ЗА РЕШЕТКУ{79}
ЗА РЕШЕТКУ{79}
Который-то там день
Тюрьма
Я убил. Меня убьют. Да, конечно, конечно. Но это ничего. Совершенно ничего, потому что не в этом дело, а в свободе. Я свободен, потому что, когда перестал быть тихим, очень тихим, и благоволящим, и терпеливым, и в чудо преображения верующим, — а был я всем этим и еще многим иным с Машей, — и когда возненавидел вдруг, вдруг понял, что у ненависти свои крылья, сильнее даже крыльев любви, и свой полет, едкий, жгучий, метко бьющий полет, — то я убил. Убил, и вот стал свободным и новым. Это одно и то же для меня: убив, я умер и воскрес новым, и вот таким… свободным. Сейчас все разъясню.
Свободен я потому, что, во-первых, я ничего не чувствую, даже голода. И когда били — не чувствовал, и даже приятно было, что голову насквозь сверлом сверлило, и без мыслей… и смерти не боюсь, потому что я же сам другого убил. Этого никто не поймет, кроме меня, какое тут упоение — умереть убившему.
Тихое-тихое, сосредоточенное, даже мрачное, но полное удовлетворение. Я совершил… Это вам, вам, несовершившим, вам, лицемеры-убийцы с гладкою совестью, вам, люди за решеткой, — смерть всегда рано… Это все, во-первых, о свободе. А во-вторых… Я, во-вторых, уже не могу. Я, видите, два месяца молчал. Убив, я молчал. Здесь в тюрьме один молчал. Сегодня дали перо и бумаги. Записал все это, и довольно. Кажется, все это было умно, но дальше не выходит. А вы думаете, вы, там, за решеткой, что у ненависти нет крыльев? Всесильны крылья ненависти и переносят через вашу решетку (потому что это вы за решеткой, кричу вам, вы, вы, вы, а не я!) — в великий хаос свободы. Вот вам еще ума от умалишенного. Ведь убийцы безумны. Ведь новым стать — значит старого ума лишиться. Негоден свободному ваш ум, люди за решеткой!
Душно мне, знаете ли. Воздуху мало. Умирать мне пора. Жить стало довольно… Здравствуй, Смерть! Здравствуй, Смерть, последняя свобода ненависти! Здравствуй, палач! Странный, странный освободитель!.. Вы себе, наверное, представляете, что я плохо сплю? Отлично сплю, с той именно ночи, когда я (именно ночью, потому что они все не могли решить моей участи) узнал о смертном приговоре. Хотя здесь же, в скобках, упомяну, что и посейчас совершенно не уверен, кому, собственно, вышел смертный приговор: вам всем или мне здесь одному?
Ну, вот еще только одно сообщение — слушайте! Потому что эти записки вы прочтете. Вам их передадут туда, за решетку, и над вами кто-нибудь да смилуется!.. Слушайте. Червь в вашей любви. И там, за решеткой, червь. Сифилис в вашей любви. Довольно… Если бы ее не было, то любовь ваша слилась бы с моею ненавистью, и решетка ваша открылась бы ко мне…
Еще который-то там день
Тюрьма
Отчего два месяца молчал? Может быть, и дольше. Может быть, и два дня. Все равно. Кто убил и потом очень долго молчал — тому позволено запеть. Пою.
Возненавидел — и убил. Слепое великолепие ненависти! Крылами черными, ночным полетом ты облетаешь мир до дряблого, до тусклого рассвета, до дня мелкоотчетливого, до раздробленного, бессильного, дальнозоркого, разборчивого дня. О, Ненависть, ты кровяным чутьем бьешь право в ночи! Жгучая, сладкая, вихревая, нераздельная, меткая, бьющая, свободная, — о, свободная Ненависть. Тебя, святая Ненависть, тебя, правая Ненависть, славословлю, тебя пою!
