Н. В. Барковская. Екатеринбург «Пьяный красный карлик не дает проходу…»: Мотив вина в поэзии А. Блока и А. Белого

Н. В. Барковская. Екатеринбург

«Пьяный красный карлик не дает проходу…»: Мотив вина в поэзии А. Блока и А. Белого

Мотив вина обладает огромной символической валентностью, он сочетается буквально со всеми сквозными темами (любовь, сон, смерть, Бог, дьявол, город) и мотивами (влага, метель, огонь, змея и т. д.) А. Ханзен-Леве даже не выделяет его отдельно, описывая мотивную структуру русского символизма.[180] Ограничив себя в материале исследования, мы проследим трансформацию мотива вина только в лирике А. Блока и А. Белого, наиболее полно воплотивших символистский миф о мире, как в возвышенном, так и в гротескно-карнавальном вариантах.

1. Образ «Пьяной вечности». Мотив вина связан с дионисийским священным экстазом, позволяющим преодолеть ограниченность отдельного «я». Культовое пьянство (причащение из золотой чаши) приобщает героя к вечно движущемуся, «танцующему» Космосу и к Вечности. Вино конкретизируется как легкий хмель, или шампанское. Его атрибуты — брызги, пена, струи, потоки. Цвет этого хмельного напитка светлый (золотой, метельно-серебряный, изумрудный, пламезарный), он сливается с образами неба и воздуха («Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной»). В «Снежной Маске» А. Блока, в «Кубке метелей» и целом ряде стихотворений из «Золота в лазури» А. Белого «вино волшебств» живописует вечность:

Подножье мира — льдистая вершина.

Пылает скатерть золотом червонца.

В сосудах ценных мировые вина:

вот тут — лазурь, а там — напиток солнца.[181]

Результат символистского жизнетворчества — это творение нового искусства, следствие приобщения к мировой стихии — стихи, с прихотливыми, изысканными ритмами, необычной рифмой, выразительной звукописью («Настигнутый метелью» А. Блока или «На горах» А. Белого).

Однако оба поэта пережили угасание мистического восторга. В статье «Религиозные искания и народ» А. Блок пишет о дрянной интеллигентской жизни и обещает («Ах я, хулиган, хулиган!») плеснуть на умных господ «немножко винной лирической пены: вытирайте лысины, как знаете». Он остро ощущал «болезнь, тревогу, катастрофу, разрыв» не только веков, культур, но и разрыв между интеллигенцией и народом. В статье «Стихия и культура» Блок пишет: «…великий сон и разымчивый хмель — сон и хмель бесконечной культуры», «аполлинический сон», в котором пребывает «цвет интеллигенции, цвет культуры».[182]

В стихах символистов периода «антитезы» часто звучит горькая самоирония («Я знаю: истина в вине»). Сошлемся на стихотворение А. Блока:

За городом вырос пустынный квартал

На почве болотной и зыбкой.

Там жили поэты, — и каждый встречал

Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал

Над этим печальным болотом:

Его обитатель свой день посвящал

Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,

Болтали цинично и пряно.

Под утро их рвало. Потом, запершись,

Работали тупо и рьяно…

<…>

Так жили поэты. Читатель и друг!

Ты думаешь, может быть, хуже

Твоих ежедневных бессильных потуг,

Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!

По крайности, есть у поэта

И косы, и тучки, и век золотой,

Тебе ж недоступно все это!..

Ты будешь доволен собой и женой,

Своей конституцией куцой,

А вот у поэта — всемирный запой,

И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, —

Я верю: то бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала![183]

Как пишет А. Пайман, «соборность» обернулась «всемирным запоем».[184] Идея единения после 1908 года реализуется в пафосе единения со своим народом, со своей страной, а позднее — в готовности «слушать музыку революции». Пьяный максимализм героя блоковского стихотворения напоминает Актера — персонажа пьесы М. Горького «На дне», который тоже читает стихотворение Беранже о «сне золотом». Ассоциация не случайна, сам Блок в эти годы настойчиво упоминает в своих статьях имя Горького: «Последним знаменательным явлением на черте, связующей народ с интеллигенцией, было явление Максима Горького»

В цикле Блока «Родина», в книге А. Белого «Пепел» образ нищей России неизменно сопровождается мотивом вина, но теперь это не культовое (эстетское), а бытовое пьянство, совершающееся не в ресторане, а в кабаке, сопровождается не полетом-танцем, а оторопью, пьется не искрометное шампанское, а зелье, водка, брага; явственны традиции не Ницше, а Некрасова, его «Пьяной ночи» и стихотворения «Пьяница». Лирический герой испытывает не «самозабвение восторга», а «самозабвение тоски» (Блок).

