Второе действие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Второе действие

Берег моря. Широкая полоса мелкого, бледно-желтого песку. Налево вдали загибается мыс. По ней силуэты вековых дубов. Ближе виден сосновый лес. Сосны совсем вблизи заросли до песчаной полосы. У их предела большой дикий камень несколько заслоняет вид на море. Густой кустарник растет вокруг, старый пень торчит позади него. Направо тихая речка втекает в море. Ее устье густо поросло высоким тростником. Волны прибивают к берегу с ровным негромким плеском. Вечереет. Свет солнца золотится тяжелее. Море лиловеет. Облака в высоте розовые; совсем на горизонте черные тучи с среброогненными краями.

Аглая, укутанная с головы до ног в длинную белую накидку, ходит быстро у самого прибоя. У края речного тростника поворачивает, как бы толчком, свои слегка прихрамывающие шаги. От хромоты, кажется, что ей идти трудно, что она совершает нужное дело.

Аглая (после долгого молчания, раздельно, глубоко и отчетливо). Я — хочу — плакать.

Снова долгое молчание, плеск волн и прихрамывающие, трудовые, неустающие шаги.

Аглая (так же). Я — хочу — плакать! (У реки протягивает ей руки с мольбою.) Ты льешься, тебе хорошо, тихая! (Громко, выкриком.) Я хочу плакать!

Голос Пущина (издалека). Аглая, Аглая!

Аглая (не слушает, отходит от реки, становится к морю и громко смеется). С ума сошла. (Мучительно.) Ой, больно! (Хватается за сердце.) Мне больно, мне больно здесь.

Слева выходит Пущин.

Пущин. Аглая, вот вы. Отчего не отвечаете?

Аглая (резко). Что вам?

Пущин (мягко). Аглая, Аглая. Как вам не стыдно? Зачем вы меня отталкиваете? У вас нет друга вернее. Я только что вернулся от умирающей старухи матери. Пять дней вы были одна. Бедняжка!

Аглая (подходит к нему. Близко и в упор глядит на него. Бессмысленно, сухо, быстро). Дайте мне слез. Я хочу плакать.

Пущин (спокойно глядя на море и горизонт, где тучи медленно надвигаются). Вы будете плакать. Идет гроза.

Аглая (смеется коротким радостным низким смехом). Да, да. Я буду плакать. Мне будет легче. Мне бы только полегче. Немножко полегче. У меня здесь болит. (Прижимает руки к сердцу.) У меня очень здесь болит, Александр Федорович.

Пущин (спокойно). Это понятно. Ничего с этим пока не поделаешь. Но это пройдет.

Аглая (отойдя от него, как бы забывшись доходит снова до тростника. Поворачивает назад. Еще на ходу к себе самой глубоко). Нет, это не пройдет.

Пущин (берет ее руку. Решительно и мягко). Аглая, пойдемте домой. Здесь сыро к вечеру, да и гроза близится.

Аглая (резко вырывает руку). Нет, нет, я здесь жду.

Пущин (подумав). Хорошо. Тогда сядемте здесь. Вот плоский камень.

Аглая (не глядя на него). Я хочу у воды.

Пущин. Он у самой воды. (Садится, притягивает ее за руку.) Маша сказала, вы ходите взад и вперед у моря пять дней.

Аглая. Я все ночи ходила.

Пущин. Это глупости, я и слышать этого не хочу. Ночью спят. (Смотрит ей настойчиво прямо в глаза. Медленно, внушительно.) Это глупости. Вы будете спать. (Молчит, потом строго.) Маша, сказала, вы ничего не ели с тех пор.

Аглая (мертвенно). У меня в горле неудобно с тех пор. Я не могу глотать.

Пущин (спокойно, очень серьезно и все настойчиво глядя на нее). Ну, это образуется… спать и есть будете. Вот посидим здесь на камушке, как вы хотели, у воды, потом я вас свезу к себе в город, в свою комнату. Вам там постелят на моей кровати. Я сегодня ночую в клинике, ожидаются интересные роды.

Аглая. Роды… Как глупо!

Пущин. Да… Аглая, глупо, может быть… больно во всяком случае.

Аглая. Нет, нет. Родиться больнее. На измену, на насмешку над глупым сердцем, на поругание… Я рожала. (Долго думает, как бы вспоминая.) Теперь я не буду рожать… Я одна… мне не от кого родить. Не от кого любовно любовную жизнь родить, на новую любовь. Вот песнь сердца, вот вечная песнь женского сердца. Но здесь в груди что-то рождается от одиночества… Это не та боль, это не та боль животной стихии, это боль человеческой стихии, боль измены, и песнь, человеческая песнь верности. А… а… а… зачем запело сердце песнь верности, зачем, зачем? Разве я просила сердце петь песнь верности?.. Я… я плакать хочу. Вы обещали. Где гроза? Лучше всякая мука, только не это. Я не могу дохнуть, я не могу! Вот, глубже не могу. Здесь теснит, здесь больно, больно. (Жалуется, как ребенок, стучит ногой по песку и отворачивается. Вдруг умоляя, быстро.) Александр Федорович, дайте морфию. Морфия и облаточку. Дайте, дайте, дайте. Дадите?

Пущин. Дам. Вот привезу домой и дам. Спать отлично будете и дышать станете легче. Это нервы все. Машу мы с собой возьмем в город. Хотите?

Аглая (резко). Нет, нет, нет! Никого. Я буду одна. (Молчит) Александр Федорович, я у вас буду плакать. Много, много. Тогда перемена будет. Когда будут рыдания, я глубоко возьму вздох. А теперь не могу. Вот море, ветер, вот чайка кричит, а я не могу. Это тяжело… да, неприятно. Так у нее ее мальчики умерли — задохлись… (Очень тихий гром вдали. Черная туча медленно застилает горизонт.) Да я-то не умру. Я так долго буду мучиться. Ведь я не молода. Мне тридцать лет. От боли я поседею, и скоро будут морщины. А в такие немолодые годы женщины выносливы, выносливы на боль.

Пущин. Видите, Аглая, как вы неразумны. Зачем загадывать вперед? Неужели не довольно этого дня, этого часа? Вы все о вечности. От этого и горе, от слишком больших требований. Эх, вы, странные люди!

Аглая. Кто?

Пущин. Вы и Алексей.

Аглая. Я и… Алексей, Алексей, Алексей… (Вдруг просыпаясь, жадно.) Пущин, где Алексей? Пущин, вы знаете? Скажите, скажите!

Пущин (быстро). Что вы, Аглая! Я ничего не знаю. Меня позвали: Алексей был в обмороке. Я долго сомневался в его жизни. Да и теперь считаю, что это было начало конца. Они уехали так непонятно скоро, пока я возился с вашей дверью! Он проснулся слишком сильным, слишком безудержным для жизни.

Аглая. Зачем, зачем? (Гневная.) Зачем вы ворвались ко мне? Он уехал, и вы ничего не знаете — куда. (Недоверчиво, упрямо.) Пущин, не знаете? Не знаете?

