II*

II^*

Заглядывая глубже в настроения современной Германии, открываешь много любопытных вещей.

Но читатель спросит: «Как могли вы „глубже“ заглянуть в эти настроения, прожив всего восемь-девять дней в Берлине?»

Я не претендую, конечно, на какое-нибудь обследование германской психики, особенно во всем многоразличии ее классов и партий. Но я должен сказать, что три связанных между собою обстоятельства дали мне возможность собрать довольно богатый материал, который, быть может, окажется полезным опубликовать особой книгой, если прибавить сюда и более поверхностные, но далеко не лишенные интереса беседы, выпавшие на мою долю в Париже.

Эти три обстоятельства, особенно ярко дававшие себя знать в Берлине, таковы: во-первых, страна потрясена вся сверху донизу; почти ни у кого не осталось незыблемых убеждений; в большей или меньшей мере ищут все; отсюда — бросающееся в глаза стремление поделиться какой-то внутренней мукой, познакомиться с новыми путями и возможностями, какими бы чуждыми они ни казались на первый взгляд данному лицу.

Но если немец приобрел эту черту любознательности и откровенности, место которых прежде занимала надменная самоуверенность, то черты эти, как я убедился, выступают особенно рельефно при соприкосновении с советскими русскими.

Конечно, в стране есть элементы остро нам враждебные, но их немного и не они «делают музыку».

За исключением чистых коммунистов и небольшого числа определенно симпатизирующих, с одной стороны, и заведомых врагов, с другой, огромное большинство немцев, особенно интеллигенции, относится к Союзу, во-первых, как к политической опоре, во-вторых, как к стране, где проделывается исключительный и волнующий эксперимент. Часто за фразами самого чуждого коммунизму собеседника вдруг чувствуешь не без жути поставленный вопрос:

— А что, если для Германии спасением явится только советский режим?

Повторяю, вопрос ставится не без жути, но он ставится или предчувствуется необычайно широкими кругами. Вот это и есть второе обстоятельство, которое дает возможность на всяком шагу заводить довольно многозначительные разговоры.

Наконец, во мне лично немцы видели и симпатизирующего им гостя, и руководящего культурного работника интересной им страны. Это дало мне возможность встретиться с большим количеством выдающихся и руководящих культурных работников Германии. В этой главе я коснусь лишь нескольких из таких интересных и проливающих много света бесед.

Но прежде я хочу остановиться на политической характеристике той оригинальной недели, которую в нашем полпредстве в шутку назвали «Луначарской неделей», потому что, кроме моих довольно многочисленных выступлений и посещений, занимавших газеты, в эти же дни имела место премьера моей пьесы¹, наделавшая в прессе много шуму. Эта неделя была прежде всего «неделей Локарнской», и совпадение было для меня полезным.

Обсуждение в рейхстаге Локарнского договора глубоко волновало весь Берлин², деля его на разные лагери и — в разной мере — во всех возбуждая еще более обостренный интерес к России.

В общем, локарнские разногласия рассекли Берлин, насколько я мог почувствовать, на четыре большие группы. Правые, то есть, широко говоря, разного рода националисты видели в Локарно окончательную сдачу Германии на милость Англии, и это заставляло их, отчасти даже в самых реакционных кругах, как-то судорожно хвататься за Советский Союз, который, благодаря политической ситуации, становился как бы единственной опорой в предстоящих перипетиях вассального существования Германии. Но очень недалеки от такого же настроения и такой же оценки были и группы локарнистов, то-есть вся буржуазия, поддерживавшая правительство Лютера.

Министр хозяйства г. Раймер очень определенно подчеркивал в разговоре со мной, что его доклад о торговом договоре с Союзом, помимо всего прочего, должен еще носить на себе печать демонстрации сохранения и развития наилучших отношений между Германией и Союзом.

— Вы понимаете, — говорил он, — что чем яснее для нас неизбежность локарнского соглашения, тем резче должны мы подчеркнуть неизменность нашей дружбы с Союзом.

Эти слова можно было бы поставить как эпиграф, характеризующий статьи, речи и разговоры господствовавшего в ту неделю буржуазного блока локарнистов.

