ЭДУАРД ЛИМОНОВ

Умру я здесь в Саратове в итоге

Не помышляет здесь никто о Боге

Ведь Бог велит пустить куда хочу

Лишь как умру — тогда и полечу

Все слабые за сильного держались

И никогда их пальцы не разжались

И сильный был в Саратове замучен

А после смерти тщательно изучен

(«Саратов», 1969—1970)

Нет, его предсказание саратовской смерти, так же как и других своих смертей в молодости, не сбылось. Натолк­нулось на иную стихию. В этом главное противоречие Эдуарда Лимонова. Глубочайший, осознаваемый эстетизм натуры, любование собой и своими действиями, манер­ность, игра с вещами и с друзьями — все то, что сближало Эдуарда Лимонова с лианозовским кружком поэтов и ху­дожников, поглощалось или вовсе уничтожалось гораздо более сильной страстью — стать национальным русским героем, противостоящим распаду и страны, и общества, и культуры, стремлением к осознанному политическому и общественному лидерству в этом народном сопротивле­нии. Его жизнь оказалась значимее его искусства, его борьба оказала огромное влияние на стиль и смысл его же творчества.

Вышедший в издательстве «Ультра. Культура» наиболее полный поэтический сборник Эдуарда Лимонова «Сти­хотворения», куда вошли его стихи от самых ранних до на­писанных недавно в тюрьме, помогает нам в политике, ли­дере партии, в бывшем политзаключенном, в известном прозаике обнаружить следы на время исчезнувшего поэта, сумевшего поэтические переживания обездоленного, уни­женного и оскорбленного человека сделать близкими мил­лионам таких же, как он, людей.

От меня на вольный ветер

Отлетают письмена

Письмена мои — подолгу

Заживете или нет?

(«От меня на вольный ветер...», 1967—1968)

Его ярко звучащие письмена придали больший вес его ярким поступкам. Писателя Лимонова в охотку слушала вся страна в начале перестройки, а затем уже колонны молодых нацболов поверили ему как своему вождю, по сути доверили ему свои жизни. Не есть ли это высшее признание поэта?

Кажется, первым, кто обратил внимание читателей на то, что сквозь эксцентричный эстетизм Эдуарда Лимонова прорывается сама жизнь со всеми ее проблемами, прорывается трагическое восприятие и автора, и его эпохи, был Иосиф Бродский. Будущий нобелевский лауреат на­писал очень верное, отнюдь не дежурное предисловие к лимоновской подборке стихов в журнале «Континент»: «Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обэриутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический прием, сколь бы смел он ни был... никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой сте­пени эмоционального неблагополучия — то есть того ма­териала, который, как правило, и есть единый хлеб по­эзии...»

Потому и сбежал Лимонов подальше от своих эстетст­вующих и прожигающих жизнь в пустоте концептуальных приятелей, что отринул их пустоту. Его вела энергия та­ланта.

Этот жизненный трагизм, это эмоциональное неблаго­получие передается даже в ранних стихах Лимонова, напи­санных еще как бы по законам архаичной примитивной поэтики, в духе зарождавшегося тогда в среде андеграунда игрового минимализма, фиксирующего простую реаль­ность слов и жестов, преображающего реальность разгово­ра в поэтический акт. Эта реальность передается осознанно бедным, скудным языком, к тому же пародируется, выпя­чивая наиболее характерные черты своего времени:

Я был веселая фигура

А стал молчальник и бедняк

Работы я давно лишился

Живу на свете кое-как

Лишь хлеб имелся б да картошка

Соличка и вода и чай

Питаюся я малой ложкой

Худой я даже через край

Зато я никому не должен

Никто поутру не кричит

И в два часа и в полдругого

Зайдет ли кто — а я лежит

(«Я был веселая фигура...», 1969)