Пущин (ласково). Помните, как вы разрыдались там, у себя, когда я открыл наконец вашу дверь? (Теснит ее безжизненные руки.) Аглая, те рыдания спасли вас от… ужасного. Теперь зачем не плакать попросту, зачем эти странные песни?

Аглая не отвечает. Долго молчит. Еще раскат грома. Бледная молния.

Аглая (певучим голосом). Как он любил меня! Как это было верно, прибежно, убедительно! Я говорила… да, я говорила ей, что это невероятно… что верность его невероятна! Но я неправду говорила. Это я со стыда так говорила, со стыда перед ней за свое счастие. Почему невероятна?

Пущин (грустно). Мы так созданы, Аглая.

Аглая (горячо и убедительно). Какой вздор: так созданы! Мы вот как созданы. Вот так — прижаться один к другому, вот так… (Прижимает что-то воображаемое скрещенными руками к груди.) От тоски и забот, от боли и немилой смерти — вот так прижаться… Одной грудью против злой жизни, и одной грудью вдыхать ее упоения, и плакать, и петь радость, и солнцу смеяться, и по морю дальше, дальше в милой лодочке, вместе, и по волнушкам, по бесчисленным волнушкам, так, в своей верной любовной лодочке… Над нами небо и чайки, и впереди далекий берег, и все вокруг страшит, но мы вдвоем, мы прижались вдвоем, — и разве страшно умереть вдвоем? Мы — двое, рождающие в себе и из себя все лучшее, все высшее. Милый, милый Пущин, зачем измена, почему не верная, не жаркая одна жизнь двоих? Нет, нет, люди не для измены созданы, люди созданы для верности!

Пущин (смотрит на нее несколько секунд любопытно, почти насмешливо. Медленно, внятно, с отеческой лаской). Ваши часы всегда отстают, Аглая. Жизнь опередила их. Жизнь — правда; но сердце ищет обмана. Сердце всегда тесно и тускло. Маленькая правда сияет ослепительнее великолепнейшей лжи. Милая Аглая, не бойтесь света: стеснившиеся зрачки привыкнут. Что ваша верность? Бедность нервной игры, вялость известных мозговых влечений. Что наши измены? При богатстве нервной жизни и равновесии в деятельности центров тех влечений, они — оздоровляющий кислород. При нервной жадности и нарушенной гармонии центров — озон, сжигающий жизнь. (Быстро, страстно.) Ах, если бы раньше осмелились и ему, любовнику звезд, глаза открыли, — быть может, Алексей не погибал бы так неопытно, так… озонно! (Злобно.) Да, да, — если бы не звезды вашей углекислой верности!..

Аглая (пугливо). Алексей погибает, оттого что был верен?

Пущин (сердито). Алексей умирает оттого, что забыл стать над болотом с черпаком.

Аглая (тихо). Анна спасет его?

Пущин (смотрит на нее ласково и испытующе). А вы, Аглая, хотели бы, чтобы она спасла его?

Аглая (глухо). Да.

Пущин. К чему? Он к вам не вернется. Это было бы для нее.

Анна содрогается и глядит в даль моря.

Пущин. Ну, что же, вы все-таки хотели бы?

Аглая. Да. Я его люблю дальше этого.

Пущин (берет ее голову в обе руки, притягивает к себе и целует в волосы). Вы прекрасны, дитя мое.

Аглая (резко). Нет… вы не знаете. Нет. (Потом вскочив на ноги, судорожно.) Я ненавижу Анну. Сто раз я убила бы Анну… (Падает на песок, опираясь руками о камень, глядит вверх на Пущина. Глухо.) Пущин, я уже раз хотела убить Анну.

Пущин (с живым любопытством). Нет, Аглая! Что вы говорите? Как это?

Аглая (бредно). Пущин, она не спала в той белой узкой постельке, девической постельке… Там, возле белой постельки, стоял букет маков… А… а!.. Все равно, я приколола ей маков в волосы, то есть — нет, хотела приколоть… Она оттолкнула мою руку и приколола их мне на грудь… Или — это я сама подняла их с полу и приколола… Это я умру, это я умру!

Пущин (сердито). Какой сказочный вздор вы городите!

Аглая (тихо). Сказочный? Нет. Это просто из бессознательного. Там ключи жизни. (Вдруг дико.) Пущин, он обнимает ее, как меня? Пущин, у него те же руки? Тот же взгляд для нее? (Вскакивает.) Пущин, я их вижу. Вы не понимаете. Это правда. Это отвратительно. Вы не можете понять, как я их вижу. (Ходит быстро взад и вперед, говорит оживленно, делает движения руками в ритм речи.) Вот пять дней, пять ночей я их вижу. Пять дней, пять ночей я не одна. (Кричит.) Я хочу быть одной. Но я не одна, оттого не могу плакать. Вы можете понять эту муку? (Стонет тихо.) Я их слышу. Его голос душный в страсти. Пущин, я знаю этот голос — он был для меня. (Останавливается резко. Тихо, медленно.) Я с ума сойду. Я всю страсть хотела себе, всю, всю. Я была ему кристаллом: его луч во мне преломлялся, через меня светил, собой играл во мне. И во множество играло наше исполненное единство. Все, все в нас — и мы довлели. Пущин, можно довлеть двоим? (Кричит дико.) Га… а… а… я убью Анну, она взяла мое!

Пущин (насмешливо). Ну, вот! А помните, вы еще сказали: у кого много, тот хочет отдать? (Смягчаясь.) Стыдитесь, Аглая. Вы не умеете прощать.

Молчат долго. Вечер настает мало-помалу. Гроза разыгрывается еще вдали. Пущин встает, приводит ее за руку, тихо сажает возле себя.

Аглая (продолжая свои мысли, певучим голосом). Еще немного… еще совсем немного, и умерли бы вместе.

Пущин. Опять!

Аглая. Еще совсем немного — и умерли бы вместе, и чудо совершилось бы, потому что это неправду я только что объясняла вам про стыд за счастье перед Анной. То есть стыд за счастье был, но верность-то его все-таки казалась мне даром чудесным. Ах, всякий дар чудесен! Всякий дар — чудо, и только дар хорош. Только для дара стоит жить.

Пущин. Дитя мое, это опять песнь этого несмиренного сердца.

Аглая (не слушая). Вместе бы умерли.

Пущин. Вы долго переживете его, Аглая, и этот вечер покажется вам далеким, далеким.

Аглая (глухо). Никогда…

Пущин (тихо положив руку на ее голову). Жизнь — долга, Аглая…

Аглая. Я ненавижу жизнь.

Пущин. Нужно уметь жить.

Аглая (вяло). Как?

Пущин. Не мешать ей проявлять себя. Все рычания, ворочанья животного в человеке не важны, пустяки. Полную свободу болоту! Вот на эту точку зрения станьте. Тогда все иначе осветится и вы поймете, что есть иная верность и иная задача у человека.