Третьей большой группой считаю я социал-демократию. Как известно, она со странной и вряд ли искренней наивностью восхищалась перспективами Локарно и в то же время продолжала свою политику злобного брюзжания против Советов. Надо отметить, однако, что в провинции многие органы отнюдь не были склонны надевать на нос читателям розовые очки Брейтшейда, да, пожалуй, и наглазники разных Криспинов³, мешающие видеть подлинный Советский Союз.

Наконец, последней группой являлись коммунисты, о взглядах которых нет надобности распространяться.

Естественно, что центральный политический вопрос отбрасывал густую тень на все отношения, завязавшиеся у меня с немцами. Отмечу, во-первых, необыкновенную любезность германского и прусского правительства. На приеме, устроенном нашим полпредством по поводу моего приезда, вместе с представителями науки, литературы, театра, прессы были и очень многие члены правительства, начиная с рейхсканцлера Лютера и прусского министра-президента Отто Брауна.

Маленький штрих: в Париже тоже имел место прием, притом посвященный не случайному гостю, а тов. Чичерину, и отметивший вручение верительных грамот нашим полпредом президенту. Все перечисленные мною выше элементы были представлены и здесь, но не было ни одного министра.

Не говоря о разных частных приглашениях со стороны некоторых членов немецкого правительства, не могу не отметить, что прусский министр народного просвещения счел нужным устроить в честь своего советского «коллеги» особый завтрак в министерстве, где присутствовали выдающиеся представители науки и крупнейшие руководители министерства.

Согласно предложению полпредства, я, следуя примеру посетивших Берлин до меня товарищей Чичерина и Семашко, устроил прием для всей берлинской прессы⁴.

Собралось до ста журналистов как от немецких, так и от английских и американских газет.

Вслед за прочтением моего «коммюнике», последовала весьма оживленная беседа. Она в значительной мере предрешила дальнейший тон прессы. Собственно говоря, после беседы враждебных статей не было, кроме одной — в «Форвертсе»⁵. Остальные варьировали от несомненной симпатии к строго официальной передаче прочитанного мною документа и, наконец, статьям «и так, и сяк»; причем особенно спорным и даже неприемлемым показалось журналистам мое совершенно откровенное заявление, что в социологии и философии мы признаем наукой только марксизм, считая остальное лишь материалом, более или менее подходящим, и что во всех школах, от низших до высших, мы стараемся настойчиво проводить марксистское миросозерцание.

Естественно, что по этому поводу можно было поднять «либеральный» крик.

Громче всех и «либеральнее» всех кричал «Форвертс». Эти «марксисты» с ужасом констатировали⁶, что я считаю школу классовым политическим учреждением, а воспитание в пролетарско-классовом духе великим благом и поддержкой революции. Казалось бы, все это представляет собою азбуку марксизма; но господа социал-демократы так определенно забыли марксизм, что, по поводу этих элементарно ясных для каждого из. нас мыслей, нашли сходство между мной и… Марией-Терезией. Забыли только маленькую подробность, что политика, которой служила школа Марии-Терезии, отражала интересы дворянства и капитала. Наша же политика, отражая интересы пролетариата, является в то же время единственной политикой, отвечающей правильно понятым интересам всего человечества.

По поводу этого пресловутого принципа «свободы науки и воспитания» в прессе появилось столько толков, что я решил ответить на них отдельной статьей. Первой моей мыслью было опубликовать ее в «Роте Фане»⁷. Но товарищи из полпредства хотели дать ей гораздо более широкий резонанс. Я с трудом допускал, чтобы какая-нибудь большая буржуазная газета согласилась напечатать эту статью, представлявшую собою своего рода маленький манифест в защиту марксизма, резко осуждавшую официальную псевдонауку, отвергнувшую его в угоду классовым интересам буржуазии. К моему удивлению, право-либеральная газета «Фоссише Цейтунг»⁸ напечатала ее с небольшой оговоркой относительно своего несогласия.

Еще ярче выразилась готовность большинства берлинского общества объективно отнестись к идеям, идущим из Советского Союза, в связи с моим большим докладом о культурном состоянии нашей страны.

Большая зала Берлинской консерватории была переполнена публикой, приглашенной Обществом друзей России⁹. Были представлены самые разнообразные культурные слои столицы.

