III*

III^*

На второй или на третий день после моего прибытия в Берлин в посольство явился для разговора со мной г. Редслоб, должность которого по-немецки называется Reichskunstwarth, то есть нечто вроде статс-секретаря искусства для всей Германии.

Г-н Редслоб, еще молодой человек, сразу располагает к себе умным выражением своего тонкого лица и своеобразной нервной искренностью самого звука голоса и ритма жестов.

Дело, о котором он хотел побеседовать, касалось выставки русского искусства в Берлине¹.

Я совершенно точно хочу передать интересную беседу с г. Редслобом, носившую почти целиком характер монолога с его стороны. Само собою разумеется, что я далеко не во всем согласен с руководителем художественной политики в Германии. Но в данном случае я воздерживаюсь от возражений и комментариев. Для них найдется другое место. Сами же по себе мысли, выраженные моим собеседником, очень интересны и характерны.

— Мы находим, — сказал г. Редслоб, — что самой подходящей для нас выставкой русского искусства была бы выставка иконы от Новгородского периода до семнадцатого столетия.

Я заметил, что известный корреспондент «Берлинер Тагеблат» Шеффер² еще два года тому назад у графа Ранцау, германского посла в Москве, и при его поддержке делал мне то же предложение.

— Да, — живо возразил Редслоб, — доктор Шеффер, вероятно, видел много интересного в этом отношении в России; любопытство по отношению к вашей иконе распространено по всей Европе. Но, обращаясь к вам с той же просьбой, я имею теперь для этого глубокие основания. Я осмелюсь утверждать, что выставка русской иконы сейчас необходима для Германии. Вы, может быть, знаете, что после войны мы пережили острый художественный кризис. Во всех областях немецкого искусства воцарилась крайняя взволнованность. Форма была как бы испепелена психологическим содержанием — страстным, ищущим, хаотическим. Эта полоса изжита. Мы утомлены криками и гримасами этого конвульсивного искусства. Мы хотим покоя.

— Покоя? — спросил я. — Вряд ли это подходяще для вас в нынешнем положении, которое требует величайшего напряжения энергии!

— Вы не так меня поняли, — ответил Редслоб. — Конечно, мы не хотим усыпления, какой-то нирваны, наоборот: мы именно хотим поднять нашу энергию, но для этого нужно внутреннее спокойствие, я хочу сказать — сосредоточенность, уверенность в себе и в окружающем мире. Нам нужно стать до конца мужественными и даже жизнерадостными. Я и многие другие в Германии не придаем больше особого значения тому, что обычно называется изобразительным искусством. Нас не интересуют ни формальные достижения станковой живописи, ни, так сказать, литературные темы, которые выражают те или иные художники. Нас интересует пересоздание самого быта. Как построить дом? Как разбить сад? Как омеблировать квартиру? Как одеть человека? И, разумеется, все это интересует нас тем более, чем более касается масс нашего народа. Мы ждем очень многого от России. Но мы ждем теперь вовсе не откровений, вроде художественной проповеди Достоевского, и не отдельных картин или статуй отдельных ваших мастеров: нас интересуют серия красочных гамм, созданных вашим народом, и сложившиеся в разных частях вашей громадной страны формы прекрасных предметов быта. Немецкий крестьянин не совсем еще потерял вкус мастерить вещи согласно усвоенным им от отца и деда приемам мастерства. Но ваши народы в этом отношении несравненно свежее и богаче. Мне рассказывали, что даже в военном плену ваши крестьяне, вооружившись каким-нибудь осколком ножа, из простых щепок вырезывали прелестные вещицы. Конечно, мы не знаем, сколько этой спокойной, веками отстоявшейся творческой силы осталось еще в странах Союза. Мы не знаем, уйдет ли ваше сознательное художество прочь от этого источника или вновь и вновь будет черпать в нем. Узнать все это было бы крайне интересно, и мы были бы весьма благодарны, если бы к выставке иконы вы прибавили коллекцию работ художников-кустарей. Но мы твердо знаем, что ваша икона представляет собою несомненную ценность именно в отношении оригинальной, тончайшей, спокойно-радостной гаммы красок, в отношении зрелого, уверенного и непосредственного мастерства. Этому мы хотим учиться всюду, где находим подходящих учителей. Мы уверены, что найдем их среди ваших старых иконописцев.

Я спросил Редслоба, можно ли в самом Берлине видеть что-нибудь от того искусства, о котором он говорит. Он предложил мне посвятить полдня посещению зданий и осмотру новой мебели, на что я с удовольствием согласился.