Соответственно меняется цвет: он теряет светоносность (не золотой, а желтый). Меняется тип стиховой структуры: поэты ориентируются не на элитарную, а массовую культуру — городской романс, частушку, плясовую. Усложняется субъектная организация: вместо условного лирического героя или героя-маски нередко происходит переплетение голосов лирического и ролевого героев, как в стихотворении Блока «В октябре»:

Открыл окно. Какая хмурая

Столица в октябре!

Забитая лошадка бурая

Гуляет во дворе…

Казалось бы, это слова лирического героя, но элемент сюжетности и характерные просторечные интонации говорят о том, что субъект, скорее, ролевой:

А все хочу свободной волею

Свободного житья,

Хоть нет звезды счастливой более

С тех пор, как запил я! (284)

А. Белый вспоминал о Блоке той поры:

«Это было в церкви Миколы: паршивеньким, слякотным днем; сани брызнули; меркло сырели дома; все казалось и ближе, и ниже, чем следует; темно-зеленое, очень сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес он в руках… бутылку показывал:

— Видишь… Таки несу себе пива к обеду, чтоб выпить.

В „таки“ и „чтоб“ — острость иронии, вовсе не юмора; я посмотрел на него: ущербленный, с кривою, надетой насильно улыбкой; не пепельно-рыжий, а пепельно-серый оттенок волос; и зеленый налет воскового и острого профиля: что-то простое; но что-то пустое.

Подумалось:

„Блок ли?“

<…> распростясь, от меня в переулок пошел, чтобы… „чтоб“: есть ли штопор-то? Капало; шаркали метлы; и черные серо-синявые тучи висели».[185]

В тех картинах народной жизни, которые рисуют Блок и Белый, преобладает отнюдь не «воля к жизни», а воля к смерти.

2. Образ «Вечного пьянства». С образом кабака в стихах Андрея Белого соседствуют болезни, безумие, погост. В стихотворении «Осинка» некто, «бобыль-сиротинка», спешит ко святым местам:

Бежит в пространство

Излечиться от пьянства,

да осинка, «ветром пьяная», обманула его, завела в

Места лихие

Зеленого Змия.

Зашел в кабачишко —

Увязали бутыль

С огневицею —

С прелюбезной сестрицею

<…>

Плыла из оврага

Вечерняя мгла;

И, булькая, влага

Его обожгла.

Картуз на затылок надвинул,

Лаптями взвевая ленивую пыль.

Лицо запрокинул,

К губам прижимая бутыль

<…>

Гой еси, широкие поля!

Гой еси, всея Руси поля! —

Не поминайте лихом

Бобыля! (133)

В «Песенке комаринской» злая тень и калику перехожего завела в кабак.

«Ты такой-сякой комаринский дурак:

Ты ходи-ходи с дороженьки в кабак.

Ай люли-люли люли-люли-люли:

Кабаки-то по всея Руси пошли!..» (138–139)

Россия — страна вечного пьянства (не случайно Белый использует архаичные, былинные образы и восклицания), это царство Смерти. В знаменитом «Весельи на Руси» пьяный пляс — настоящий Danse macabre.

Царство смерти рисует и Блок в «Страшном мире», «Плясках смерти», «Жизни моего приятеля»

Был в чаду, не чуя чада,

Утешался мукой ада,

Перечислил все слова,

Но — болела голова…

Долго, жалобно болела,

Тело тихо холодело,

Пробудился: тридцать лет.

Хвать-похвать, — а сердца нет.

Сердце — крашеный мертвец… (384)

Умиранию души соответствует появление нового лирического субъекта — некий «он», как бы объективированный для самого себя лирический герой.

Итак, герой стихов Блока и Белого то совершает «восхождение» в Пьяную вечность, то — «нисхождение» в Вечное пьянство.

3. Однако абсолютно преобладает в лирике этих поэтов не шампанское и не водка, а мотив красного вина. Это мотив города (не заоблачных высей и не пустых равнин России). Город у Блока — «пьяный приплясывающий мертвец».