Аглая (так же). Какая?

Пущин (загораясь). Верность мысли. Задача мысли.

Аглая (мертвенно). К чему?

Пущин. Для нахождения истины.

Аглая. Какой истины? Что истина?

Пущин. Всякая правда, всякая правда научная, добытая неустрашимостью и строгостью мысли, прыжком и удилами, есть победа, великая победа.

Аглая (печально). Над чем?

Пущин. Над загадкой вселенной. Я расскажу вам сказку. (Пущин снова встает и, волнуясь, ходит взад и вперед, закинув слегка голову с свободными волнами волос.) Бог создал людей и сказал им, полуслепым: «Идите, мои бедные, ищите, спотыкайтесь, падайте, расшибайтесь и еще ищите, страдайте и, в полутемноте и в полуслепоте, пожирайте друг друга и червей дождевых»… И люди пошли и, спотыкаясь и пожирая друг друга и червей, ищут тем полуслепым светом мысли, и чудо совершается. (Пущин весь горит, светлеет, снова молодой.) Проходят столетия, тысячелетия, свет разгорается, ланцет мысли оттачивается, человек растет выше жизни, человек не боится повесить над колыбелью своего сына картину тощего волка и подпись под вечно голодным «Нападай или беги», потому что, зная, что в жизни человек человеку — волк, он сознал, что в белом свете мысли, в свете мозга, разума, человек человеку — брат. Брат, брат в свете мысли, брат, ищущий разгадки, куда и к чему идет вселенная. Вот, Аглая, одно утешение, одно спасение от скорби отступлений и смрада побед житейских. (Пущин проводит рукой по лицу, как бы просыпаясь, потом протягивает обе руки к Аглае.) Сюда, Аглая, ко мне! Вот вам отцовские руки уже немолодого человека, много опаленного жизнью и умудренного. Придите сюда. Я обойму вас, как брат. Аглая, не расставайтесь со мною. Слушайте, Аглая: мы с вами уйдем из болота; мы бросим все старое там, в Заречном. Вы продадите свое; у меня есть немного накопленных денег: хватит вам и детям года на три, четыре. Я все обдумал, Аглая, мой путь свободен — и вы со мною. Из-за вас я душил свою науку: я ведь был всегда с вами — вы это знаете. Теперь мы поедем в Париж Сколько уже лет зовет меня мой старый товарищ, Аглая, великий страдник мысли. Там новый путь, давно мне желанный, — там новая свобода вам и новая молодость, и там по-новому вы будете моим ассистентом… Учиться, мыслить, и потом — коллегами, вместе во всем коллегами, пока мне дана еще жизнь, мною страстно ненавидимая и высоко любимая! В поисках мысли — братьями, в лучшем, единственном бытии!.. Хотите, Аглая, милая, хотите?

Аглая (ходит, прихрамывая, взад и вперед мимо говорящего. Молчит долго. Потом бормоча нараспев). Куда? Зачем? Куда? Зачем? Кто скажет? Что скажет мысль? Мысль глядит в свое окно. Я хочу в дверь и увидеть кругом, куда и откуда путь и какая цель. Но я в себе заключена, и из моей темницы, темной темницы двери нет… — окно, одно узко прорезанное окно. А… а… а… (Она кричит внезапно.) Чтобы выйти из своей темницы, надо разбить себя… (Останавливается перед ним.) Нет, нет, нет. Я не хочу к вашему окну. Довольно из своего глядела и ничего не поняла. Ничего не поняла, и ранена, и страдаю. Ранена без вины. За что? за что? Болит здесь. Дышать нельзя… За что? За что? Когда мне одного было нужно… (Указывает на сосны слева позади.) Слышите? — стадо идет домой… сердце разымается… Слышите волны? Набегают, отбегают и снова набегают, и странные следы, милые следы их на песке — глядите — как тайные слова, обеты возвращения… Там чайку слышите? Вот жук, глядите, жук! Сюда, сюда!.. Он ударился о мою грудь! Слышали, он гудел и ударился, и упал. Бедный жук! Что вам говорит тишина и вечер, сумерки?.. и гроза там? Да, там гроза… Мне хочется петь, мне, правда, хочется петь старую, старую песнь! Песнь о верности, о простой и верной любви.

Дождь вдали. Внезапно сильный, близкий раскат грома. Аглая чутко, напряженно слушает. Очень долгое молчание. Ливень мчится к берегу по седому морю.

Аглая. Ливень идет. Море седое. Гроза, гроза. Глядите: все слезы, слезы, слезы. (Начинает, сильно вздымая грудь, полурыдать.) Я могу дышать. Это песнь о верности и простой любви. Я плачу. (Рыдает, поднимает руки к грозе, кричит.) Дай слез, дай слез!

Падает на песок, накидывая на себя с головою длинную белую накидку; тело потрясается рыданиями, она плачет обильно и легко.

Пущин (тянет ее вверх за плечи и кричит сквозь новый гром и ливень). Аглая, Аглая, домой! Ради Бога, что вы делаете? (Аглая все рыдает.) Бегу за Машей и вещами. Вы с ума сошли… На ливне! (Убегает.)

Аглая медленно затихает, встает. Ее лицо преображено, слезы струятся, она смеется плача, поднимает руки к дождю и к мокрому от слез лицу.

Аглая. Это от песни… да… мне легко, мне всегда будет легко. (Ходит быстро взад и вперед. Останавливается.) Я буду плакать всегда, всегда, и все об одном и том же: о простой и верной любви… (Глядит вдоль берега.) Вот он … идет… это Пущин. Хочу одна…

Бежит к соснам. Потом сворачивает и прячется за большим камнем, между кустами. С моря ее не видно. Тучи расходятся, но вечер не светлеет. Сумерки гуще.

Ваня (выбегает слева на полосу песка. Останавливается резко. Поворачивает голову к лесу и, как бы чутко принюхиваясь, втягивает воздух. Зарницы мгновениями освещают его. Лицо прозрачно, как воск, белеется в сумерках. Тонкие нервные губы Тонкий прямой нос с раздвинутыми ноздрями. Острый взгляд блестящих глаз. Невысок, но сложения очень соразмерного. Неожиданно глухим голосом). Аглаечка, Аглая! Не прячься. У меня глаза зорче, чем у твоего доктора. Аглаечка, где ты? Скорее — сюда!

Аглая медленно выходит из-за камня на песок.

Ваня (становясь близко против нее). Аглаечка, узнаешь?

Аглая (после долгого молчания, близко глядя на него). Да.

Ваня (в восторге). А я-то! Я-то! Я как охотничий пес. Обоняние острее всех чувств. Чутье. Я тебя ночью среди всех чутьем узнал бы. У тебя свой запах. Ты не переменила духи? Да, переменила. Сто раз! Нет, не сто, — один раз, когда мужа переменила. Двенадцать лет! И духи новые! А узнал бы, узнал бы! Ты собой пахнешь, как прежде. Мой бутончик. Помнишь?