Конечно, корни такой поэзии можно отыскать еще у капитана Лебядкина42, что ни говори, а; еще одна русская традиция. Но я бы подметил и психологию героя таких сти­хов. Это еще далеко не лидер, не бунтарь, не затворник. Это тот самый маленький человек, которым традиционно занималась вся русская литература. Только раньше и писа­тели-реалисты, и художники-передвижники сочувственно описывали его, а нынче он сам пробует говорить своим языком. Психология маленького человека прочитывается и у других концептуалистов семидесятых годов, в стихах Игоря Холина, Генриха Сапгира, у Дмитрия Пригова в его наиболее интересных вещах. Стихи Лимонова семидесятых годов отличаются, пожалуй, перенасыщенными инверсия­ми, осознанным нарушением естественного порядка слов. Но эта нарочитость, которая могла бы показаться и экс­центричной, на самом деле лишь усиливала трагизм самого существования героя.

Когда в земельной жизни этой

Уж надоел себе совсем

Тогда же заодно с собою

Тебе я грустно надоел...

(«Послание», 1967—1968)

Так и представляешь себе маленького, худенького рус­ского Чаплина где-нибудь на скамейке Центрального пар­ка в Нью-Йорке, идущего пешком через весь город за оче­редным мизерным пособием.

— А! Так пусть такая личность на себя пеняет

Он и так себе пеняет — оттого моргает

Потому-то на диване он себе дремает

А внутри большие речи речи выступает.

(«— Кто лежит там на диване — Чего он желает...», 1969—1970)

В отличие от своих ранних сотоварищей, от того же Хо­лина или Пригова, Эдуард Лимонов, особенно в эмигра­ции, и в самом деле жил жизнью маленького, несчастного, обделенного и отверженного русского человека. И потому то, что у иных концептуалистов из веселой пародии со вре­менем переходило в открытую издевку, насмешку над простым русским «быдлом», как нынче у Иртеньева или Шендеровича, у Эдуарда Лимонова становилось человеческой трагедией. Он не отстранялся от своего отверженного и брошенного героя, он был им.

«Так. Еще один русский», — сказал про него живущий в США танцовщик Михаил Барышников, отвечая кому-то из своих высоких друзей. Таким его запомнили как в лианозовской компании андеграунда, так и в нью-йорк­ской эмиграции — маленьким, худым, влюбленным и покинутым... Поэту было от чего отталкиваться, было о чем мечтать. Вот и закрепившийся в эмиграции Сергей Довлатов небрежно роняет: «Снова о Лимонове. Он дей­ствительно забитый и несчастный человек. Бледный, трезвый, худенький, в мятом галстучке...» Из таких обыч­но и вырастают бунтари и революционеры, террористы и поэты.

Мелькают там волосы густо

Настольная лампа горит

«Во имя святого искусства»

Там юноша бледный сидит

Бледны его щеки и руки

И вялые плечи худы

Зато на великое дело

Решился. Не было б беды

И я этот юноша чудный

И волны о голову бьют

И всякие чудные мысли

Они в эту голову льют...

(«Мелькают там волосы густо...», 1969)

Маленький человек с великой мечтой. Рахметов или Раскольников? Трагический голос поэта проступает через самые банальные слова, через набор общеизвестных поло­жений, через повторы и реминисценции. В отличие от Дмитрия Пригова, стихами семидесятых годов вроде бы близкого Лимонову, поэт не примеряет на себя чужие мас­ки, чужие образы, а сам сливается со своим маленьким че­ловеком, повторяет его низовые слова, нарочито обедняет до разговорного свой язык, находит незатейливые народ­ные рифмы.

Намечается противостояние: у Дмитрия Пригова, из-за его личного презрительного отношения к герою, в стихах господствует грубый комизм, низовой смех, у Эдуарда Ли­монова — глубокий трагизм. Все зависит от авторского ос­вещения одних и тех же народных архетипов. В результате у Пригова, к примеру, в его стихотворении «Куликово» зву­чит издевка над русскими:

А все ж татары поприятней

И имена их поприятней

Да и повадка поприятней

Хоть русские и поопрятней

А все ж татары поприятней

Так пусть татары победят.

