. Зимой она мучила шоферов и селян. Как-то во время зимних каникул я добирался домой целую неделю. И на тракторах, и на лошадях. А всего-то девяносто километров.

Трудно передать словами то чувство, которое испытываешь, приближаясь через много лет к своей маленькой родине. А потому и передавать его не буду. Пусть оно останется со мной.

Целинное

Бывший Ново-Кочердык. Село основано переселенцами из Смоленской, Псковской и Владимирской губерний впервой половине XIX века. Среди них был и мой прадед по отцу Петр Федорович.

Здесь прошло мое детство. Здесь мы играли в бабки, в лапту, гоняли по пыльным улочкам деревянного «чижика». Здесь голодные и холодные познали во время войны вкус многих трав.

Село сильно расстроилось. Исчезли избушки и мазанки. Появились двухэтажные дома из белого кирпича. Многое изменилось после того, как село стало районным центром.

От автостанции пошел вниз по улице к центру села. Мимо бывшей церкви. Теперь здесь районный Дом культуры. Рядом с ним сохранились два домика из красного кирпича. В одном из них в военные и послевоенные годы выдавали по карточкам хлеб. Точнее, по триста граммов на человека чего-то похожего на хлеб. Колючего и сырого. Шел мимо сквера, где стоит памятник Андрею Бухарову, погибшему в борьбе за Советскую власть в 1919 году. Улица, по которой я шел, хранит его имя. На деревянном мосту остановился. У этого моста в конце войны перевернулась автомашина с солью. Помню, как мы, малые и старые, выбирали эту соль из снега голыми руками. Она тогда была неслыханной ценностью.

Оперся на деревянные перила. Внизу вместо речки Кочердык тек ручей с одноименным названием. А тогда… весной ледоходом сносило сваи. И мост постоянно восстанавливался. Память уводила от сегодняшнего села с его многочисленными светлыми домами. И было грустно. То ли от воспоминаний, то ли от пересыхающей речки моего детства.

Лидия Захаровна

Так теперь ее все зовут. Для меня она останется Лидой Пивоваровой, старшей сестрой Володи… Жили мы на одной улице. Делились последним куском хлеба и самыми сокровенными мыслями.

— Лидия Захаровна, — говорю я, — здравствуй! — И голос мой звучит неестественно.

— Здравствуй, — говорит она и называет взаимно меня по имени и отчеству.

Мне кажется, что мы все еще дети и временно изображаем взрослых.

— Проходи, садись. Я сейчас. Полью помидоры и что-нибудь приготовлю.

— Так поздно с работы?

— Посевная у нас. Ты ведь знаешь, что это за время.

Пока она хлопочет во дворе, я рассматриваю двухкомнатную коммунальную квартиру. Полы застланы красивыми самоткаными половиками. Идеальный порядок и чистота. Русская печь. Рядом — газовая плита. По-кошачьи мурлычет холодильник. Рыжий кот лежит рядом и молчит. Смотрит на меня серьезно и любопытно. В большой комнате все «по-городскому». Рядом с книжным шкафом — телевизор. В селе его называют домовым. Лучше не придумаешь. Нажимаю кнопку. Смотрю в окно и ясно слышу вечный зов своей памяти. Мои мысли обрывает голос за окном:

— Ах ты, мой хороший. Скучно тебе целый день без меня. Вот отсеемся, буду приходить пораньше.

Это Лида разговаривает с Волгой. Так зовут собаку. Потом мы садимся за стол, собранный на скорую руку.

— Может, выпьешь? — спрашивает она серьезно и грустно.

— По такому случаю можно.

Мы говорим и говорим.

— А помнишь, как вы с Володей славили под рождество? Кто сырчик даст, кто картошку, кто копейку.

— Помню.

— А помнишь, как колоски собирали…

Я уже давно там. И кажется, слышу оттуда: «А помнишь…»

Все помню.

Смотрю на ее лицо. Она похожа на мать, то есть на тетю Феню. Черты лица правильные. Хитринка в карих глазах. Морщинки, лучиками идущие от них и от уголков рта, временно исчезают. Она то ли горько улыбается, то ли всхлипывает. Берет с тарелки кусочек рыбы и дает коту.