Аглая (тихо). Ваня, что тебе здесь нужно?

Ваня. Спрячь меня. Ты видишь, не могу дышать. Бежал, бежал… (Хохочет коротким, мучительным смешком.) Я бежал с того дня, как ты бросила… толкнула дальше. Дай отдохнуть. Где пряталась? Я в любви отдохну. Немножко. Немножко.

Аглая (пугливо). Бедный Ваня!

Ваня (толкает ее нетерпеливо). Иди, иди. Твой доктор здесь шатается. Он меня ненавидит, как любил. Ха, ха! За дело. Не уступай, что самому любо.

Аглая (двигается полусознательно по направлению к камню. Останавливается снова. Просто). Неужели тебе такая жизнь не надоела? Чего ты хочешь еще?

Ваня. Допить стакан. (Толкает ее.) Иди, иди. Прячь. Иди.

Аглая идет дальше, странно задумавшись.

Ваня. Не бойся. Я тебя не обижу. Я — отдохнуть от огня… Уф… (Отряхивается, как собака из воды.) Аглая, я за вами девять лет следил.

Аглая (резко просыпаясь, оборачивается вся к нему). Ваня, ты знаешь, где он? Знаешь? Знаешь? Скажи! Ванечка!

Ваня (злобно). Очень нужно знать! Удрал Алешка — скатертью дорога! Я тут как тут на его месте. Ждал! Девять лет ждал! (Толкает ее.) Аглаечка, я тоже удрал!

Аглая (останавливаясь за камнем, молчит, потом вся погасшая, безразлично). И ты женат?

Ваня (хохочет резко). Удрал, значит женат! Логика мне нравится. Нет, только на тебе был женат. Эх, кабы от тебя одной удирать! Ты же сама меня бросила. Ну, здесь пряталась?

Стоят оба за камнем.

Аглая (тихо). Ты запыхался.

Ваня. Кто бежал — запыхался.

Аглая (безучастно). От кого же ты убежал?

Ваня. От страсти.

Аглая (кротко). Я же сказала… от женщины.

Ваня (смеется). Страсть — не женщина. Страсть — мужчина. Женщина — любовь. Ты моя любовь. К тебе бежал. Как узнал, что Алеша фьють…

Аглая (тоскливо). Я ничего не понимаю.

Ваня. Сядем, поймешь.

Садятся. Она на пень. Он напротив на землю.

Ваня. Здесь приютно у тебя… (Оглядывается) И защитно.

Аглая (присматривается к нему близко, в густеющих сумерках. Ласково). Как ты истончился, истлел весь.

Ваня (в восторге). А ты все такая же добрая! С тобой отдыхаешь. Дышу. Давно не дышал… (Помолчав.) Истлел! Это хорошо сказала! Есть холодные страсти. Есть горящие. Я — горящая страсть. Я не скупец. Пользы не знаю. Всего себя на каждую даю. Себя жгу огня ради. Не веришь? Ну что другое, а не лгал никогда, сама знаешь. Ха, ха…

Аглая (еще осматривает его). Ты беден, Ваня.

Ваня (пренебрежительно). Вот пустяки! Я всегда богат, когда горю. А насчет денег… работать не плох. Чего не переделал, как бросил их науки! В жизнь, в жизнь вернулся! А теперь я актер… А нужно мне немного. Не пью!

Аглая. Ты пил.

Ваня. А пьяным видела? (Ластящимся голосом.) Пьяным видела, да не от вина. От тебя был пьян. Тобой. Помнишь? Дай ручку.

Аглая, как ребенок, прячет руки за спину.

Ваня (с упреком). Аглая, Аглая, не ты — верная. Ты не дашь отдохнуть! Твоя жалость — не любовь. Жалость — не любовь. У меня нет жалости. Я выпью стакан и разобью. Пусть и меня разобьют. А бедность — ничего. Я теперь вот в Гишпанию собираюсь… все бросил. Одну картину недавно видел. Здесь гишпанки настоящей не достанешь. А хороши. По-новому все встанет! Грязны. Свинцовой известкой вымазались, — а хороши. Глаза — из угля алмаз! Злы, очень злы! На кровь любуются — не мигнут при них ты живот себе распори, кишки, сердце вырви… им только судороги сладкие по спине забегают. Это значит — к страсти близко. Худы, а не сломишь. Гибки чертовские бабенки. Это — по-новому весь мир встанет…

Аглая (прерывая). Ты за деньгами? (Соображает.) У меня мало. Все-таки дам.

Ваня. Благодарю. Добрая. От тебя не в том нуждаюсь. Пришлют. Одна красавица пришлет из Америки: танцовщица. Вот женщина! Черт! Дьявол! Всему научила. Букет! Любила меня, студентика выгнанного, актерика бесштанного. Значит, и я не плох!

Сквозь сосны ударяют лучи месяца и яркою сетью освещают скалу и сидящих.

Аглая (внимательно рассматривая его). Ты странный, ты сам не свой! Лицо как маска и не одна. Много масок сменяются. Такие тонкие морщинки их передвигают.

Ваня (со взрывом восторга). Вот это нравится. Сто масок. Сто тысяч масок, и все — не я, и все — я. Слови меня. Где я? Но я во всех. Это жизнь. (Внезапно резко смолкает.) Устал, Аглая. Протяни ножку.

Аглая обнимает колени руками и отрицательно качает головой.

Ваня. Что так?

Аглая (тихо). Отлюбила.

Ваня. Я только сапожок (Подползает и целует башмак, смеется застенчиво, внезапно весь смиряясь. Глядит вверх на нее, сам на коленях перед ней.) Аглаечка, а я и раньше, когда мужем был, почти что только сапожок… Разве еще босую ножку. Помнишь, помнишь, как разул сапожок, тоже чулочек? Приложился. (Молчит.) Не смел, ты одна… Ты любовь… Не смел вожделеть. Так шесть месяцев, да? да? Помнишь? Не лгу ведь. Сколько жили в браке? Всего семь месяцев? Да? А шесть месяцев из семи я, как Адамова голова, — знаешь, бабочка большая, Мертвая голова, — мне всегда так чудилось — у меня мертвая голова, — шесть месяцев кружил вокруг твоего пламени, — нет, своего, это я вокруг своей страсти кружил! Ты была мне моей страстью… Кружил, кружил… дикая пляска! Так земля округ солнца! И тянет к огню… сгореть, и… а… а… (Кричит, вскакивая на ноги.) Свалилась земля на солнце! Сгорела Адамова Голова в своем костре!.. Целый месяц седьмой, помнишь, помнишь? Все кончилось! После того и побежал, побежал дальше, дальше… Страсть не стоит, страсть бежит, страсть запыхалась. (Обрывает речь, едва дыша. Другим голосом.) Аглая, ты любишь моего сына?

