Десять книг за десять лет революции*

Десять книг за десять лет революции^*

Я никогда не думал о том, какие десять произведений за эти десять лет являются наилучшими¹,

Я не ручаюсь, что если бы у меня было время очень внимательно все вспомнить и соразмерить, я не назвал бы и другие произведения, кроме тех, которые называю сейчас.

Но уже тот факт, что они мне первые пришли в голову, когда я сел к столу и захотел набросать список десяти лучших произведений, свидетельствует о том, что они произвели на меня впечатление глубоко прочное и положительное.

Вот эти произведения:

«Железный поток» Серафимовича. Книгу эту я читал в дороге на Кавказ, и она меня целиком захватила. Я не мог ни на минуту оторваться от этого жуткого и героического эпоса. Все здесь — картинность языка, стихийность настроения, глубокий коллективизм, выдержанность основной идеи, а рядом с этим замечательная объективность и правдивость — выдвигает это произведение в первые ряды нашей революционной литературы, на видное место в нашей русской литературе вообще, а стало быть, и в мировой.

Иного рода впечатление получил я от «Чапаева» Фурманова, и отчасти от его же «Мятежа». Это, конечно, не беллетристика. Только временами Фурманов поднимается до художественности в тесном смысле этого слова, то есть до образности. В большинстве случаев он предстает перед нами как мемуарист, орудуя часто даже документами. И тем не менее произведения Фурманова не только должны быть зачислены в художественную литературу, но имеют право на видное место в ней, — и это потому, что все же главная ценность этих произведений, как они ни интересны по своему объективному содержанию, заключается в том прочном героическом чувстве, которым облито все излагаемое Фурмановым. Это спокойная, чрезвычайно эпическая, более того — почти летописная поэма. Но это все-таки поэма. Все здесь взято сквозь трепет мужественного, кристально чистого большевистского сердца.

Эти книги являются прекрасным памятником революционной эмоции, и долгое время еще будут читать эти книги, находя в них подлинный отзвук той героической музыки чувства, которая звучала в первые годы революции и которой, в смысле революционного подъема, нет равной.

Далее я, не колеблясь, называю «Цемент» Гладкова². Я знаю недостатки этого романа. Ему очень повредила некоторая манерность изложения, которой Гладков как бы хотел доказать, что он виртуозно владеет нынешним, несколько вымученным стилем. Сам по себе этот стиль, который так неприятно «благоухает» не только у Пильняка, но и у десятка постоянно повторяемых имен современных беллетристов, есть эпигонский стиль. Это разукрашивание фразы, эти до вывертов доходящие выкрутасы, это желание словечка в простоте не сказать — все это есть только свидетельство слабости эпигона, который в классических формах не берется сравняться с великими предшественниками. Между тем наше время велико своими темами. Кто берется за эти темы, может даже подойти к ним совершенно просто, без всяких стилистических претензий, как это сделал Фурманов, или с хорошим, добротным классическим языком, установившимся в нашей лучшей литературе, как это сделал Серафимович. Это будет очень и очень хорошо.

Я не отрицаю, однако, что новые темы требуют нового стиля; да, они именно требуют его, то есть сами постепенно изменяют этот стиль по своему росту и по роду переполняющих их соков. И, конечно, изменение стиля ничего общего не будет иметь с тем загибанием всяких выкрутасов, которое объясняется недоверием к содержанию и которое свойственно декадентской литературе.

Но если у Гладкова и встречается-некоторое манерничание, то оно не преобладает над содержанием и не портит его. Сам же роман превосходен. Он является действительно полновесным выражением начального периода строительства и совершенно естественно, без натуги, вырастает в наших глазах в символ этого замечательного времени.

Прочтите упомянутые мною книги, и вы будете иметь перед собою как бы внутренний мир нашей революции.

Я присоединил к этим, любимым моим книгам «Барсуков» Леонова — вещь неровную и несколько непостроенную, но во второй части необыкновенно новую по теме, свежую по изображенным людям, а главное, огромно обнадеживающую относительно своего богато одаренного автора.

Хорошим обещанием была и «Неделя» Либединского. Она не может быть не отмечена как первое художественное произведение, проникнутое коммунистическим духом. Мы уверены, что тов. Либединский выполнит те обещания, какие дала нам его «Неделя».

Наконец, я думаю, что из произведений Сейфуллиной можно выбрать не одну превосходную книжечку, которая своим крепким языком, бодрым настроением, меткой наблюдательностью всегда доставит здоровое, встряхивающее удовольствие любому читателю³.

Остальные произведения я ищу у наших поэтов. Здесь, мне кажется, было бы неправильным искать отдельные произведения. Многие из поэтов написали целый ряд хороших вещей и наряду с ними, конечно, и более слабых. Нельзя сомневаться, что из Маяковского можно сделать очень хорошую революционную антологию. Такую же антологию можно было бы создать из Третьякова (например, «Рыд матерный»)⁴ и Асеева. Не могу, однако, не отметить, что последние стихотворения Третьякова и Асеева (за исключением, пожалуй, «Синих гусаров»⁵) кажутся мне отражающими ослабление линии их творчества.

Несмотря на всю молодость авторов, по одной книге, могущей занять безусловно место в перечне лучших произведений, можно было бы набрать и у Жарова и Уткина, они растут. У Жарова лучшие произведения последнего времени. Это очень хороший признак.

С глубокой грустью констатирую, что почти без исключения все, что в последнее время пишет Николай Тихонов, вызывает во мне только скорбное недоумение; но я ни на одну минуту не отказываюсь от той радости, которую возбудил во мне его сборник «Брага» и которую я всегда вновь испытываю, когда беру в руки эту книгу.

Одним из шедевров нашей поэзии я считаю также замечательную поэму «Песня про Опанаса»⁶ Багрицкого.