— Ну что, Вася? Думаешь — сами едят, а мне не дают… Удивительно умный кот. — Это она уже мне. — Зимой вечера длинные. Поговорить не с кем. Я говорю, а он слушает и все понимает. Как человек.

— Смотря какой человек, — говорю я полусерьезно.

— Это уж точно! — смеется она как бы нехотя.

Какое-то время молчим.

— Скорее бы уж сынуля возвращался из армии, — говорит она оживившись и показывает фотографию сына в форме пограничника. — Только ведь он, поди, караулить меня не будет. Женится. Свои заботы начнутся. Светланка, дочь-то моя, с мужем живут в Дулино. Будешь там: зайди к ним.

— Ладно.

Как бы уловив мои мысли, продолжает:

— С мужем мы разошлись давно.

— Пойду я. Поздно уже.

На улице темно. Лида провожает меня до калитки. Мы прощаемся. Медленно иду в темноте по косогору к гостинице. Слышу, как она серьезно разговаривает с собакой…

Штрихи биографии. Родилась в 1935 году в Целинном. Окончила Челябинский институт механизации и электрификации сельского хозяйства. Работала агрономом колхоза. Сейчас заведует отделом РК. КПСС.

День памяти

Его в селе называют до сих пор «родительским». День поминок родителей. Не допускали наши предки мысли о том, что дети могут уйти из жизни раньше их.

Старое кладбище находится недалеко от гостиницы. Здесь давно не хоронят.

Молодая зелень берез больше напоминала о жизни, а не о смерти. С чувством горечи и собственной вины искал могилу отца, затерявшуюся среди безымянных холмиков. На кладбище паслись веселые телята. Валялись остатки деревянных крестов. Подошел к нескольким сохранившимся оградкам. В одной из них стояла, прижав к щеке платок, старушка.

— Здравствуйте!

Она вздрогнула. Вернулась к жизни.

— Здравствуй, сынок! Ты чей будешь?

Назвал свою фамилию и сказал, что не могу найти могилу отца.

— Разве теперь найдешь! А я ведь помню, как его хоронили. Давай вместе поищем.

Поиски оказались безуспешными.

— Вот ведь беда-то, — развела руками старушка. — Ты уж не обессудь. Пойду к своим.

Я опустился под березой на траву. Мимо меня по дорожке, протоптанной по центру кладбища, прямо по могилам, ребятишки гоняли на велосипедах. Одного из них позвал:

— Подойди ко мне.

Он нехотя подошел, держа за руль велосипед.

— Садись.

— Зачем?

— Посидим, поговорим.

— Я тебя не знаю.

— Познакомимся.

— Мне некогда. Ребята уедут.

— Ты знаешь, что здесь люди похоронены?

— Знаю. Ну дак и что?

Тон моего разговора насторожил его. Он недоверчиво посмотрел на меня и укатил. Я долго стоял и смотрел на подступившие к кладбищу дома. Сквозь ветви берез виднелась трехэтажная современная школа. Неподалеку стоял на пьедестале трактор — памятник подвигу на целине. Совсем рядом — здание пожарной охраны. На фасаде алел плакат: «Будьте осторожны с огнем!»

Тетя Феня

На следующий день вечером пришел к тете Фене. Она была дома. Дом добротный, крестовый. Живет в нем одна. Захар Алексеевич построил его незадолго до смерти.

Тетя Феня была в добром духе.

— Ты есть, поди, хочешь?

— Спасибо. Я только что из столовой.

— Столовая одно, а у меня — другое. Ты посиди, а я пельмени согрею. Мясишко было куриное. Постряпала. Одной-то мне много ли надо.

Согрелись пельмени. Мы сели за стол.

— Ты ешь. Я рядом посижу.

Проговорили мы допоздна. Перед моими глазами прошла ее долгая нелегкая жизнь. Казалось, что я хорошо знаю их семью. Казалось. До этого разговора.

— Тепла все нет. То дождь, то снег. Недород, пожалуй, будет. Никола ведь уже. Сама робила в колхозе. Знаю, как хлебушко-то достается. Жись-то была бассе некуда. Вырастишь его, а убирать-то нечем. Все вручную. Серпами жали. Намаешься за день-то — в глазах темно. Норма была полгектара на душу. Получали за это по килограмму хлеба в войну-то. Жили плохо, а пели. Работаешь — поешь, домой едешь — поешь. Нонче хорошо живут. Потому и петь перестали.