Аглая (как бы просыпаясь, медленно). Сына? Какого? Моего? Твоего? Да, Ваня. Мы очень любим твоего сына.

Ваня (бешено). Спасибо и на том. Нет-с, не нуждаюсь. Как Алешка смеет моего сына любить? Ты как смела нашего сына Алешкой назвать? Как?

Рвет ее за плечо.

Аглая. Я? Да, странно! Значит, он тогда прошел мимо меня и полюбил — только мы не знали. Так я и назвала. Я одна рожала твоего сына, одна, одна. Мы еще не были вдвоем тогда… еще не были вдвоем. Мы двое, двое…

Ваня (трясет ее). Кто? кто?

Аглая. Я и Алексей, я и Алексей, Алексей.

Ваня. Молчи. (Горько, весь съежившись, тяжело.) Я знал, что этого не может быть. (Помолчав, так же.) Не умею любить. Все еще раз сначала.

Маша появляется слева, на песке; несет плед; идет до тростников; кличет: Аглая Васильевна! Аглая Васильевна!

Возвращается. У леса снова: Аглая Васильевна! Домой! Домой! Дети вернулись. Вера не ложится спать, вас дожидается. Аглая Васильевна!

Медленно скрывается в даль берега.

Аглая (шепчет). Ваня, я домой не могу. Здесь ждать должна. Я не поняла ничего, еще ничего. (Причитает.) Дети! Вера, моя Вера! На что вам обломки матери? Подождите: я здесь боль свою пойму… Как встречу ваши строгие широкие глаза? Ваня, как отвечу ее строгому взгляду? Я не пойму еще, к чему мне дана была боль жизни… (Плачет.)

Ваня (долго глядит на нее сверху, опираясь о камень спиною. Месяц всплывает медленно над соснами. В тихом, мягком восхищении). Аглаечка, а ты еще красива… Не плачь больше… испортишь глаза… Белая прядь в волосах! (Аглая бессознательно поднимает руку к голове.) А!.. и сама не знала? Это недавно. Ничего, не бойся: это хорошо. Даже прекрасно в блестящих волосах. (Наклоняется над ней.) Пахнут, как прежде! Да… Эта седая полоса, как твоя хромота. За сердце хватает. Твои губы умеют целовать. Полные. Только ты сама похудела. Ничего. И это острее хватает за сердце. (Внезапно испуганно.) Я, Аглаечка, этого именно боюсь… Этой остроты. (Робко.) Аглая, спаси меня — от меня… Скажи, ты только просто скажи, любила ли когда-нибудь, меня любила?

Аглая (медленно качает головой). Я его одного любила… сама не зная.

Ваня (глухо, убито). Он, всегда он. (Бешено.) Зачем тогда меня взяла?

Аглая (долго думает. С простою искренностью). Ты был смел… и силен. Я своей одной любви не знала.

Ваня (удивленно). Смел? Смел? Я? Я был перед тобой, как голубица, едва до ножки… тогда…

Аглая. Помнишь — в ледоход зайца между двумя льдинами защемило. Ты бросился туда в бешеную реку.

Ваня (злобно морщась). Он визжал, как ребенок… И ты шла… (Упавшим голосом.) Так ты вот за что…

Аглая (вся встряхнувшись). Ребенок, ребенок! Но ты не добрый, ты не смелый… я ошиблась. Смелые — добрые. Ваня, ты сам, ребенка погубил… настоящего. Когда она убилась, я не могла тебя простить…

Ваня (как ужаленный, отскакивает от нее). Вздор все. (Потом снова надвигается на нее, хватает за плечи.) Молчи! Не понимаешь. Все равно не понимаешь. Что понимаешь? Это как туман. В тумане вихрь закружил, и бежишь на красный свет. В тумане свет всегда красный… Тошнота от едкости и… ну, молчи же, молчи… все равно, головой вперед, как бык (Хватает голову руками.) Вот и все. (Стонет.) Зачем толкнула? Дремал. Думал ты — любовь. (Бросается весь к ней, в мольбе.) Скажи: ну не любишь, — ну хоть жалеешь?

Аглая утвердительно наклоняет голову.

Ваня (вдруг в новом бешенстве). Нет, нет, не надо. Жалость — не любовь… Мертвая!.. Аглая — лунатик! — видишь свой сон. Не видишь жизни. Жизнь рождена не любовью. Страсть и смерть родили жизнь. Лунатик! Ты тужишь по нем. Ну, понимаю. Пройдет время. Время — смерть, и воскресение тоже. Время — бег без Отдыха. (Вбирает глубоко дух. Утирает лоб от пота. Устало.) Бег без отдыха! Ну, ну! (Торопит ее.) Что же ты намерена предпринять?

Аглая (недоумевая, слабо). Предпринять?

Ваня. Ну да. Забудешь ведь Алешку. Не одной же оставаться. Придет другой — возьмешь другого. Возьмешь? Отчего не меня? (Молчит, потом отчаянно.) Все кончено. Не отдохну. Если бы любила… Но ты и тогда не любила. (Передразнивает ее.) Смелость! Сила! А я в ногах у твоего доктора валялся. Тебя вымаливал, думал — ты спасешь, спасешь. (Вдруг рыдает без слез. Потом хохочет и со злобой сквозь смех.) Эй, Аглаечка, сведи в хуторок! Вот ночь пришла — сведи в хуторок! Разожжем пепел. Эй, пепел хладный разогреем! Пепел Алешкин. Я все дни буду лежать под твоей кроватью. Как пес после охоты. Мой бег ночью. Мой бег — страсть. (Кричит.) Я к тебе горю. Не горел давеча. Теперь горю. Эй, иди за мной! Любить научу. Весь мир по-новому встанет. Эй, беги, беги… (Как сломленный, бросается к ее ногам. Молчит.) Аглая, положи руку мне на голову! Руку на голову. (Аглая, как бы застывая, молчит.) Аглая, я всем святым прошу: руку положи на голову. Ты прости. Ты прости мне, ну… все прости… вот что назвала изменами…

Аглая (не выходя из сна). Измены? Пусть не измены. Пусть разлуки. (Оживает как бы для нового сна.) Ты что говоришь, Ваня? Какие слова?.. Не говори! (Болезненно.) Не говори! Ой, погоди, Ваня, ой, помолчи! Вот оно подходит, это отчаянье, несносная боль! (Прижимает руки к груди.) Зачем сердце привязывается? Зачем, — когда закон жизни — разлука? Я не могу. Хочу верности, не могу разлуки… Бедные люди, покорившиеся разлуке! Пущин велел покоряться… Бедные, бедные, они так страдали, что покорились. Покорились, бедняжки, потому что отмерло у них сердце. Отмерло — да и все. Нельзя простить разлуке. Все с изъяном, кто простили разлуке. Анна сказала. Не цельные, отмерли. Бедные, бедные. Они стали тише и грубее и любят утешать. Но они не добры. Это я в себе чувствую и потому не покорюсь. (Вскидывает к нему руки.) Ваня, ты слышал в детстве, может, и раньше, старую песенку про верную любовь? Кто знает — где, когда? Люди забыли ее напев. Откуда она зародилась?