Я его убил за то, что он был жестокосердечен и узкодушен, и от него зависели судьбы людей. Он не знал милости и тешился самовластием. Его легкие были сжаты мелким сладострастием жестокости. Его глазки мерцали тускло. Мягкие, широкие ноздри принюхивались тревожно, и багровели, наливаясь злобными подозрениями, жилы.
Вы понимаете? Вы понимаете? Он, конечно, не обидел моих близких, конечно, не тронул меня, потому что тогда я мог бы простить. Тогда, говорите вы, за решеткой, — ну, и я тоже говорю, — тогда я должен был бы ему простить, ждать его просветления, просветляться сам тем своим прощением… Пусть. Но он не меня обидел, не нас, а их, их там. Как их спасти? И ему как запретить? Как запретить? Запретить как? Ты говорила, Маша: «Великая Божья любовь, как колокол на башне, зовет сердца. И просветятся все. Тогда и строить будет нечего (всякое же строительство на крови строительствует, это мы с тобой и там еще, за решеткой, давно поняли и постановили), строить будет уже нечего: все уже на месте, и все Божие. Одною волею колокола все Божие…»{80} Ты тогда смеялась, ласкаясь ко мне. Но любовь бесплотна, не вмещается в костяную, грудную тюрьму человека, и во мне уже она зрела, моя непрошенная ненависть. Местью зрела. И вот накалилась местью и стала жадная, ненасытная, огромная, как гора огромная, в маленькой человеческой груди, или как вулкан, или как рысь. Как рысь, упала с ветки на жертву намеченную…
Я, видишь ли, это понял, Маша, что любовь твоя слепая не видит, кого любит, и что она покорна и этого невидимого владыкой зовет. На день жизни слепа твоя любовь, но в ночь глядит упрямыми глазами. В ночь чудесных преображений. Земную землю она подменить хочет. Измена, измена — твоя великая любовь. И не сильна над жизнью. Землю всю поднять вы вожделеете и метнуть ее в небеса. Но соразмернее человеческим крыльям ярая ненависть, и смертью… легче решить спор, нежели просветить новою жизнью тьму злого.
Сегодня же, вечером
Тюрьма
Я, видите ли, всегда все хотел устроить до конца. Таковое уже было во мне упрямство. Начал, конечно, с любви, потому что так уж человек устроен, что все-таки любить ему хочется, и слаще, нежели ненавидеть. Ненависть — это потом. Это уже последняя отрада, вино глухое… Да. Сидела раз кошка беленькая с рыжими подпалами на дворе, на задних лапках, как заяц, и кричала проходящим не своим голосом. У нее была раздавлена одна передняя лапка{81}, — и, верно, жар — хотела пить… А зимою замерзла для кошек вся вода на земле… Кричала хрипло, не своим голосом. Был я маленьким, и мне кошку домой взять запретили. У нас была своя, конечно… С той кошки все и началось. Раскрылась с той кошки у меня язва в сердце, и затянуло сердце, затянуло: пить, пить, пить просило сердце с раздавленной лапой… Вот вздор! Испортилась радость любви. Сифилис, сифилис жалости заразил любовь и… до четвертого поколения{82}! Все же боролся. Сначала еще думал строить, устраивать. Как же! Это в жизнь, в плоть стала воплощаться великая, бесплотная любовь.