Она помолчала.

— Говоришь, в Дулину собираешься?

— Завтра.

— Поезжай. Председатель там уж больно хороший. Сам-то когда был жив, он приезжал к нам. Очень уж беспокойный. Захар-то, бывало, говорит ему: «Больно ты бесшабашный. Кончишься ведь так». А он смеется. И восстановил хозяйство. Теперь они же его и матерят. Я уж Светке-то, внучке своей, как-то говорю: «Ты его слушайся. Делай то, что положено». Мы-то ведь шибко слушались. Все выполняли, как скажут.

Она несколько раз заговаривала о Володе. Я старался этот разговор не поддерживать. Не бередить ей душу.

— Лидка-то пошла у нас по партийной линии. Спрашивала Захара, что он ей посоветует, когда вступала в партию. Он сказал ей тогда, что сам бы вступил, да пьяный плохой. А ведь и правда. Войну достойно прошел. Руки золотые были. А вот водочка-то подводила иногда…

— Засиделись мы, тетя Феня, с тобой. Идти мне надо.

— Может, останешься? Ночуешь? Я поблагодарил и отказался.

— А то смотри…

Штрихи биографии. Пивоварова Федосья Андриановна в 1930 году вступила в колхоз. Проработала в нем 27 лет. Награждена «Медалью материнства» и медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».

Черноусов

Утром, поднимаясь по лестнице райкома партии на второй этаж, я подумал о том, что в пору учебы в техникуме во время летних каникул работал на строительстве этого здания. Стало приятно.

Секретарь райкома Нелюбин Валерий Савинович встретил меня рукопожатием и доброй улыбкой. Поинтересовался моими делами.

— Значит, решили посмотреть «Зарю»?

— Давно собираюсь побывать в Дулино. Родина мамы. Да и много наслышан о Наумове.

Он снял трубку и позвонил в колхоз «Заря».

— Через полчаса за вами приедут. Желаю успехов.

Голубой «Жигуленок» шел по главной улице моего детства. Вел машину молодой симпатичный шофер Валера. Мы сидели на заднем сидении с парторгом Черноусовым Федором Яковлевичем. Коренастый. Голубоглазый. С белесыми густыми бровями. С обильной сединой в волосах. С радушной улыбкой.

Слева показалась школа, в которой я учился. Тогда все называли ее сокращенно ШКМ (школа крестьянской молодежи).

От Целинного до Дулино — три километра. Так что дорожные думы мои были краткими.

— Будете отдыхать или как?

Голос парторга вернул меня в настоящее. Мы въезжали в деревню. Пошел снег.

— С отдыха на отдых, — улыбнулся я. — Если вы не возражаете, то я лучше посмотрю отдыхая, как вы работаете.

— Это можно.

Потом мы долго сидели в его кабинете. Он занимался своими делами.

Звонил. Давал указания. Уговаривал. Объяснял. Одновременно отвечал на мои вопросы.

К обеду прояснилось. И снег быстро сошел. Было холодно и ветрено.

— Надо ехать к агрегатам, — сказал Черноусов. — Останетесь или поедете со мной?

— Поеду.

С нами главный агроном колхоза Якунин Василий Иванович. Колхозные поля начинаются сразу же за деревней. Сеятельные агрегаты стояли. Черноусов и Якунин у каждого поля выходили из машины. Разгребали вспаханную землю руками. Растирали ее в ладонях. Советовались. Наконец, Федор Яковлевич сделал заключение — можно сеять.

— Ну и погодка, — сказал агроном, и мы поехали на машинный двор, чтобы отправить к агрегатам трактористов, сеяльщиков, зернозаправщиков.

— Придется, наверное, ночами поработать. Сроки поджимают, — вслух подумал Якунин.

— Нам не привыкать, — отозвался Федор Яковлевич. — Поработаем сеяльщиками.

Агрегаты были пущены в работу. Проезжая мимо одного из них, я подумал: «Вот она, битва за хлеб». Сеяльщик был одет по-зимнему — в стеганке, в ушанке.