Молчит. Потом напевает.

Жил царь в далекой Фуле,

Он верен был по гроб.

Ваня (в бешенстве). Не было царя в Туле. Врут поэты. Врут, врут.

Аглая, затихшая, тихо стирает слезы; напевает еще.

Смежил он тихо вежды,

И больше не пил он{135}.

Ваня (по-прежнему). Твой царь пить не умел.

Глядит на нее, плачущую, долго, молча. Потом роняет голову к ней на колени. Все тело ровно вздрагивает. Она проводит, как бы во сне, рукой по его волосам. Молчание.

Ваня (подымает голову к ней). Благодарю. Не плакал… Еще с тех пор, как… тогда дома, на нашей постели никого не нашел. Тогда плакал… яду тогда выпил… после не плакал и отравиться не успевал. (Прячет снова голову на ее коленях.) Еще, еще, так… гладь… мир по-новому становится. (Она гладит его волосы, долго молчит, потом громко, ясно, сначала не подымая еще головы.) Аглая, я до тебя был чист. В своем кольце огонь калился. Страшно было ему брызнуть первым, жадным языком. (Подымает к ней испуганное лицо.) Пожар, пожар вихрем закрутил. Это ты, Аглая, меня в страсть пустила! Ты мой бутончик!

Аглая (качает головой все издалека). Уж расцвела, уж увядаю.

Ваня (жарко). Не мной увядаешь. Я едва смел прикоснуться. Алешка прикоснулся. Алешка и бросил! Алешка — изменник — не я. (Встает; ходит взад и вперед, волнуясь.) Я, ты пойми, я и вправду, быть может, двенадцать лет тебя одну ждал. Я… ты поверь, я, может, и через всех их — тебя одну желал! (Останавливается перед нею.) Аглая! (Таинственно и тепло.) Аглаечка, а я ведь именно увядающие розы люблю. А? (Нюхает воздух.) Запах даже чуется. Знаешь, сожаленьем пахнут и… зовут.

Аглая. Как на гробах… вянущие розы.

Ваня. И на пирах, и в пляске.

Аглая. И под ногами… на пиру.

Ваня (останавливается в восторге). Да, да, дави их розы! Много роз! Дави… страсть идет, в землю вдавливай, из земли еще будут розы, еще молодые расцветут, много роз. (Обрывает себя, глядит на нее молча долго, говорит раздумчиво.) Такие, как ты, хорошо умеют любить. А? Это я тебя пустил… в страсть пустил. А теперь ты увядаешь. Я люблю под последние пары. Такие не скупятся, это — молодые скупятся. У молодых жизнь впереди. Холодны. Силы берегут. А вы… вы… вам каждая минута — последняя, вы все той минуте расточите, все, все… (Тянет к ней руки.)

Аглая (неподвижная, как бы просыпаясь). Ваня, ты бы в монастырь пошел.

Ваня (сотрясаясь, как от удара, еще молчит. Потом опускается на пень, рядом с ней. Почти беспомощно). Что ты, что ты? я?.. (Хохочет резко.) Ха, ха. Я больше бульвары люблю. В Париже была? Нет, конечно. И что ты нашла в этом человеке? Жизнь в мешок зашили. Ты бы села на больших бульварах, под платаны, на лавочку, да глядела бы, как прогуливаются, под платанами с опаленными листьями, тысячи, тысячи разноликих — и тысячи мчатся разноликих по асфальту жаркому. Парит духами и потом. Пестро и до того неостановочно, до того, понимаешь, быстро сменяется, что все в одно сольется, кружение в голове произойдет, не поймешь больше ничего, только с места рванешься, и ну — в ту толпу бежать, хватаешь миг за мигом, так себя в пыль и пар расточаешь, пьешь жизнь, день исполняешь в грязной ночной тьме, как под прелой периной, что душит и жмет, и не слышишь духа, слышишь огонь, пьешь жизнь, огонь пьешь, миг свой пьешь, и каждый — твой миг, весь твой, как глоток вина, проливается в глотку, а пролилось — и еще надо, сейчас, скорее, за другим тянешься. Что твой монастырь? — райская обитель, поля Елисейские{136}, под кущами, без вожделения… Вот воздаяние — этот бег за глотком в новые жажды.

Аглая (вся в боли). Любовь! Моя любовь! Моя любовь!

Ваня (то ходит, то останавливается, злой, дрожит, говорит хрипло, спешно). Времени мало. Все к гробам спешим. Кому пораньше, кому попозже в яму… Ну — тут не то ты толкнешь, не то тебя в нее толкнут. Оно неважно, кого первого. Кто себя не жалел, тот другим не должен. Я века швырялся, так, в вихре, миллионы веков, и все не пристал, все за тем же глотком — неутоляющим — тянусь. Так буду до конца всех веков. Я… я как мир, он во мне весь, и с каждым глотком, и только для меня. Он — я сам… оттого его так и понимаю… И тебя научу… Я… я так себе уж положил, сам себя, значит, таковым положил, еще как мир рождался. Я… я… нет, я не могу любить… ни отдохнуть с тобой. Я… я сам страсть, — сама Страсть. Зову Смерть. Оттого жесток, не жалею. Со Смертью я сделаю жизнь. Вот как понимаю свою душу.

Аглая (охватив колени, раскачивается в беспокойной муке взад и вперед и стонет). Моя любовь! Моя душа! где моя душа?

Ваня (хохочет). Где? Скажу. Хочешь? (Останавливается над нею.) Она разно где бывает, душа. Волк ее в брюхе полагает: лезет в овчарню, когда душу голод стиснет, и колья, и рогатины мужицкие не страшны. Пустынник — в райском растворении, для него жажду и солнце терпит. А я… я — в сладострастии… Им тело изжег, через него я такое понял — высокое! Да-с, Аглаечка! Весь мир, всю жизнь прозрел, игру всю, трагедию, трагикомедию мировую, значит. Остроту мысли получил. Нет, чутья, не мысли. В одном восторге, что стиснет все существо, ты, значит, со всей природой вместе. И каждый раз по-новому, от нового восторга по-новому — на весь мир глянешь! Вот оно самое главное-то, что каждый раз по-новому, потому что нет никакого такого одного мира. (Вырывается из глухого звука голоса и, забывшись, кричит громко.) Сто миров, сто тысяч! Сто тысяч страстей, сто тысяч масок, и все — одно… и жизнь коротка… Беги, беги! (Вдруг опускается на землю, за камень, шепотом.) Ишь, кричу. Там твой доктор вернулся. Вот по берегу ползает, тебя выгладывает.

Пущин с ярким фонарем на высокой палке бредет по берегу. Маша с пледом в руках за ним. Его походка старческая, весь он понурый. У камышей останавливается, потом идет вдоль их края, освещая их, и зовет в ночь.