(«Куликово»)

С использованием тех же приемов, тех же стилевых и смысловых перепадов, того же низового слова из-под пера Эдуарда Лимонова в то же время, где-то в 1971 году, появ­ляются на ту же тему совсем другие стихи. Так что и андег­раунд у нас был разный. Пример тому лимоновские «Чингизхановские гекзаметры»:

Поднять бы огромный весь сброд.

На Европу повесть. И тихие мысли питая

С верблюда следя продвиженье без пушек.

Без армий, а силами мирных кочевий.

Прекрасных французов достичь. И окончить

Их сонную жизнь.

………………………………………………………….

Мы взяв Византию. Сквозь Грецию

Скорым пробегом. В пути обрастая. И шлюпки

Беря, корабли, в Италию двинем.

Чумой заразим Апеннины.

Все реки достав. И выпив до дна

До безумных нагих пескарей...

Лимонов не против татар, но и татары у него идут в об­щем русском имперском строю. Меняется отношение по­эта к себе и себе подобным, к своему народу. Впрочем, все так и получилось в жизни, по лимоновским гекзаметрам, только не наш имперский сброд: «калмыки татары узбеки, и все кто нерусское ест...», а афро-азиатский сброд силами мирных кочевий уже почти раздавил и Францию, и Америку. Увы, мы опоздали с нашим мирным нашествием. Уже давят и нас самих...

Но какова ранняя идейная направленность осознанно­го эстета Эдуарда Лимонова? Пожалуй, тут его эстетство смыкается с эстетством Николая Гумилева или с таким же имперским эстетством Павла Когана:

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя.

(«Лирическое отступление», 1940—1941)

«Всякие дивные мысли», посещающие голову просве­щенного, влюбленного юноши Эдички Лимонова, особен­но после трагедии любви, наполнены взрывом ненависти к благополучному, жирному, сытому буржуазному миру, от­чаянием и болью отверженного человека и пока еще экзи­стенциальным вызовом вольнолюбивого, брошенного, ни­щего и оборванного героя. Он уже боец, но пока еще боец- одиночка. Готовый шахид для любого восстания. Он уже шахид, но у него еще нет своего восстания. Воин в чужих станах.

Кажется в Аравии служил

После пересек границу Чили

И в Бейруте пулю получил

Но от этой пули излечили

Где-то в промежутках был Париж

И Нью-Йорк до этого. И в Риме

Он глядел в средину тибрских жиж

Но переодетым. Даже в гриме

Боже мой! Куда ни убегай

Пули получать. Стрелять. Бороться.

Свой внутри нас мучает Китай

И глазами желтыми смеется...

(«Кто-то вроде Лимонова...», 1980)

Так он шел к своему внутреннему Китаю. Мировой ко­смополитический театр жизни со временем становится для него чужим. Он отстраняется от него. Он отстраняется от самого себя, всячески выживающего в чужом для него ми­ре. Он и в себе видит чужбину, которую надо преодолеть в поисках своего национального Китая. Преодолеть своего отрицательного героя в себе самом, любителя всевозмож­ных модных тусовок, искателя эстетских приключений и знакомств со знаменитостями. Это изживается или убива­ется в себе самом наповал.

Мой отрицательный герой

Всегда находится со мной.

Я пиво пью — он пиво пьет

В моей квартире он живет

Мой отрицательный герой...

Его изящная спина

Сейчас в Нью-Йорке нам видна

На темной улице любой.

(«Мой отрицательный герой...», 1980)

Конечно же, и у Эдуарда Лимонова, как у любого сто­ящего русского поэта, есть свои учителя и своя тради­ция. Прежде всего заметно влияние Велимира Хлебни­кова, которого он ценит чрезвычайно высоко, выше Александра Пушкина, о чем и пишет в газете «День литературы» (2003), приводя достаточно убедительные аргументы в пользу своего выбора. Эдуард Лимонов спра­ведливо считает, что у нас в России Велимир Хлебников явно недооценен. Обнаружилось еще одно поле сражения с друзьями-либералами. Неизменной четверке их кумиров — Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева — он неизменно противопоставлял свою величину совсем другого порядка и измерения — Велимира Хлебникова. От Хлебникова и любовь к русскому языку. К русской теме как к чему-то личному и необязательно пафосному.