Весь следующий день мы с Черноусовым провели на колесах. Были неоднократно у дойного гурта, на севе, на машинном дворе. Я понял, что день у парторга не нормирован, как не нормирована вся жизнь. Я привык к нему за это короткое время. Скромному и молчаливому, спокойному и рассудительному. Родившемуся на этой земле и отдающему ей себя без остатка. Улавливал в его характере и поступках что-то близкое мне, но давно позабытое. С ним было спокойно и надежно.

— На сегодня хватит. Жена просила вскопать в огороде грядку. Говорит, что совсем отбился от дома. — Он смущенно улыбнулся.

Я посмотрел на часы. Было девять вечера.

— А что с председателем? — спросил я.

— Болеет. Не жалеет себя. А еще фронт. Тридцать лет руководит хозяйством. Всякое было. В субботу выписывается.

До субботы оставался один день.

Штрихи биографии. Черноусов Федор Яковлевич родился в 1936 году в деревне Дулино. Окончил школу шоферов. Двенадцать лет работал в колхозе шофером. Служил в милиции. С 1976 года — секретарь партийной организации колхоза «Заря». В 1979 году окончил ВПШ.

Немного статистики

Нынче колхоз «Заря», где председательствует Наумов, — экономически крепкое хозяйство. Дела здесь ведут грамотно, с размахом. А в те далекие годы колхоз называли «дулинской развалиной».

(Из газеты «Советское Зауралье»)

«Те далекие годы» — это годы до освоения целины. Была тогда в колхозе одна автомашина. Имелось пять конных плугов, да кое-что еще по мелочи для конной тяги. Колхоз обслуживала МТС. Вспоминают ее старые колхозники добрым словом.

Сейчас колхоз имеет 41 трактор, 15 комбайнов, 25 автомобилей. Много другой сельскохозяйственной техники. Тридцать лет назад в колхозе работало 224 человека. Сейчас — 261. Производство мяса увеличилось за эти годы в 15 раз, молока — в 13, зерна — в 3 раза. В то время как посевные площади увеличились только вдвое и составляют 5600 гектаров.

Построена двухэтажная контора колхоза, магазин, детский сад, пятнадцать двухквартирных жилых домов. Подходит к концу растянувшееся на семь лет строительство прекрасного культурного центра стоимостью 670 тысяч рублей.

Колхозники имеют 20 личных легковых автомобилей. О мотоциклах я уж не говорю. В каждом доме есть газовая плита. Почти в каждом — холодильник и телевизор.

Идет время. Растут потребности. Появляются новые проблемы. Их у дулинцев тоже немало.

Трудный день

На временное жительство в Дулино Черноусов устроил меня к своей матери Евдокии Алексеевне. Живет она в старом, слегка сгорбатившемся пятистеннике с приусадебным участком.

В палисаднике ярко цвела сирень.

Знакомство было приятным.

— Сын Сани Суздалевой?! Я ведь ее хорошо знала. Тут они жили. Теперь уж избенки-то нет. Как же, хорошо знала. Песельница была.

Я слушал и перед глазами оживало материнское лицо.

— И деда твоего Ивана Емельяновича знала. Уж больно строг был. А бабушку что-то не помню. Да она и пожила-то мало.

Я попросил Евдокию Алексеевну вспомнить песни, которые пели здесь при маме. Она вспоминала с трудом (семьдесят лет не шутка). Кое-что вспомнила. Я записал. А сам подумал: «О чем я думал раньше, когда мама была жива?!»

Утро было прохладным. После ночных заморозков пожелтели цветы яблонь. По совету Евдокии Алексеевны решил походить по деревне, поспрашивать о родных. Все здесь дорого сердцу. Вышел к речке, к тому же Кочердыку. Речка-невеличка. Где воробью, где курице — по колено. Вода мутная, белесая. Сырзавод мутит. Но об этом позже… Водились в ней раньше караси золотистые. Ловились чебак и окунь. И щука. Доводилось и мне здесь рыбачить. Берега стали пологими. Поросли ивой. А может, только в детстве все кажется большим и вечным? Много воды утекло. Мало осталось.

Деревня растянулась вдоль речки. Больше по левому берегу. Гоготали гуси. Лаяли собаки. Мычал теленок на привязи. С полей доносились деловые речи тракторов. Не слышно было только вечного жаворонка. Химикаты отлучили его от этой земли. Что же будет дальше? Я закрыл глаза и слушал музыку окружающего мира. Созвучную с музыкой души и памяти.

