16
16
Beau-Sejour 20 марта <1958 г.>
Дорогой Владимир Федрович,
Только что отнесла Ваше письмо Г<еоргию> В<ладимировичу> в госпиталь. Он уже больше недели находится там на исследовании. Ему стало так скверно, что он наконец согласился на это. Но переживает он это невероятно тяжело. И я с ним, конечно.
Вчера я говорила с старшим врачом госпиталя, которому кто-то сообщил, что Г<еоргий> В<ладимирович> «русский Виктор Гюго» — я с этим смехотворным мнением спорить не стала и не разочаровывала его — пусть будет Виктор Гюго, раз из-за этого он занимается здоровьем Г<еоргия> В<ладимировича>. — «Если бы он был обыкновенным смертным, я предоставил <бы> его его участи». Сказал он мне, что у Г<еоргия> В<ладимировича> «повреждена мораль» и что его надо хоть на время вырвать из дома и поставить в нормальные условия жизни. «Иначе вы можете себя уже считать вдовой». На мой ответ, что ничего подобного я сделать не могу, он даже рассердился — «у него же должны быть друзья и поклонники, которые не дадут ему погибнуть»[162].
У меня просто голова идет кругом. Совершенно не знаю, что делать и к кому обращаться за помощью. Может быть, Вы придумаете что-нибудь. Мне так страшно за него. Я написала Адамовичу, и он мне прислал уклончиво-любезно-подлое письмо[163]: «Не волнуйтесь — все будет хорошо», в виде утешения. Кстати, он написал о Г<еоргии> В<ладимировиче> статью, где Вам шпильки и комплименты[164] — статьи еще не видели, но вряд ли она в каком-либо смысле сравнится с Вашей. Написала я также Е.П. Грот, оказавшейся пресердечной и предоброй, она все рвалась помочь нам «через прессу». Теперь мы и на это, конечно, согласны. Но как это организовать, чтобы получился серьезный результат? На все — и даже на большее я согласна.
Но раз я Вам уже пишу, то давайте на несколько минут забудем весь этот ужас. Г<еоргий> В<ладимирович> очень обрадовался Вашему письму и сейчас же прочел его. Остальные он кладет на столик и не читает, пока я у него — ведь мне, да еще по особенному разрешению — разрешается бывать у него час в день. Он очень просит сообщить имена этих двух поэтов, протестовавших против Вашей статьи, и еще большие подробности. Все это останется между нами и никак не отзовется на отношении Г<еоргия> В<ладимировича> к его «гонителям», а его это очень развлечет. Пожалуйста, пренебрегите прописной моралью и доставьте Г<еоргию> В<ладимировичу> настоящее удовольствие. Никто никогда, клянусь, об этом не узнает, а он хоть немного развлечется. Сделайте это для него.
Повеселил его также и Моршен. Кстати, кланяйтесь ему от меня сердечно. Я не пишу оттого, что у меня нет свободной минуты — и еще оттого, что он так тяготится, по его словам, перепиской — даже со мной. Но то, что он меня воображает статуей, мне нравится — хотя я чрезвычайно подвижна и внешне, и внутренно — но все-таки лестно. Смешно, что его рассердил Принц. А мне он кажется очаровательным — т. е. Принц.
Спасибо за милые слова о моих стихах. Но чем же мы, о Господи, в стихах похожи с Г<еоргием> В<ладимировичем>? He-ви-жу. Объясните, хоть туманно — постараюсь понять.
Кстати, стихи на смерть Полякова[165] стал писать Г<еоргий> Владимировичу и я у него украла тему и даже «концентрированный зной» и в тартарары[166]. Впрочем, и в этом «Дневнике» много моих строк. И я (только совсем между нами) иногда переделываю, отделываю и заканчиваю. Он же этим не занимается, а иногда дарит какой-нибудь огрызок на разживу. И я с благодарностью беру. Такая уж у нас общая кухня. Но для него я пишу совсем иначе, чем для меня.
Все это о стихах, как подготовка к главному. Я написала стихи, которые хочу Вам посвятить. Но только если это для Вас подходит. Вот они. Г<еоргий> В<ладимирович>, как Вы знаете, стал перечитывать В<аши> статьи и читал мне о Хлебникове вслух. Меня и Ваша статья[167], и цитаты из Хлебникова «пронзили». Результатом чего и посвящение Вам:
Отравлен воздух, горек хлеб,
Мир нереален и нелеп,
Но жизнь все слаще, все нежнее.
…О Дон Кихоте, об Альдонце,
Той, что казалась Дульцинеей.
Заходит кухонное солнце
На фитиле жестяной лампы,
В кастрюльке булькает картофель,
Ни занавеса нет, ни рампы.
И Хлебникова светлый профиль
В венце и с венчиком на лбу
В пурпурном ящике-гробу.
Приветствую твою судьбу,
«Земного шара председатель»,
Приветствую в тебе Творца!
Я твой читатель — почитатель (ница).
Как «дева ветреных забав»,
В себя дыхание забрав,
До локтя закатав рукав,
Я ложкой по столу стучу,
Понять — постичь тебя хочу, —
Твои пиррихии, спондеи, —
Заумный твой язык учу!
…Не до Альдонцы-Дульцинеи…[168]
Если Вам действительно они нравятся — но только совсем честно, до конца нравятся — я их Вам с радостью посвящаю. Если же Вас хоть что-нибудь коробит или царапает, то, конечно, не посвящу, и без всякой обиды, дружески не посвящу. Отвечайте честно.
От Струве, к удивлению, прибыл «Лебединый стан»[169] с сухой надписью от издателя. (Стихи меня, к сожалению, не совсем восхитили, за небольшим исключением. Я ждала большего.) Все-таки — ветка мира, хотя и закамуфлированная. Как Вам кажется? Я была бы очень рада, если это так. К Струве, хоть он меня и презирает, я питаю симпатию через Гумилева, и вообще мне кажется, что в нем что-то милое. Г<еоргий> В<ладимирович> его вежливо поблагодарил и добавил, что Цветаева действительно родилась в 1894 году[170]. Впрочем, Струве наверно скажет: наверно, Георгий Иванов, как всегда, врет[171].
Я стала Вам писать в убийственно-самоубийственном настроении, а сейчас, поверите ли, чувствую, что улыбаюсь. Спасибо Вам за эту улыбку, правда, мимолетную. Вот опять уже «настает мой тихий ад в стройности первоначальной»[172] со всеми волнениями, заботами и бессилием помочь Жоржу.
До свидания. Пишите нам обоим не откладывая. Нет, лучше ему.
Кланяюсь всем Вашим низко. Всего-всего хорошего Вам всем.
Ваша И. О.
<На полях:> Г<еоргий> В<ладимирович> Вас обнимает и просит писать побольше и подробнее, несмотря на усталость.