Россия солнцем освященна

Москва и зданиев верхи

Стоит в зиме непротивленна

Поди ее воспеть смоги!

(«Ода Сибири», 1973)

В поэзии Эдуарда Лимонова всегда заметна направлен­ность текста на самого себя, уход в собственные страдания и переживания. Никогда не господствуют внешние при­знаки земного бытия, без чего, скажем, не обходились ше­стидесятники. У Лимонова трудно понять, какое стихотво­рение написано еще в Москве, какое уже в эмиграции в США, а какое в Париже, разве что последние тюремные стихи 2003 года выделяются своей тюремной семантикой. И лишь неожиданно, между прочим встречаешь в стихах: «Вся седьмая авеню / шепчет тихо «Схороню...» или же «...бросил вдруг в Сену бутылку араб / грек откусил свой кебаб», и становится ясно место написания стихотворения. Зато воспоминания о России, русская тема в эмиграции развивается, ширится, маленький человек Лимонов все больше воспринимает себя как русского человека, как рус­ского национального поэта. Уезжал из России эстет, уезжал вместе с молодой женой, рвущейся в западные салоны, уез­жал вослед за друзьями Кабаковыми и Шемякиными:

И коль уехали ребята

На Запады в чужую глушь

И я уеду. Что же я-то!

Прощайте вы — мильены душ!

(Там же)

В эмиграции Эдуард Лимонов очень быстро обнару­жил, что и друзьям не до него — заняты собственным вы­живанием, и идеалы не в моде, все определяет страсть к на­живе, абсолютно чуждая Эдуарду Лимонову.

В Америке как в Бухаресте

По окончании войны

Меняют деньги на штаны

………………………………………

Люблю я Крым и не люблю Одессы.

Америка — Одесса же сплошная

Вульгарная страна, неразвитая.

(«Крым», 1976-1982)

По-настоящему русским писателем Эдуард Лимонов почувствовал себя именно в Америке. И все его былые концепты лианозовской поры обрели совсем другое значе­ние в стране, где ему предстояло долго прожить чужаком, изгоем. Тем самым отверженным маленьким человеком, которого описывал еще в московских полуподвалах анде­граунда. Сегодняшние почитатели Эдуарда Лимонова, на­верное, не узнали бы в нью-йоркском Лимонове своего нынешнего лидера. Не знаю, что было бы, останься поэт в Москве в той же самой богемной среде. Мог бы так и ос­таться еще одним Приговым, не больше. Большого поэта всегда рождает трагедия. Национального поэта рождает любовь к родине. И то, и другое Лимонов осознал на чуж­бине.

Отвечает родная земля

— Ты назад забери свое «бля»

Только ты мне и нужен один

Специально для этих равнин

Ты и сделан для этой беды

Для моей для травы-лебеды

И для шепота ржавых ножей

Я ищу бедной груди твоей

Но за службу такую плачу

Твое имя свиваю в свечу

И горит же она и горит

Тебя всякий из русских простит.,.

(«Ах, родная русская земля», 1971)

Как бы ни важна была для литературы история малень­кого человека советской эпохи, но, думаю, живя в среде ан­деграунда, Эдуард Лимонов остался бы тем самым малень­ким человеком, о котором с таким сочувствием писал. Что­бы в нем самом победил национальный поэт, ему важно было вырваться из всех окружавших его пут, пусть даже ценой эмиграции и трагического одиночества. Чтобы по­бедил поэт, ему важно было, не теряя в себе ощущений простого маленького человека, обрести величие замысла, обрести свое поле сражения, свое Бородино и свою Кули­ковскую битву, где уже было бы предельно ясно, на чьей он стороне. Кстати, это не так редко случается: осознание сво­ей национальности, принадлежности к своему народу на чужбине. Не случайно и славянофилы проявились в России после длительного пребывания в Германии. Повлияла не только немецкая философия, но и острое чувство своей оторванности от родины.