И паутиной воплощалась!.. Паутиной опутывает строительная любовь свободу. Но не видно мне было паутины той, серой из-за серого света моего дня. Но это бы еще ничего. Беда вот где, что понял я так: ну, перестроим мы все, животов много положим, на новый, ладный лад, проснемся и увидим — любви в новом-то ладном ладе и вовсе не осталось! Окреп и ожирел вместо нее паук всеобщего благополучия, и самую живую, и самую трепетную, гневную и вопрошающую, и творящую гневом, и мукою, и восстанием душу — высосал тот паук благополучия, да так вяло, так неприметно, так без движения в общей глухости серо затканного дня! Ведь паук муху сначала всю плотно, глухо, тесно обмотает седою паутиной липкою: она и не шевелится, как он присасывается, будто не слышит мушье тело, как он ей сок высасывает… Так и вы, строители жизней! И не для вас я убил. Не для вас, вы, убийцы за решеткой, не для вас…
Я еще до того, как его убил, сам себя убить хотел, потому что руки у меня для жизни опустились, а на себя поднялись. Но спасла Маша. Ты, Маша, стала шептать мне в душу: «Слышишь? Слышишь?» Звон твоего колокола слышу ли? Ну да, слышал. Так что же? Мало слышать. Нужно еще поверить. Вот так, безумно поверить. Невозможному. И от всего возможного отрешиться. Чтобы само приложилось возможное. Я же не умел. Возле тебя пока жил, так будто бы колокол Невозможного и слышал. А потом перестал. Нарочно даже ушел от тебя, чтобы перестать и на воле возненавидеть. Как было не возненавидеть мне его, если я с детства пожалел хромую кошку? Ведь он не кошка. Он человек. Это он кошку… Он кошке лапу отдавил и воду заморозил на земле, и от него кошки на задних лапах, как зайцы на снегу, и воют не своим голосом. Все от него. Все от него пошло изначала худо на земле. Безумье! Но я не кичусь умом. Я только свободой кичусь. И вот, когда я узнал, что не только для кошек он мороз на землю послал, но и людей истязал, и детей, и стариков, и души, и души, — я убил! Это кровь моя, Маша, вся кровь моя, кровь моя гудела и свистела: убей, убей, и мсти, и мсти…
Послушайте, это странно, что я совершенно не знаю, куда он девался после того, как я его убил. Куда же он вправду девался? Убил же я его? Ведь убил? Так подошел смело, близко совсем: у него стало такое глупое, красное, ожидающее лицо — и никто не успел опомниться — приложил дуло к его лбу… выстрелил. Потом шум, били… Вихрь потом… и до сих пор вихрь! Я в вихре кружусь, как безумный, и себя не ощущаю. Совсем новый! И еще не нашел себя где-то… И его не жалко, не стыдно, и ничего не страшно…
Он истлел… Он и не был…
Послушайте, неужели вы не поняли, что я убил его совсем не за них, а для себя?.. Для своей новой свободы, для восторга своей ненависти!.. Или и это не то?
За кошку я убил его, за то, что воду заморозил. Отсюда вся ненависть… И только ненавистью закалятся от жалости сердца.
Еще один денек. Уж денек!
Тюрьма
Кто сказал: Каин? Кто-то сказал. Прокурор? Или ты, когда плакала на меня за решеткой? Ты, за своей решеткой? И к чему было плакать, Маша? Ты так и над моим трупом будешь плакать? Любовь, воскреси! Где твоя сила? Или только волосы рвать — твоя сила, и молиться Невозможному?
Конечно, из вас только, прокуроров без души, мог кто-то сказать это слово! Каин? Ну, хорошо, — принимаю. Пускай для вас Каин. Знаете ли, кто Каин? Каин — это мститель{83}. Великий, святой мститель Каин за то, что курится с каждым восходом и с каждым закатом из каждой покорной долины благодарственная жертва небесам, но любит сердце человеческое не сильно, и замерзла вода на земле, и плачут над могилами, и одно живое жрет, жизни ради, — другое живое, и воем стонет вся земля!
И вот Каин воскрес, чтобы шевельнуть отчаяние.
Не слеп я, как вы думаете, и знаю, что из смерти — смерть, из мести — месть… И что Каин — отец убийства. Но что разбудит вас, — вы, сонные, умирающие в глухой паутине? Что, кроме зикающего бича отчаянья? Не любовью вас разбужу, но ненавистью. И что исправить не сильны — то толкнете к разрушению.
Мстит, мстит еще всему миру Каин. Мстит за то, что мир неприятен сердцу человеческому, не мил сердцу такой мир. За то ему мстит убийством великий, благой Каин…
Но кончится месть, и начнется свобода.