Председательствовал президент рейхстага Лебе. Несколько выдающихся представителей художественного Берлина выступили с приветствиями. Мой доклад, перечислявший наши несомненные достижения и, разумеется, не скрывавший их революционного характера, был покрыт долго не смолкавшими аплодисментами. Несколько раз аплодисменты прорывались и среди доклада. Очень характерно, что шумные аплодисменты вызвала моя резкая критика шовинистического уклона всякой буржуазной школы.

Правда, социал-демократ Лебе, мужчина остроумный, в своем заключительном слове несколько исказил смысл доклада, стараясь провести даже для социал-демократов тривиальную мысль, будто только образование делает народ достойным свободы. Но вряд ли это затмило один из основных тезисов моего доклада, что ни один народ не сможет обеспечить за собою подлинного образования, если его передовые рабочие элементы не возьмут предварительно власть в свои руки.

По поводу моего доклада в прессе опять появились статьи, большей частью просто излагавшие его и, во всяком случае, вполне приличные. Исключение составила газета «Berliner Zeitung am Mittag»¹⁰. Там появилась статья под названием «Против Луначарского». Автор вспомнил, что в 1911 году я был арестован в Берлине, посажен в тюрьму, а потом выслан из Германии по обвинению в социалистической пропаганде. Ныне, писала газета, Луначарский откровенно ведет среди нас коммунистическую пропаганду, но его не только не высылают, но, наоборот, министры окружают его знаками уважения и внимания. Далее следовали сомнения в правильности моих сведений и т. д.

Но если читатели припомнят, что упомянутая газета принадлежит тому же издательству Ульштейна, которое издает «Руль»¹¹, то нетрудно догадаться, откуда вышел автор этой враждебной статьи. В ней даже целиком повторены были некоторые фразы из злобной статьи «Руля», посвященной моему приезду.

Зато на завтраке ученых великий Планк сказал в своей речи, что мой доклад «поразил его сквозившим в нем глубоким чувством ответственности и ясным пониманием цели».

Хорошая компенсация за отдельные выпады ярых врагов!

На том же завтраке известным историком и знатоком России профессором Гейтчем произнесена была большая речь, которая заслуживала бы быть воспроизведенной полностью.

Я опускаю, однако, ее и привожу только чрезвычайно серьезные слова, сказанные Гейтчем в конце речи:

«В тяжелый час, почти в тот самый час, когда решается судьба локарнского соглашения, мне лично, врагу этого соглашения, хочется от лица собравшихся здесь ученых, разно к нему относящихся, заверить нашего гостя, что для всех нас одинаково ясна глубокая выгодность и даже безусловная необходимость самой серьезной опоры друг на друга наших народов. Разница социального строя никак не может помешать этому. Как бы ни относились те или другие из нас к принципам, положенным в основу Советской власти, — мы все убеждены, и притом убеждены фактами, в крепости этой власти и в доверии, к ней народных масс Союза. Один из крупнейших историков России и вместе с тем едва ли не самый проницательный, уважаемый и влиятельный представитель эмиграции — Павел Николаевич Милюков, так долго и убежденно боровшийся против Советской власти, опубликовал книгу под заглавием „Гибель России“¹², которую я только что прочел; эта книга есть настоящее „ты победил, галилеянин“¹³. Профессор Милюков после глубокого раздумья пришел к выводу о полном крахе антисоветских элементов и о безнадежности расчетов на падение Советской власти в России. Не вмешиваясь во внутренние дела вашей страны, мы от души желаем ей спокойствия и роста, уверенные, что ее возрождение и растущая мощь могут быть лишь источником блага для немецкого народа».

Я не считаю нужным приводить здесь текст моей ответной речи. Во всяком случае, я могу сказать, что она твердо заявляла не только о нашем желании мира, но и о том, что успехи нашей борьбы, достигнутые при невероятно трудных условиях, в дальнейшем своем развитии увлекут, как мы надеемся, все народы на путь, указанный Марксом и Лениным.

Конечно, надо учесть естественную вежливость хозяев по отношению к гостю; но, учтя и это, надо сказать, что речь моя была принята с симпатией, совершенно не соответствующей нашим представлениям о высокоученых немецких «гехеймратах».