А величие замысла в поэзии возможно только с пони­манием своего народа и своей страны. И тут уже маленький человек Лимонова становится соучастником всего того, что было сделано в России его родителями и его предками, его сородичами.

Он окатывая зубы — ряд камней

Размышляет о поэзии своей

А поэзия не мала не глупа

Простирается от Азии столпа

Я по улицам столицы Рим-Москва

Прохожу — моя кружится голова...

Он играет с банальным сознанием, но и сам становится его носителем. И ему нравится примитивный обыватель­ский сленг простолюдина, ему близки народные кумиры, потому что он сам родом из рабочей окраины.

Оказавшись сначала в Москве, а затем в Нью-Йорке и Париже, он сначала радостно осваивал новый для себя ма­териал, отрекаясь от былого имиджа, от былых слов, от бы­лых одежд. Он искренне стремился стать другим, он осво­ил эстетство, как иные осваивают какую-нибудь физичес­кую химию. В его жизнь вошли именитые персонажи рус­ской и мировой культуры: Михаил Барышников, Иосиф Бродский, Лиля Брик, Татьяна Яковлева, Михаил Шемя­кин, Илья Кабаков, Франсуаза Саган и Деррида, Андрей Синявский и Мария Розанова... Можно было жить, обслу­живая знаменитости, как и поступали иные его друзья.

Обладая блестящей памятью, уже года через два своего ученичества, а уж тем более за все годы эмиграции, Эдуард Лимонов легко освоил чужие языки, перечитал модные в эстетских кругах сочинения мудреных авторов, а затем не­ожиданно для себя интуитивно обнаружил, что высота и величие поэта возможны лишь при возвращении назад, в стихию народного слова, в низовую народную культуру, в обретение имперского «мы». Он должен был решить сам: или быть портным либо портье, или становиться нацио­нальным героем. Выбрал второе. Еще в России Лимонов пишет «Оду армии» как свой поэтический манифест:

Право же слово только к армии

Я испытываю почтение в моей стране

И право же слово только в структуре армии

Застревает мой ум

Веселится мой мозг

………………………………………………

Поза армии тигриный прыжок армии

Вытеснит пусть из меня пиджак и рубашку

Больше не напоминайте мне о головах и очках

Бросьте дергать меня — слабость и глупость...

(1972)

В его поэзии всегда присутствует естественный, при­родный, идущий от отца воинский дух, любовь к оружию. Не сумев изменить свой национальный русский ментали­тет, он обретает иной статус — имперского поэта, и со вре­менем его маленький человек или уступает место импер­скому человеку с иной семантикой, иной речью, или же сливается с ним, становится частью великого целого.

Эдуард Лимонов по сути создает новый поэтический миф, близкий великим мифам прошлого, славянского ли, германского или римского. Он старается победить хаос и в себе, и в мире. Осваивая свой национальный миф, Лимо­нов поневоле обращается к истокам, к деревне, к избе. Нет, он не становится деревенским поэтом или поэтом-тради­ционалистом, но значимость деревенского лада нужна ему как фундамент в построении своего нового мира.