— Мне кажется, — продолжал Редслоб, — что культурные искания наиболее серьезных и передовых немцев будут во многом совпадать с вашими. Здесь вполне возможно и взаимное оплодотворение. Мы очень хотим как можно теснее соприкоснуться с вашим культурным строительством. Приезд из России людей, подобных вам, вызывает живейший интерес и открывает обещающие горизонты, хотя, быть может, и не все дружелюбно смотрят, например, на такую мою поездку лично с вами. Помимо всяких других сторон, которые у нас могут оказаться общими, лучших людей Германии не может не объединять с вами то, что мы отнюдь не хотим больше культуры для «верхних десяти тысяч»; мы открыто ставим перед собой проблему культуры общенародной, культуры, вполне приспособленной к истинным потребностям рабочих.

— Я оставляю совершенно в стороне, — продолжал он, — ваши политические и экономические принципы, — в области принципов культурных, повторяю, полезное взаимодействие возможно и желательно. Внутри нашей страны достичь контакта с руководящими силами пролетариата нелегко. Опираться при этом на социал-демократическую партию довольно безнадежно. Она потеряла свою особенную культурную физиономию и, в сущности, никому не импонирует. В коммунистическом движении, конечно, больше оригинальности, определенности и силы. Но я не знаю среди германских коммунистов ни одного человека, продумавшего культурные проблемы, способного сказать в этой области какое-нибудь руководящее или хотя бы просто яркое слово. Притягательная сила коммунистической партии в Германии для ищущей и мыслящей части нашей интеллигенции почти равна нулю.

Здесь я должен сказать, что г. Редслоб вряд ли прав в своем суждении о немецких коммунистах. Я имел случаи познакомиться лишь с некоторыми из «культурников» нашей немецкой партии: с Дункером, Герцогом, Иоганнесом Бехером, Гроссом, Пискатором, Рубинером, Ауслендером и т. д. Я знаю, что партия обладает и другими. Очень характерно, что берлинский кружок пролетарских писателей³, включающий в себя многих из названных лиц, провел идею писательской профорганизации и в берлинской ее секции приобрел большинство в президиуме: стало быть, притягательная сила партии даже в этом отношении не так мала.

Я далек от того, чтобы упрекать в неискренности в высшей степени симпатичного «государственного хранителя искусств» Германии. Такие выводы делаются подсознательно. Г-н Редслоб нимало не коммунист; если он хотел бы заключить некоторый союз между культурниками Германии и советских республик, то ведь при условии возможно большего отделения «культурных проблем» от «политических и экономических принципов». Такая постановка вопроса еще возможна по отношению к чужим коммунистам: «принципы» к импорту-де не допускаются, вы можете полностью применять их дома, — а культурные достижения, поскольку они химически отделимы от «принципов», могут быть признаны и у нас полезными. По отношению к своим коммунистам это разделение невозможно.

Но, судя о лучшей части германской интеллигенции по таким крупным и авторитетным представителям, как Редслоб, не надо забывать, что самой огромной ошибкой было бы рассуждать по правилу: не с нами, значит, против нас. Это правило становится верным в боевые моменты, но в моменты подготовки оно ложно и вредно. Часто ближе к истине противоположное: кто не против нас, уже не безнадежен.

Обстоятельства могут повернуться различно, и люди, симпатия которых приобретена хотя бы отчасти, хотя бы в одной какой-либо области, при известных условиях могут оказаться полезнейшими союзниками.

Я знаю, что расхожусь в моем суждении со многими терпкими товарищами из Германской коммунистической партии; но мое впечатление таково, что германская интеллигенция отнюдь не абсолютно нам враждебна и что работа в этой среде могла бы быть плодотворной.

Сейчас я хочу представить читателям другого очень крупного и влиятельного интеллигента, разговор с которым касался еще более глубоких тем.

Я несколько раз встречал одного из самых замечательных философов Германии⁴. К сожалению, по его собственному желанию, я не могу его здесь назвать.

Его книги возбудили самые различные толки, частью и за пределами Германии. Одни склонны были провозгласить его чуть ли не учителем жизни для всей растерявшейся послевоенной Германии. Другие, наоборот, обличали в нем слишком большую виртуозность стиля, слишком свободный полет фантазии, принимаемый самим автором за работу мысли, и называли его больше поэтом от философии, философствующим публицистом, чем настоящим представителем науки, а тем менее мудрецом.