Перешел по жердочке речку. Вышел на окраину. Улица была безлюдной. Только на скамеечке сидела старушка в старой вельветовой телогрейке. Я поздоровался. Она смотрела на меня подслеповатыми глазами и молчала. Я поздоровался громче.

— Вот теперича слышу, — сказала она.

Я присел рядом.

— Не тутошний?

— Нет, бабушка, из Челябинска. Вы давно здесь живете?

— Родилась здесь.

Я обрадовался и стал расспрашивать. О моих родных она знала не больше Евдокии Алексеевны.

— Съездил бы ты в Костыгино. Там живет сродная сестра твоей матери Мария. Слышала, что жива она.

Потом она потеряла нить разговора.

— Мать-то твоя добра девка была. Посиди-ка, сынок, подле меня. У вас в Челябинском-то глаза-то лечат?.. Да у меня ноги-те не ходят. Будешь в колхозной конторе, дак зайди, пожалуйста, к врачихе. Скажи, что ее требует бабка стара. Ты подумай-ка, два раза была, а больше не идет. На регент водили, лучше было. Где вот она теперь?

— Ты что, бабушка, одна живешь?

— Одна. Старший-то уехал, где на собаках ездят. Токо три раза женился. Токо женится — жена умрет. Мужика-то убили, как война началась. Пенсию назначили. Сперва двенадцать рублей получала. Теперь добавили. Тридцать получаю. Жить-то уж устала. В глазах-то у меня как будто серебро. Спаси господи каждого грешного от такой жизни. Доброго привета ни от кого нет. Два сына и две дочери — все забыли. Юбку постирать некому. Последнюю пенсию отберут. Только чуть выпили — драться. Спасибо Анатолию Амосовичу. Это он мне избушку-то дал. Пошла к нему, пожаловалась. Дай ему бог здоровья. Он их стыдил, он их всяко… Мало толку. Старых-то никому не надо. То сядешь неладно, то встанешь неладно…

Она говорила и говорила… А у меня к глазам подступали слезы и першило в горле.

— Зайди, батюшко мой, к врачихе-то. За добро-то всегда добро бывает…

Медленно шел по улице. Остановился у памятника погибшим в Великую Отечественную. Читал на обелиске списки погибших. Лосевы, Бухарины, Сосновских, Чащины, Садовы… Всего семьдесят одна фамилия. Тогда в деревне было 124 двора. Страшная арифметика войны…

Вечером пошел к дочери Лидии Захаровны. Живут они с мужем Александром Черниченко в доме на две семьи. Имеют приусадебный участок. Держат корову, теленка, поросят и птицу. Она — ветфельдшер, он — инженер-механик. Мы сидели за столом и пили чай с вареньем. Я откровенно рассматривал квартиру. Квартира уютная. Современная мебель. Телевизор с большим экраном, холодильник, газовая плита. Хорошая библиотека.

Больше говорила Света. Чувствовалось, что голос ее в молодой семье — решающий:

— Училась в Макушинском зоотехникуме. А здесь была на практике. Как только поженились, сразу же получили эту квартиру.

На душе светлело. Было приятно сидеть в счастливой семье и пить чай с вареньем.

Наумов

С Анатолием Амосовичем мы познакомились в районной больнице. Лидия Захаровна позвонила ему. Нельзя ли его навестить? Сказала обо мне. Он не очень охотно, но согласился. Вышел в пижаме. Высокий, симпатичный, на вид моложе своих лет. Нервный. Сухо поздоровался.

— Ну как, Анатолий Амосович, себя чувствуешь? — спросила Лидия Захаровна. — Что это ты разболелся?

— Плохо. Нервы не на месте. Пора списывать. Ищите другого.

Я понял, что он говорит самые главные для себя слова. И самые для себя страшные. Случись это самое «списание», он стал бы, наверное, очень несчастным человеком.

— Кто у вас там на радио работает? — неожиданно спросил он.

Лидия Захаровна назвала.

— Гнать их надо в три шеи! Включил вчера на полную громкость приемник. Как раз в сончас. Думал сводку посевной по району узнаю. Говорят — ни черта не разберешь!

Я хорошо его понимал. Не может человек, столько отдавший земле, чувствовать себя спокойно в посевную кампанию.

