VII*

VII^*

Еще в Берлине я встретился с каким-то молодым человеком Ш., который явился ко мне от имени самого живого и благородного театрального деятеля Франции, нынешнего директора Одеона, Жемье.

Вкратце рассказав мне о плане Жемье создать Международный театральный союз¹ г. Ш. остановился в особенности на его плане — этой или в крайнем случае будущей весной организовать в Париже нечто вроде международной театральной олимпиады². Она должна будет длиться недолго в двух специально построенных разборных театрах: одном — оперном, другом — драматическом. По одной неделе должно быть предоставлено каждому из главенствующих языков мира, а именно: английскому, французскому, немецкому, русскому и испанскому.

Я тогда ответил г. Ш., что буду рад увидеться в Париже с Жемье, чтобы поговорить с ним о его планах.

С моим приездом, в Париж совпало возвращение туда Жемье из Англии в канун его новой поездки в Вену.

Обе поездки стояли в тесной связи с планом международного театрального института.

Жемье был настолько впопыхах, что убедительно просил меня зайти к нему в определенный час, один из тех немногих, которые он мог провести в Париже.

Он предоставил мне сейчас же документы, касающиеся его плана.

— Мне очень хочется, — сказал он, — опереть задуманный мною международный театральный союз на Международный институт научной кооперации. Я не думаю, чтобы связь института с Лигой наций могла вас шокировать. Одно дело — их политика, другое дело — чисто культурное сотрудничество наций.

Я ответил, что вопрос об участии Советского Союза в Международном институте научной кооперации будет в ближайшем будущем обсужден правительством.

— У меня нет ни одного су! — воскликнул Жемье. — Даже организационные поездки я делаю за свой собственный скудный счет. Между тем театр всюду переживает кризис. Его теснят кафе-концерт и кино. Он теряет публику, артистов, идеи, традиции и творческий дух. Я же продолжаю верить в его жизнеспособность, в его нужность для развития человечества. Повсюду он слабеет, но повсюду есть преданные ему инициативные, ищущие силы. В их международном единении, думается, можно почерпнуть импульс к возрождению театра.

Я заметил, что нечто подобное слышал и от К. С. Станиславского.

— Хорошие отклики раздаются со всех сторон, — подхватил Жемье. — В Англии я нашел людей несколько сухими, но зато те, кто готов поддержать меня, — будут поддерживать энергично.

— А что скажете вы мне о задуманной вами олимпиаде? — спросил я.

— Многие думают, что это утопично, но я хорошо продумал план. Театры будут построены из дерева. Стало быть, материал ничего не будет стоить. Мы разберем театры и отдадим материал. Мы устроим конкурс театральных архитекторов и техников. Победители найдут капиталистов, которые предоставят им средства осуществить их премированный проект здания, освещения, всяких технических усовершенствований и т. д. Ведь подумайте, это будет архимировая реклама. Соответственные фирмы получат заказы отовсюду. Правительства приглашенных стран возьмут на себя расходы по постановкам. Они, почти наверное, вернут все забранные суммы, потому что съезд иностранцев весною в Париже огромен, а театральная олимпиада будет гвоздем сезона. Да и артисты не будут дорожиться, потому что самое участие в олимпиаде будет уже почетом и создаст им рекламу.

Жемье перешел к другой теме, получив мои заверения, что Наркомпрос РСФСР внимательно изучит его план, когда он будет подробнее разработан.

— Я слышал, — сказал Жемье, — что журналисты были раздражены вашим заявлением, что Москва в театральном отношении живее и интереснее Парижа. Но вы совершенно правы: наш театр находится в ужасном положении. Как директор второго государственного театра³ я прямо страдаю от этой материальной и духовной нищеты, против которой борюсь. У меня нет денег ни на что. При самой скаредной экономии, я не свожу концы с концами. Журналисты говорили вам о нашей цветущей драматургии. Да, драмы пишут у нас тысячами, и каждый год они ставятся сотнями в наших театрах. Бывают и пьесы, пользующиеся успехом; но где найти такие, которые зажгли бы актера и потрясли зрителя, которые стали бы событием дня? Все нынешние пьесы утомительно, похожи друг на друга. Драматурги стараются обновить их разными комбинациями, но я повторяю одно: пока не обновится общество, пока в нем не произойдет каких-то стремительных сдвигов, — не будет новой жизни в драматургии.

Мне незачем комментировать эту беседу. Я считаю весьма значительным все, что сказал мне наиболее передовой и ищущий деятель французского театра⁴,

Не надо представлять себе, будто театр в Париже заглох внешне, материально. Напротив, театров очень много. Они не так плохо посещаются публикой. Материально им трудно, но по-прежнему о пьесах, актерах (и, в особенности, актрисах) любит посудачить весь Париж на столбцах газет, в кафе и салонах; по-прежнему чисто театральная ежедневная газета «Comoedia» имеет много читателей, а ряд больших газет раза два в неделю дают целый огромный отдел театра.