Пущин. Аглая! Аглая! (Вдруг останавливается, вскрикивает глухо. Нагнувшись, подымает белую накидку Аглаи. К Маше.) Гляди, гляди! Ее накидка. Вода не глубока. Аглая! Господи, Аглая!

Маша (шепотом). Владычица Небесная! Избави, Боже! (Плачет.)

Пущин (бродит по реке, освещая воду, ощупывая дно, бормочет). Где ты? Милая, дорогая! Нет, нет, вода не глубока, ни здесь, ни в море. Не добежать до глубины. Хромает. Аглая! Аглая! (Бредет к соснам по направлению к камню.)

Аглая (бредно). Ваня, Ванечка, спаси. Он с собой возьмет, в свою тюрьму. Спаси, спаси!

Ваня быстро оглядывает камень снизу вверх, потом решается. Ловко карабкается на гладкую крутизну.

Аглая (вся в нетерпеливом страхе). Спаси! спрячь меня! Я должна здесь ждать. Дождусь. Все пойму. Спаси! В душе дверь раскрывается. Погоди… Боль пойму. (Мечется.)

Ваня (весь перегибается сверху, тянет к ней руки). Полезай. Желоб есть. Ха, ха, Доктор, найди. Мне дал! Я храню. (Исчезают оба в расщелине, наверху камня Ванин голос.) Угольки, угольки скрипят! Здесь молодцы костер жгли. Ловко!

Молчание.

Пущин (обходит ближние сосны, приближается к камню. Между старческими рыданиями, глухо). Милая, бедная! Я один! На кого покинула! Где найду силы? (Ищет, беспомощно освещая фонарем кусты. С твердою печалью.) Не знает себя до конца человек что снести может один и что сверх силы. Аглая! Аглая! (Вдруг снова сотрясается рыданием. Кричит хрипло, бессмысленно.) Ваня! Го! го! Ваня! Сын!

Маша (подбегает в ужасе, хватает его руки). Александр Федорович, что вы кричите? кого? Не бойтесь, Александр Федорович, миленький! (Бормочет торопливо.) Не замайтесь вконец. (С упрекам.) И за кем это вы давеча бегали? Лучше бы сразу за Аглаей Васильевной вернулись. Вот и нашли бы.

Пущин. Я за Ваней бегал. За сыном бегал. Отец — готов. Хнычет, как баба!

Маша. И никого-то не было под окном. Вам давеча привиделось. Все дубки на мысу зря изыскали. И на что он вам, сын-то?

Пущин. Убить хочу. (Хрипло.) Аглая! Аглая! Родимая!

Маша (решившись). Слушайте. Она в город уехала!

Пущин (роняет фонарь. Фонарь гаснет. Шепчет блаженно). Ты думаешь! Ты видела?

Маша (смеясь ласково). Ну вот! Видела бы, не были бы здесь. Я просто теперь вспомнила: Аглая Васильевна пять дней не спит и не ест и много раз говорила: вот в город поеду, мне Александр Федорович даст облаточку, а то здесь дышать не могу, это от сосен! Она все забывала, что вы-то у матушки, далеко. Все про город толковала.

Скрываются, торопясь, вдоль берега. Последние слова замирают вдали.

Аглая (выпрямляется наверху камня. Тихо и спешно, с отстраняющим жестом). Ты ничего не проси, Ваня Я больна. Я очень, очень больна. Я загадкой больна. Вот погоди, пойму. Вот все, все пойму. Всю боль. Всю любовь. Любовь и ее боль — моя загадка… Ты будь милостив.

Ваня (становится рядом с ней. Строго, близко глядя на нее). Аглаечка, ты будешь одна. Годы, годы — одна. Возьми меня.

Аглая тихо плачет, закрывая лицо рукой.

Ваня (бережно). Ну ладно. Ты моя святыня. Ты одна — моя святыня. Сядь. (Кричит.) Эй, сядем наверху горы! Эй, сами будем два костра! (Садится рядом.) Слышишь — под ногами скрипят старые угли. Эй, калитесь, новые!

Аглая (тихо). Кались боль моей любви!

Ваня (с внезапной злобой). Аглая, а ты к доктору так и не ходи. Звал тебя?

Аглая не слушает.

Ваня. Звал, а? Скажи. Он тебя любил? Знала, а?

Аглая (медленно, как бы просыпаясь). Он мне отец теперь.

Ваня (смеется беззвучно, весь сотрясаясь). Знаем святых отцов. Никто не желает быть честным. Правды нужно — уже будет сила… (Тихо прибавляет.) Он и меня звал… Тобою покупал. Тебя мне сам отдал. Ха, ха! Я бы не отдал. Он меня для мысли звал на всю жизнь работать. Чтобы я, ничего не пугаясь, в смысл и законы погружался. (Злобно.) Что мысль! Действие раньше мысли! Жизнь за собой мысль волочит! (Обрывает речь. С тихим убеждением.) А ты, Аглая, не мятежься. Моя сызначала. Ты мне нужна. Не веришь? А я знаю. Страсть не ошибается. Любовь ошибается. Страсть — зверь. Зверь безгрешен чутьем. (В глубоком восторге.) Свой миг у страсти есть, — «безбрежный свой, свой неизбежный»{137}, — родящий миг. (Срываясь, совсем тихо.) Я… Ну что лгать? Я не отдохнул с тобой. Я — загорелся. Слушай ты вот что, ты, как загадку свою… вот здесь, на камне-то, у моря, разгадаешь, так и возьми меня. (Жарко.) Я тебя, моя Аглаечка, новым мирам научу и новой верности. Смеешься? Или даже не слушаешь. Ты свое думаешь. А я — верный. Правда. Всем верный. А через всех, может быть, тебе. Я каждую помню, кто десять минут, кто пять, кто три минуты мне дала. А я помню. Все минутки в одну вечную сплетаю… вот мой труд до кровавого пота! (Думает долго, вдруг тихо, глубоко.) Ты-то, Аглаечка, может быть, и есть моя дороженька! Пустыня жажды! Каждой-то, каждой, что и мимоходом где встретилась, — в глазок, так, под веко заглянул и свою узнал, свою нужную, свою неизбежную. Вот страсть мужчины. Всех помнить для вечности и для вечности всем изменять. А у женщины, Аглаечка, по-иному страсть! Женщине смен не нужно. Женщина все смены зараз в одной минуте имеет. Ты забудь своего Алешку, ну, закрой глаза, освободись, хоть на разок любовь свою за борт, вот голос там его… глаза, губы что ли, все там, за борт тоже! Страсть одну возьми. Вот накатила она — и все ты забыла в ней. Все, что женщина в мире. И все обняла в ней, все, что — мужчина в мире. Мир приняла — и, проснувшись от нее, того не узнала, кто был тебе мужем. Мир тебе был мужем! А муж мировым рогоносцем! (Хохочет.) И каждый-то из нас мировой рогоносец! Ну, мировым рогоносцем быть, оно будто уж и не обидно!..