Но мы отошли от избы, полагаю

Что там начинается все, что я знаю

Впервые изба и труба и огонь

И ранее бодро оседланный конь

Жена молодая и кошка и дети

Вот все что люблю и приемлю на свете

(«Но мы отошли от избы, полагаю...», 1973—1974)

И далее поэт завершает, подразумевая таких, как он сам: «побеги свершают пропащие души/... и можно и нужно сочувствовать им». В соответствии с новым мифом, с русской традицией он обращается к теме Великой Отечест­венной войны: в прозе пишет повесть «У нас была великая эпоха», в поэзии — стихотворение «Наши национальные подвиги» о победном 1944 годе, о русских солдатах, бью­щих по хребту немецкого зверя. Это стихотворение-лубок, но в каком-то смысле и весь концептуализм — новый лу­бок, такое же смешение лубочного рисунка и лубочных стихотворений, без всякой символики обозначающих предметы и диктующих их прямое назначение. У него есть лубки-воспоминания, лубки-пейзажи и даже исторические лубки. Лубки пишутся им с натуры, и ценность их всегда зависит от ценности увиденной, замеченной, подсмотрен­ной натуры. Чем острее глаз, чем обширнее видение поэта, тем значительнее становится и лубок.

Эдуард Лимонов всегда равен самому себе. Когда он па­дал и разбивался, когда плакал и корчился от боли, когда угождал другим, его стихи падали вместе с ним, плакали, угождали... Когда он окреп и выжил в американском праг­матичном мире, закалился в странствиях и приключениях, понял, чего он стоит и что ему надо, его стихи закалились вместе с ним. В его поэзии в это время господствует «авто­матическая запись» своей личности и личностного само­выражения.

И каков же он на самом деле, Эдуард Лимонов как рус­ский национальный поэт в пору своей зрелости, на пороге отрицания Америки?

Дорогой Эдуард! На круги возвращаются люди

На свои на круги. И на кладбища где имена

Наших предков. К той потной мордве, к той Руси или чуди

Отмечая твой мясовый праздник — война!

Дорогой Эдуард! С нами грубая сила и храмы

Не одеть нас Европе в костюмчик смешной

И не втиснуть монгольско-славянские рамы

Под пижамы и не положить под стеной

Как другой океан неизвестный внизу созерцая

Первый раз. Открыватели старых тяжелых земель

Мы стоим — соискатели ада и рая

Обнимая Елену за плечики тонких качель...

(«Дорогой Эдуард! На круги возвращаются люди...», 1978)

Неожиданно я услышал в этих строчках интонацию Юрия Кузнецова, казалось бы, поэта крайне далекого от Лимонова. Но — сблизила тема. Сблизило стихийное евразийство, издавна отделившее нас от Елены-Европы, как бы ни прикидывались мы друзьями и соседями. После таких стихов и таких мыслей там, на Западе, Эдуарду Лимонову уже нечего было делать. Блудный сын готовился к возвра­щению на Родину, еще не зная, состоится ли оно, задолго до всяких перестроек. Он уже жил Россией, но, не зная бу­дущего, уныло предрекал себе могилу в Америке... Как мы уже знаем, с предсмертными предсказаниями у него не очень-то получается. Избежал и Саратова, избежал и Аме­рики, хоть и завидовал белой завистью «Есенину Сереженьке», что лежит «на Ваганькове / вместе с Катьками и Ваньками... / Не лежать же там Лимонову / блудну сыну ветрогонову / А лежать ему в Америке / не под деревцем. Не в скверике / А на асфальтовом квадратике...» К счастью, не будет в его жизни уже этого американского асфальтового квадратика, столь ненавистного поэту.

Ненависть к Америке именно там, в Америке, вызыва­ла в нем ультрареволюционное стремление к ее разруше­нию как символа мирового зла. Еще живя там, поэт мечтал ее поджечь, мечтал сотворить в ней революцию. Вот оно — соприкосновение с агитками Маяковского в лимоновских стихах:

И гори дурак огнем

Революцией на свете

Революцией взмахнем

Моя новая страна

Твоя новая вина

Ты меня не привлекаешь

Не берешь и не ласкаешь

Пожалеешь ты сполна

Загремишь и запылаешь

Вспомнишь наши имена!