Но, на самом деле, жизнь, несомненно, уходит из театра. За все последнее время не выдвинулось ни одной новой крупной артистической величины.

Я не был в Париже с конца 1915 года, стало быть, десять лет. И что же? Во всех театрах играют и теперь прежние действительные или мнимые знаменитости, кое-где на первый план вышли заурядные артисты второго плана. Когда я спросил театрального критика: выдвинулся ли за эти десять лет хоть один бесспорный большой талант? — он назвал мне несколько имен, но тут же прибавил, что их, в сущности, мало знают в что Париж живет довоенными актерами. То же самое можно сказать и о драматургии. В сущности, пьес, которые прогремели бы на всю Европу, не было. За послевоенное время не было даже пьес, равных какому-нибудь «Сирано»⁵ Ростана, или «Мадам Сан Жен» Сарду. Хвалят пьесу «Могила под триумфальной аркой»⁶, которая дается во Французской Комедии и которую первый государственный театр Франции хотел бы показать Москве и Ленинграду.

Мне не удалось увидеть эту пьесу, но, как говорят, она скорее очень эффектна и сентиментальна, чем глубока.

Однако мои наблюдения относительно французского театра натолкнули меня на некоторые новые явления или, вернее, на некоторый новый нюанс буржуазного театра вообще.

Читатели, следящие за моими статьями, знают, что одним из основных тезисов моих в отношении новейшей буржуазной литературы является положение, что она устремляется к формализму, за полным отсутствием таких идей у буржуазии, которые могли бы претендовать на симпатии широких масс, будучи в то же время выгодными для интересов самой буржуазии.

Я, конечно, и сейчас полагаю, что собственных своих идей в этом роде буржуазия не имеет. Но уже некоторые явления политической жизни заставляют думать, что буржуазия сумеет замаскироваться некоторой тенденцией, которая может показаться широким массам мелкой буржуазии заманчивой.

Опыт учит, что буржуазия не останавливается при этом даже перед демагогической жертвой интересами некоторых своих групп. В последние десятилетия XIX века роль такой приманки для части мелкой буржуазии играл антисемитизм.

Всем известно, насколько это движение было, в сущности, выгодно для буржуазии в целом. Но Энгельс не напрасно называл антисемитизм «социализмом для дураков»⁷: это был «социализм», поскольку прокламации антисемитов декламировали против засилия финансового капитала и защищали «добродетельного середняка» от «злого богача». Но это был «социализм для дураков», поскольку он отвращал внимание маленького человека от губительного для него крупного капитала вообще и грозу его гнева как громоотводом отводил на евреев.

Практически от этого менее всего страдала крупная еврейская буржуазия, но французский, немецкий, польский «маленький человек» жег и громил своего ближайшего конкурента, еврейского «маленького человека».

Уже во время показательнейшего кризиса антисемитизма — дела Дрейфуса — вся кампания приобрела характер борьбы реакционной части буржуазии против более прогрессивной, притом отнюдь не только еврейской и не только крупной.

Антидрейфусары сумели создать по всей Франции толпы громил, которые орали не только против еврейства, но и против масонов и против республиканства. Врагами отечества объявляли даже радикальную мелкобуржуазную партию, наконец, союзниками «жидов» объявлялись и социалисты. Была сделана грандиозная попытка создания широкой мелкобуржуазной партии, возглавляемой крупной военщиной, тесно связанной с попами и действующей фактически в интересах диктатуры крупнобуржуазной олигархии.

Читатель, сколько-нибудь следящий за современной Европой (и Америкой), читая выше написанные строки, сразу вспомнит, что ведь все это — ни дать ни взять — подходит к нынешнему фашизму, что фашизм, в его классической итальянской форме и в зародышах в других странах, повторяет эту попытку, сопровождая ее тоже еще антидрейфусарами выдвинутой идеей замены болтливого парламента — «честной диктатурой». Поскольку на фоне финансового кризиса во Франции развертывается всяческое недовольство, фашисты и полуфашисты, вся буржуазная реакция заинтересованы в создании идеологии, которая по внешнему виду вовсе не была бы буржуазной, а, наоборот, защищала бы как будто интересы все того же пресловутого «маленького человека», который так силен во Франции, и побуждала бы его проникнуться надеждой на превосходное разрешение всех терзающих его проблем диктатурой армии и духовенства и, стало быть, призывала бы его поскорее лишить своей поддержки ненавистную половинчатую радикально-социалистическую картель.