Анатолий Амосович Наумов родился в 1925 году. В 1943 ушел на войну. До этого работал в Дулино рядовым колхозником: пошел по стопам родителей. Демобилизовался в 1948 году. И снова — в родной колхоз. За участие в Великой Отечественной войне награжден орденом Красной Звезды, медалью «За взятие Кенигсберга» и другими наградами. Председательствует в колхозе «Заря» с 1954 года, после окончания Курганской средней сельскохозяйственной школы. А в 1970 году районная газета «Голос целинника» писала: «За небольшой период колхоз «Заря» из экономически отсталого, с низкой трудовой дисциплиной, стал передовым хозяйством района». К боевым наградам Наумова добавились орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени.

Наступила суббота. Наумова должны были в этот день выписать. Шел к его дому неуверенно. Кто-то сказал: «Если будет не в духе — выгонит и пошлет далеко». Никуда он меня не послал. Пригласил в горницу. Угостил варениками. А потом мы с ним и с Федором Яковлевичем поехали, все на том же «Жигуленке», на поливной участок, который находится на берегу Тобола, за тридцать с лишним километров от Дулино. Было солнечно. Выехали за деревню, где начиналось поле с зелеными стрелками только что взошедшей кукурузы.

— Остановись, — сказал Наумов шоферу Валере и вышел из машины. Походил по краю поля. Потрогал всходы. Вернулся в машину.

— Немного прихватило заморозками. Ничего. Отойдет.

И мы поехали дальше. Навстречу шла легковая машина. Посигналила. Мы снова остановились. К нам подошел работник лесничества:

— Здравствуй, Анатолий Амосович! Когда выделишь для нас землю? Продовольственную программу надо выполнять. — И стал что-то объяснять. Наумову это объяснение не понравилось.

Когда машина наша тронулась, сказал Черноусову:

— Отдай им участки у дороги. Все равно загубят землю.

Мы выехали на Усть-Уйский тракт, знакомый мне с детства. Когда-то по этой дороге мы ходили за тридцать километров пешком в Усть-Уйку продавать ягоды. Была она тогда районным центром. Продавец я был неважный. Торговля эта мне тогда казалась делом зазорным. Я предлагал ягоды и краснел не меньше этих самых ягод. Теперь я вспоминал то время и улыбался. В разговор председателя с парторгом мне вклиниться не удавалось. Наумов подробно расспрашивал Черноусова о ходе посевной.

На поливном участке мы были долго.

— Надо подсевать костер и клевер, — сказал Наумов, когда обход закончился. — Вот что наделал паводок. В прошлом году мы здесь скосили три урожая.

На берегу Тобола работали люди. Мастерили трубопровод для полива трав. Проверив их передвижной домик, председатель обратился к бригадиру:

— Почему ничего не варите? Желудки хотите испортить?

— Хлеб кончился, — ответил тот.

Анатолий Амосович достал три рубля и отдал трактористу:

— Садись на трактор и гони в Усть-Уйку. Да смотри, на хлеб даю, не на «гамыру».

Все засмеялись.

Обратно ехали быстро. Речь шла о людях колхоза. Теперь и мне нашлось место в разговоре.

Из разговора с Наумовым я понял, что он знает не только характер, но и личную жизнь каждого колхозника. Мне стали понятны его «срывы» в разговорах: всякое разгильдяйство удивляет его и вызывает приступ ярости. Он привык работать не за деньги, а за совесть.

До свиданья, земляки!

Уезжал я в полдень. Было солнечно. В селе чаще люди смотрят на небо, чем в городе. Особенно во время посевной и уборки урожая. Автобус тронулся. Проехали село. Шумихинский тракт уходил лезвием к горизонту.

Думал о земляках. Много у них трудностей и проблем. Еще больше сил, оптимизма, мужества и любви к земле и жизни. А значит, и будут победы.

Пусть будут вечны на этой земле фамилии: Садовы и Кузнецовы, Злаказовы и Хайдуковы, Наумовы и Мокроусовы, Чащины и Лосевы, Сухановы и Пивоваровы, Коротких и Натыкины, Нелюбины и Любимовы… И все другие, без которых она себя не мыслит.

Пусть, родная земля, никогда не добавится ни одной фамилии на скрижалях скорби твоей!

Добрых всходов тебе!