Особенно интересными, однако, были мои разговоры с ним, потому что в последнее время этот человек, как он мне, по крайней мере, заявил, совсем отказался от опубликования своих мыслей в книгах и статьях, предпочитая им то, что он называл «непосредственным действием», то есть беседы и лекции, носящие в некоторой степени характер проповедей.

Полунемец, полуславянин и даже, кажется, немного татарин, он говорит с одинаковым совершенством на немецком, французском, итальянском и русском языках и на всех этих языках умеет быть красноречивым. В последнее время он переносится из одной страны в другую со своими лекциями, разнообразными, всегда вновь импровизируемыми и претендующими на почти пророческое значение.

В дни, когда я его видел, он читал лекции в Берлине при огромном стечении публики. Одна из серьезнейших газет, давая отчет о его лекции «История как трагедия», довольно правильно отметила в нем почти пугающее богатство мыслей.

Большой, со светлыми глазами, в которых иногда зажигаются какие-то экстатические искры, он говорит мне:

— Нет, не называйте меня. Я охотно позволяю себя плагиировать, но я не люблю, когда меня цитируют. Именно в последнее время я понял, как огромна сила своеобразной безличности. Я вас уверяю, я прямо ощущаю, как жизнь постепенно насыщается моей мыслью. Я встречаю мои мысли и там, и здесь; может быть, они выросли от другого корня, может быть, это эхо моих где-то сказанных слов. Я боюсь брать на себя неблагодарную и крикливую роль пророка, но так выходит. Я мог бы привести вам много доказательств полного исполнения моих прогнозов. Почему это так? Почему все постепенно исполняется? Потому что я не только стараюсь как можно безличнее воздействовать, но и как можно безличное воспринимать. Даже враждебная критика отметила в моих азиатских книгах⁵ необыкновенную чуткость, перед которой, так сказать, раскрывается душа чуждой нам культуры. Это потому, что я даю вещам и людям воздействовать на себя, образам и мыслям сочетаться во мне свободно. В результате — догадки, граничащие с ясновидением.

Я смотрю на его большое розовое лицо очень здорового блондина и готов допустить мысль о некотором философском фатовстве и даже саморекламе. Но в голубовато-серых глазах знаменитого философа вспыхивают все те же огоньки некоторой сумасшедшинки. Взятое вместе с его огромным образованием — это заинтересовывает.

— Я в двух словах скажу вам, что я думаю о большевизме и его будущем, — говорит он. — Европа и Азия издавна пошли разными путями. Европа выбрала активность. Азия — самоуглубленность. Европейская активность могла бы превратиться в поверхностную механизацию жизни. Вот почему Европа охотно позаимствовала у Азии христианство. Конечно, оно преломилось в Европе своеобразно и разнообразно. Часто в наших формах христианства нельзя узнать оригинала, но все же в некотором роде христианство завоевало Европу надолго. Теперь, наоборот, Азия, потонувшая в своем самоуглублении, хочет позаимствовать у Европы глубокий импульс к активности. Здесь нельзя ограничиться механическим перенесением капитализма. Империалистические идеи европейской крупной буржуазии ни практически, ни в культурной глубине не приемлемы для Азии, Зато для нее радостно приемлем ваш большевизм. Да, он завоюет Азию. Да, Ленин даст евангелие для азиатов. Конечно, ленинизм в Азии так же переродится и разобьется на много течений, как христианство в Европе. Конечно, порою его почти нельзя будет узнать, и все же он будет идейной основой возрождения Азии, то есть огромного большинства человечества. Но успехи вашего учения и движения на Западе будут ограничены. Здесь вы обольщаетесь. Здесь необходимы, а потому неизбежны другие пути. О них я умолчу. Скажу только, что это отнюдь не пути социал-демократии. Социал-демократия — мертвая величина, нечто глубоко вульгарное, приспособляющееся, лишенное творчества.

Вот вам еще версия крупного и авторитетного представителя германской интеллигенции о возможных соотношениях с коммунизмом. И здесь он приемлется — чуть не восторженно, только… не для себя.

Хотя я прожил в Берлине немного дней, но впечатлений и мыслей вывез я оттуда много. Но я ограничусь пока сказанным, так как и его достаточно, чтобы дать читателям известное общее представление о настроениях и мыслях некоммунистической Германии. А о Германии коммунистической мы имеем других компетентных и постоянных осведомителей.

Перехожу теперь к моим парижским впечатлениям.