Даже немногие мои посещения театров и кафе-концертов показали мне, что сейчас ведется искусное и чрезвычайно успешное использование их в целях фашистской пропаганды.

Особенно ярким примером острого воскресения буржуазного тенденциозного театра сейчас нужно считать идущую с огромным успехом в одном из самых больших театров (театр Сары Бернар⁸) пьесу Вотеля и Лорда «Мой кюре у богатых»⁹, Здесь все характерно.

Начну с авторов.

Клеман Вотель сделался теперь притчей во языцех. Это имя стало нарицательным. Он далеко перекозырял известного реакционно-буржуазного театрального критика конца прошлого века, дядюшку Сарсея, который своими остроумно выраженными пошлыми статьями буквально властвовал над всем стадом средней публики. Ежедневно в газете «Журналы», имеющей несколько миллионов читателей, Вотель пишет остроумнейшую и пошлейшую статейку под названием «Мой фильм».

Все, кто не принадлежит к посредственности, ненавидят Вотеля, но вынуждены считаться с ним. Приведу хотя бы такой пример. Вотель, как истый мещанин, замахнулся на таких острых, хотя, конечно, упадочных гениев, как Бодлер, Верлен и Нерваль. По своему обыкновению, он их вышутил в манере здравого смысла Санчо Пансы и объявил отравителями.

И вот теперь выходит том, в котором перепечатываются жидкие статьи Вотеля и ответ на них двадцати литературных критиков Франции. Прав критик «Фигаро», Ван дерем, когда говорит, что это чистая реклама для Вотеля, создаваемая его врагами.

Нельзя отрицать, что у Вотеля есть сильные карты. Он глумится над всяким снобизмом. Он издевается над нынешними бессмысленными модами, заставляющими женщин мучительно уродовать свое тело (искусственное уничтожение груди). Он метко и зло насмехается над неуклюжим лицемерием политиков картеля. Он делает своей мишенью новых богачей и спекулянтов. Он всюду и всегда за «добрые нравы», за старый мещанский уклад, за «здравый смысл».

Как ни противен этот глубочайший и сознательный обыватель, — часто приходится признавать, что он прав в своей борьбе с разной пестрой накипью современной лжекультуры.

Но он сам настолько затронут въевшейся в нравы самого парижского мещанства гнилью, что подчас бывает уморительно смешон.

Возьмите, например, его роман «Мадам не хочет детей»¹⁰. Соответственный тезис разработан не без остроумия, но носительницей добродетели является смышленая и удобная кокотка, которая, имея ограниченное количество потребителей, не только окружает их старобуржуазным комфортом, беря с них «по совести», но еще и читает им мораль, совершенно совпадающую с моралью самого Вотеля: смешной символ того, что Вотель в литературе является такой же смышленой и удобной проституткой.

Романы Вотеля, вообще, расходятся по двести — триста тысяч экземпляров. Рекорд среди них побил роман «Мой кюре у богатых».

Где-то решено было использовать этот успех и на сцене. Прибегли к старому опытному драмоделу Лорду., Он — тоже романист. Он автор нескольких, разошедшихся тоже в сотнях тысяч, романов типа «Десять тысяч ужасов за 50 сантимов». Но, кроме того, он создатель и главный поставщик эффектного театра страха и смеха — «Гран Гиньоль»¹¹, который, как я убедился, остается и сейчас еще одним из самых приятных театров Парижа. Идей вы там не ищите, но позабавить вас они сумеют, щекоча вас то жутью, то юмором.

Вотель и Лорд являются создателями пьесы, которая каждый день собирает полную залу, превращая ее в арену демонстраций.

Каждое действие по пять-шесть раз прерывается взрывами аплодисментов. Публика, видимо, вся целиком на стороне симпатичного героя, деревенского священника, проделавшего военную кампанию, которому много убедительной жизненности дает превосходный, поистине легкий комик — бывший король шантанов Вильбер.

Я не стану передавать содержания пьесы; она очень искусно выражает решительно все тенденции, которые я упомянул выше, говоря об антисемитизме и фашизме.

Итак, буржуазия в литературе и театре пытается создать вновь «идейные» вещи. И, представьте себе, технически делает это настолько ловко, что у нее есть чему поучиться. Я имею тем больше права сказать это, что несколько крупных немецких театральных критиков, обвиняя мою пьесу «Освобожденный Дои Кихот» в коммунистической тенденциозности, вместе с тем заявляли, что она сделана очень ловко и что тут «есть чему поучиться»¹².

Когда идет война между сильными противниками, то всегда бывает, чему поучиться в вооружении врага.

Следующее — и последнее — письмо я посвящу изобразительным искусствам Франции и, отчасти, Германии.