Еще другой день
Тюрьма
Сегодня я отказался от еды. Больше не могу есть. Похолодело у меня все внутри, милая Маша, вся кровь похолодела. Что-то я такое совершил, отчего я стал новым, совсем чужим… Какой здесь приятный сторож: он не разговаривает со мною, когда входит, но улыбается. Я ему поцеловал руку, потому что боялся, что он не захочет, чтобы я поцеловал его в губы…
Ночь. Светит месяц где-то высоко
Все тюрьма
С той кошечки, понял я, вышла на свет Ненависть; и кошечка та началась, когда начался наш мир…
…Очень, видите ли, сердце у человека злое, и оттого все на свете худо. Худо все — как раз по сердцу человеческому. И уж худо стало на земле от сердца, или сердце стало худое от земли, только я думаю, что это истинно, что «встал человек и зарычал: „Война!“»[78]
Еще другой день
Тюрьма
Устал как-то особенно сегодня. Как-то тихо особенно сегодня. Да я и не спал сегодня. Не ел, конечно. Или очень мало, да и то оттого, что сторож заговорил сегодня. Угощал. Угощал, как хозяин гостя. Он похож на тебя, как твой брат. Может быть, это ты, и я безумен? Пишу ощупью, простите, что неясно. Скоро заря. Светает бело. Отвратительно. По всему этому я полагаю, что — сегодня. День они ведь не сказали. Да и если бы сказали, я бы не знал. В этом также моя свобода, чтобы не считать свои дни. Вечность в том, чтобы не считать… Но я хотел ведь написать вам завещание, перед казнью, вам, туда, за решетку вашу. Передадут, передадут. Люди и к вам милостивы.
Вот спешу, пишу. Светает слишком быстро. Придут. Всегда они казнить приходят на рассвете. Надо поспеть просто, хоть как-нибудь.
Я завещаю вам: проснитесь. Ни себя не жалейте, ни других. Потому что мы оттого другого жалеем, что счастия вожделеем, но не ищем упоения. Бегите, бегите, бегите! Смешайте все грани: они зыбки, и строй порядка шаток для смелого. Бегите, бегите, вечные кочевники! Благополучие ищет остановки, оно болотное строительство любви. И не считайте приобретенных благ. Считать станете, и блага рассыпятся в песок, что засасывает живые потоки. И целей не ставьте. Земля ваша, и дух ваш. Нет вам сокровища вне вас, и нет цели вне вас. Все, что не Сам, — ненавидьте, и тогда станет творческою ваша ненависть. И если мир вам станет ненавистен, разрушайте подлый мир, вы, щедрые, не жалея прошлых жертв и накопленных сокровищ.
Встанет ли поверженный? Встанет — если жизни достоин.
Подождите… подождите. Я очень заторопился. Ведь сегодня их заря. Как поспеть? Еще много нужно сказать. Слушайте, я одно только скажу: я убил его, чтобы смешать гранит и никогда больше не думать ни о земном покорстве, ни о строе, ни о небесном покорстве Невозможному, но чтобы излить свою ненависть — вплоть до царства безначалия на своей земле… Или это все неясно?
Спешу. Смерть и жизнь — одно мгновение. И важно ли продлить его еще немножко, еще немножко?.. Скука, скука — вот паук последний… Идут. Смерть. Палач… Господи! Искупаю…
Еще день
Не желтый ли дом?
Не пришли. Давно не пришли. А я стал тем долгим временем размышлять. Да убил ли я? Да в тюрьме ли я? О, милостивый, милостивый палач, потому что Каин я, Каин! Это вот уже верно и непоправимо. Потому что Каин закрепил убийством Бунт. И отчаяние — рабам…
Но кто же сказал?..
Я все размыслить поспел, потому что у меня день двойной: я же не сплю. С той ночи, как они за мной приходили на белой заре, — не сплю. Вот и понял. Ведь это кошка с придавленной лапой (она отчаялась в человеке!) сказала им, что я — Каин. И они казнили…
И еще понял — самое важное. «Во-вторых» свободы понял. Было мне до убийства два пути. Стал мне после убийства один путь.
Это и есть свобода — когда один путь{84}.