Аглая (вдруг просыпаясь как бы из сна, вскакивает и делает беспомощное движение вперед, вниз… Пугливо). Ваня, месяц! Гляди до чего ярко! Ваня, мне тебя очень жалко. Тебя Пущин грозился убить. Слышал? Я, Ваня, здесь как не в себе. Вот и не подумала раньше. (Мечется.) Уйди, уйди.

Ваня (глядит на нее безотрывочно. Спокойно). Ты очень красива. У тебя на лбу бороздка странная, и в углах губ напряжение такое… Страдание похоже на страсть. (Мучительно.) Тебя такою не видел.

Сухие ветви хрустят в соснах близко. Аглая, в диком страхе, срывается со скалы. Снизу протягивает руки к Ване.

Ваня (не двигаясь). Трусиха. А как легка, что козочка! Ловко! А тень-то какая от тебя вбок падает. От месяца тени длинные, строгие, без жалости, словно себя знают.

Аглая (шепчет, озираясь). Спасайся, спасайся.

Ваня (лениво улыбаясь). Ну, вот вздор! Что там! Устал. Ты меня не хочешь. Устал, вот и все. (Лениво встает.) Разве что в твою тень прилечь! Пойди, сядь, где сидела, там внизу.

Аглая не движется и все тянет к нему руки.

Ваня (строго). Сядь, где сидела, на свет. Сойду.

Аглая покорно садится на свой пень.

Ваня (слезает устало со скалы, ложится в ее тень). Так… Ложусь, чтобы тень твою иметь, потому что ты меня не хочешь.

Аглая протягивает руку в траву, срывает цветок Нюхает, как во сне.

Ваня (волнуется, широко раздувая ноздри). Аглая, что пахнет? Что это? Аглая, Аглая, что у тебя в руке?

Аглая. Ночная фиалка. Здесь росла.

Ваня. Дай, дай. (Раздраженно.) Не могу этот запах! Не знаешь ли, отчего цветы пахнут? Отчего эта — ночью? Голову кружит запах. Не понимаю, чего хочу. Цветок, это — горница, убранная для любви. Ха, ха! Кто так уберет храмину для брачного ложа? Гляди, в каждой распричудливой чашечке ждет она. Над нею золотая пыль. Какая жадность! Зачем! Запах, Аглаечка, зачем запах?

Аглая. Ваня, тебе не жалко было бросать их всех?

Ваня (хохочет). Кого, жадные фиалки?.. Ха, ха! А ты не бросила меня? На все, на голод без утоления. Ты, моя любовь! Моя любовь не бросила меня на голую страсть? Я бросаю сегодня, меня бросили вчера… Ха, ха… (Внезапно, со страшным напряжением.) Страсть жестока, Аглая. В страсти стискиваются зубы и сверкают ночные глаза. Страсть разрушает и вызывает встречную искру ненависти. Страсть голая и выбрасывает любовь за борт, хочет одна быть, хочет убить и сама умирает…

Аглая (стонет). Молчи, мне больно. Не хочу слов… не понимаю… Только некоторые.

Ваня. Запахи — как страсть. Фиалка пахнет жестоко. Если надышаться — умрешь. Она ядом запаха зовет бабочек уродливых, пыльных, мягких, ночных… Запахи — яды. (Нюхает безумно вокруг, раздувая ноздри.) Дай платок (Мучительно.) Дай! Это он тоже пахнет… волосы… фиалки, все! Ничего не знаю. Слушай, это ее дух… Все египетские ночи раскрыла! Сто раз умер бы за полчаса во ста пытках. Да я и умирал сто раз! Ничего даже не помню. (Как в бреду, зовет слабым голосом.) Аглаечка, мир весь передо мной вскрывался. От меня ничего не оставалось, — даже не слабость, прямо смерть… в могиле… и все во мне… (Переворачивается на спину.) Слышишь, иглы в черных соснах трутся, звенят?.. Все — живо, тянется, тянется… Всего хочу — и… сладко не мочь. (Вытягивается, подымает вверх устало и счастливо руки.) Я растаял, как пена в воде. Слышишь, близко камень к камню тянется… (Глядит вверх большими глазами.) Я за месяцем вижу дальше свет и глубину, глубоко, глубоко, глубоко… Слышишь, все тихо, а поет… (Пугливо в сторону.) Аглая, Аглая, не смейся. Звезды пахнут в небе. Небо без дна… синее до жадности, — жадно, жадно, жадно синее… Тону в нем и еще хочу, глубже хочу еще, и еще вверх, — дна корням нет, я сквозь землю пророс глубоко в бездну неба… Во всех вышинах смерть… Там чудовища небес. (Вскакивает; внезапно криком.) Я с ума схожу… не понимаешь? Это она научила. Вот что значит — жечь тело. Прочь жизнь, на что жизнь. Всю стоит бросить, всю вот так, для такой одной минуты! Пусть лопают чудовища! Эй, ко мне, ты, любовь, иди учиться у страсти!

Охватывает Аглаю обеими руками, еще раз падая к ее ногам.

Аглая (высвобождаясь). Подожди, подожди. Я не твоя. Я только себя слышу, себя вижу. Моя любовь зажгла мне душу. Должна ее понять, чтобы она живила. Жизнь, жизнь! Где моя жизнь?

Ваня (становится перед нею. Раздвигает широко руки по обе стороны от себя. Медленно, негромко). Страсть и смерть на чашках весов. Одна кличет другую. По линии равновесия скачет жизнь.

Аглая (отходит от него. Уныло). Откуда? куда? откуда? куда? (Опирается спиною о ствол высокой сосны, вся в узкой полосе месяца, делает слепой жест мимо Вани.) Я слепа. Моя любовь в плену. Как пленной снести пленную любовь? (Кричит.) Алексей, ты бросил меня на загадку. Ты, помощник (Рыдает глухо.) Разрешитель!

Ваня (в глухой злобе). Твоя любовь сковала себе свой круг, вот почему ты слепа. Ты не видишь. (Страстно.) Ты не видишь меня. Я не в круге! Вот почему ты провела мимо меня руками. (Роняет голову.) Аглаечка, я все расточил! Я был щедр! Пусто здесь. (Указывая на грудь.) Пустыня! Не к тебе ли шел? И одинок!

Аглая (в своем бреду не слыша его). Моя любовь всю страсть хотела себе. Моя любовь учила меня давать любимому его блаженство. Отчуждала меня от него, от себя, чтобы в мнимой мгновенной вражде бросить меня к его груди в стыде и жадности, — и я была пантерой его страсти… Или гнула меня, покорную его воле, и я плакала, жалкая раба его желаний, — блаженная, блаженная… (Плачет, вся сотрясаясь от счастия.) Моя любовь всю страсть хотела себе.

Ваня (хватает ее грубо за плечо). Это я научил тебя такой страсти. Я — твой. Ты не его.