Красный дворник плещет ведра

С пьяно-алою водой,

Пляшут огненные бедра

Проститутки площадной. (260)

Вечерняя надпись пьяна

Над дверью, отворенной в лавку…

Вмешалась в безумную давку

С расплеснутой чашей вина

На Звере Багряном — Жена. (274)

Андрей Белый в статье «Священные цвета» писал о двойственной семантике красного цвета: злая земная страсть и жертвенная кровь, багряница страдания.[186] Это и красное солнце, и символ Апокалипсиса, и красный язык повешенного. Эти значения давно описаны в научной литературе. Но красный — это еще и красное вино. Показательно, что в прозаической версии цикла «Снежная маска» — в «Сказке о той, которая не поймет ее» — Блок упоминает «большой кубок темно-красного вина». Л. Зиновьева-Аннибал в своей интерпретации отношений Блока и Н. Волоховой (рассказ «Голова Медузы») именно перед поэтом помещает стакан красного вина: «Он не отрывал глаз от видения в алом сердце красного вина».[187] Позднее Дон Аминадо будет вспоминать о Серебряном веке:

Ах, как было все равно

Сердцу в царствии потемок!

Пили красное вино

Да искали незнакомок…

Концентрируется символика красного цвета и мотив красного вина в образе «пьяного красного карлика», злого фантома, кошмарной грезы.

В пустом переулке весенние воды

Бегут, бормочут, а девушка хохочет.

Пьяный красный карлик не дает проходу,

Пляшет, брызжет воду, платье мочит. (258)

У А. Белого образ карлика появляется уже в «Золоте в лазури»: это горбун, с ним летучая мышь и филин, он играет на барабане пожелтевшей костью, аккомпанируя танцу скелетов, это вампир, гном могильный и он всегда в ярко-алом (75, 76, 85).

Осмелимся предположить, что этот красный карлик как-то сублимирует собственное состояние лирического героя — отчаяние и тоску. Блок признавался в статье «Народ и интеллигенция»: «…во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью».[188] В «Сказке о той, которая не поймет ее». Блок делает безобразного карлика спутником героини-змеи, кометы, темной женщины с темными чарами. Но в финале сказки образ карлика приобретает какой-то щемяще-личностный оттенок:

«А там — в облетевших ветвях засыпающего клена — вставала над землею грозящая комета, разметав свой яростный шлейф над Тишиною.

И все долгие ночи было видно, как летел за нею, крутясь и спотыкаясь, покорный горбун, безобразный карлик, — тускло сияющий осколок какой-то большой и прекрасной, но закатившейся навеки звезды».[189]

Красный карлик в этом контексте может быть понят как деформированная, обезображенная душа поэта, некогда юного и прекрасного. Красного карлика можно уподобить тому Стражу Порога, который, по словам Р. Штейнера, является перед человеческой душой в тот миг, когда она вот-вот готова подняться на следующую, более высокую ступень в своем развитии. Страж Порога — двойник самого человека, воплощение его низменных черт и страстей, всего темного в его душе. Красный карлик, как Страж Порога, обрекает лирического героя и Блока и А. Белого на пограничное состояние — состояние «между», мешая полному слиянию как с Вечностью, так и с народом.

Постепенно карлик все теснее смыкается с мотивом крови и с темой революции — новой Куликовской битвы. Блок, говоря о тонкости соединительной черты между враждебными станами, уподобляет ее туманной речке Непрядве: «Ночью перед битвой вилась она, прозрачная, между двух станов; а в ночь после битвы, и еще семь ночей подряд, она текла, красная от русской и татарской крови».

Как известно, оба поэта приняли и прославили революцию, которая, особенно в блоковском изображении, вполне соответствовала бунинской трактовке: отвращение к размеренным будням, знаменитая русская тоска, выливающаяся в жажду «праздника», реализуемого в пьянстве и бунтарстве («Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба»). И снова красный, он же революционный, неизбежно связывается с кровью. Блок писал:

«Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель… над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта».

Так «пьяный красный карлик» вел поэтов от упоения Пьяной Вечностью через сострадание к вечному пьянству народному, к гибельному восторгу народного мятежа и революционного похмелью. «Красная» революция оказалась вполне демагогичной. В феерической комедии Маяковского «Клоп» Олег Баян (поэт!) расписывает Присыпкину предстоящую красную (пролетарскую) свадьбу:

«…весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками».

Под красными головками, понятно, все та же водка.

В заключение приведем те слова Герцена, которые цитирует И. А. Бунин в «Окаянных днях»:

«Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье… Мы канонизировали человечество… канонизировали революции… Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…»

«Нет, — пишет Бунин, — отрезвление еще далеко».[190]