(«Я живу сейчас один...», 1976—1982)

Пришла пора революционного экстремизма Эдуарда Лимонова. Пора сотрудничества с радикальными француз­скими газетами, пора шумных общественных акций, а за­тем, с началом перестройки, пора первых публикаций в России. Как и положено, вначале ухватились за Лимонова наши либералы, видя в нем модного эмигрантского писа­теля. Стали его печатать, по сути не читая. Только так мог­ла появиться в «Знамени» — самом буржуазном отечест­венном журнале самая просоветская имперская повесть «У нас была великая эпоха».

В то же время, в начале 1991 года, и я связался с Ли­моновым в Париже, договорились о сотрудничестве в га­зете «День». Ряд его острых статей появился в «Советской России». Даже «Наш современник» со своим традицио­нализмом с удовольствием опубликовал рассказы самого протестного русского писателя. Начались частые приез­ды Лимонова в Москву, затем последовало и окончатель­ное возвращение на родину. Тут уж ему было вовсе не до стихов.

Либералы любят упрекать Эдуарда Лимонова в край­нем эгоцентризме, мол, и в партии он способен состоять только как лидер. Легко выбрасывается из его биографии достаточно большой период первых лет перестройки, когда Эдуард Лимонов ощущал себя всего лишь рядовым бойцом, воином в стане своих. Его печатали оппозицион­ные газеты «Завтра» и «Советская Россия», он был членом Фронта национального спасения, защищал на баррика­дах Дом Советов в октябре 1993 года. И только после по­ражения патриотической оппозиции, после отхода на умеренные позиции его бывших соратников он пошел дальше самостоятельно и создал свою Национал-большевистскую партию. И то поначалу совместно с Александром Дугиным, поделив лидерство пополам. Рядовым бойцом он был и в борющейся Югославии, и в Приднестровье. Лишь пройдя огонь баррикад и окопы горячих точек уже не наемником, а осознанным русским патриотом, он решился на лидерство в движении обездоленных русских ребят, позвав всех молодых под знамена социальной и национальной справедливости. Он стал вождем таких же, каким был сам в рабочем Харькове, — отверженных и обездоленных, непримиримых и гордых простолюдинов России.

К стихам Эдуард Лимонов возвращался изредка, под впечатлением событий или лирических настроений, по­следний раз — во время тюремного заключения. Характер­ным для поздней поэзии Лимонова я считаю стихотворе­ние, посвященное памяти майора, убитого в Чечне.

Я надеюсь, майор, ты попал в рай,

И рай твой ведет войну

С адом соседним за райский сад,

Примыкающий к ним двоим.

Я надеюсь, майор, что твой отряд

Наступает сквозь адский дым.

Что крутая у вас в раю война,

Такая, как ты любил...

(«На смерть майора», 2000)

Безусловно, самым ярким поэтическим воплощением ненависти к нынешней буржуазной власти, с которой Эду­ард Лимонов боролся и в стихах, и в прозе, и в жизни, стал его «Саратовский централ» — одно из лучших стихотворе­ний поэта. Здесь уже очевиден отход от концептуального натурализма, от автозаписи впечатлений, мы видим зафиксированную поэтом в образах и метафорах, что так необыч­но для него, метафизическую реальность зла.

Тюрьма живет вся мокрая внутри

В тюрьме не гаснут никогда, смотри!..

В тюрьме ни девок нет ни тишины

Зато какие здесь большие сны!

Тюрьма как мамка, матка горяча

Тюрьма родит. Натужная, кряхчаг

И изрыгает мокрый, мертвый плод

Тюрьма над нами сладостью поет!

«Ву-у-у-у! Сву-у-у-у! У-ааа!

Ты мой пацан, ты мой, а я мертва

На суд-допрос, на бледный Страшный суд

Тебя пацан. Вставай пацан, зов-уут!»

(«Саратовский централ», 2003)

Может быть, в слиянии со стихией народного бунта, как у Александра Блока и Владимира Маяковского, у поэта Эдуарда Лимонова проявляется его высшая поэтическая энергетика? Это тот высший предел эмоционального не­благополучия, который может пережить поэт, обретая са­мый высший хлеб поэзии.

2004. Внуково

- * -