Об одной рецензии Сергея Городецкого

Об одной рецензии Сергея Городецкого

ЭПИЗОД ИСТОРИИ АКМЕИЗМА[527]

В номере петроградской газеты «Речь» от 3 ноября 1914 года ее присяжный обозреватель Сергей Городецкий напечатал обширную статью «Литературная неделя. Стихи о войне (в „Аполлоне“)». В этой статье, до сих пор почти не привлекавшей внимание исследователей и библиографов[528], Городецкий задался целью отрецензировать поэтический отдел сдвоенного, 6–7, номера «Аполлона», целиком отданный под стихи на военную тему. Городецкий писал:

Здесь мы встречаем имена самого редактора, Сергея Маковского, клариста Кузмина, акмеистов Ахматову и Мандельштама и примыкающих к ним Лозинского и Георгия Иванова, новичка Шилейко и старого знакомого Бориса Садовского. По-видимому, редакция попыталась представить все поэтические группы, так или иначе касавшиеся «Аполлона». Не хватает только декадента Волошина и мистика Вячеслава Иванова, чтобы представить всю историю журнала, все его пути и колебания, в их отношении к торжественному историческому моменту[529].

Развернутый фрагмент рецензии Городецкого посвящен разбору и оценке военных стихов Мандельштама:

Два стихотворения О. Мандельштама далеко не равноценны. Вообще, этот ученик Гумилева, едва только выпущенный на свет Божий из цеха поэтов, слишком рано почувствовал себя мэтром. Его работа еще совершенно не установилась и подвластна самым неприятным влияниям, вроде футуристического. Недостаток вкуса усугубляется несовершенным знанием языка. Погоня за трюками и акробатизм мысли часто губят недурные в общем вещи. Что, например, значат следующие стихи:

Перед войной

Ни триумфа, ни войны!

О, железные, доколе

Безопасный Капитолий

Мы хранить осуждены?

Или римские перуны —

Гнев народа! — обманув,

Отдыхает острый клюв

Той ораторской трибуны?

Или возит кирпичи

Солнца дряхлая повозка,

И в руках у недоноска

Рима ржавые ключи?

Сплошной вопросительный знак — эти стихи. Кто это «железные»? Какие это кирпичи возит солнце? Что за недоносок с ключами в руках? И как он их удержит? Ведь, кажется, акмеизм, рьяным учеником которого является Мандельштам, учит уважать вещи и не напускать тумана. Так неужели школа так скоро забывается? Или лавры Бурлюков не дают спать Мандельштаму? Даже странно читать на страницах «Аполлона», проповедника прекрасной ясности, этот рифмованный вздор. Стихотворение «Европа», за исключением некоторых неточностей (что значит «средиземный краб», «пята Испании», «рубище священного союза»?) много лучше, но есть в нем тот комический эффект, который трагически преследует поэтов «Аполлона». Описывая перемену карты Европы, Мандельштам подчеркнул личное местоимение первого лица, вынеся его на рифмованное место, тотчас за упоминанием Людовика XIV, Наполеона и Меттерниха. Не будь этой блестящей компании и не будь тут рифмы, оно проскользнуло бы. Но блестящая компания и рифма тут как тут, и читатель опять принужден улыбнуться.

(Подразумеваются мандельштамовские строки «Европа Августа и Солнца-короля» и «Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта / Гусиное перо направил Меттерних, — // Впервые за сто лет и на глазах моих / Меняется твоя таинственная карта!».)

Процитированный бранчливый отзыв подвел предварительные итоги уже достаточно продолжительным к началу ноября 1914 года взаимоотношениям Городецкого и Мандельштама. Среди этапов этих отношений особо выделим загадочное неупоминание о Мандельштаме, единственном из шести участников акмеистической группы, в статье Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», опубликованной в первом номере «Аполлона» за 1913 год. Отсутствие имени будущего автора «Камня» тем сильнее бросается в глаза, что в лекции «Символизм и акмеизм», на основе которой был написан манифест Городецкого, речь о Мандельштаме велась. Процитируем одну из «тез» этой лекции: «Рай, творимый поэзией Н. Гумилева, Владимира Нарбута, М. Зенкевича, А. Ахматовой и О. Мандельштама»[530]. Приведем также отрывок из синопсиса лекции Городецкого, помещенного в газете «Русская молва» от 22 декабря 1912 года: «Полнота мироощущения — вот» «идеал» современной словесности, «в этом направлении идет творчество „Цеха поэтов“: Гумилева, Нарбута, Зенкевича, Ахматовой и Мандельштама»[531]. При этом Городецкий был единственным современным поэтом, который сочувственно цитировался, да еще в сильной позиции — в финале, в программной, хотя вовремя и не напечатанной статье Мандельштама «Утро акмеизма»[532].

Строки же из интересующей нас сейчас рецензии Городецкого об «ученике Гумилева» Мандельштаме, «слишком рано» почувствовавшем «себя мэтром», проясняются при сопоставлении с пассажем из письма Михаила Долинова к Борису Садовскому о заседании «Цеха поэтов», которое состоялось 21 октября 1913 года на квартире Николая Бруни. На этом заседании Мандельштам был временно избран синдиком объединения вместо отсутствовавшего Городецкого. «Вдруг является Городецкий. Пошла перепалка, во время которой М<андельшта>м и Г<ородецкий> наговорили друг другу массу дерзостей и расстались врагами»[533].

Особого внимания и комментария в отзыве Городецкого на военные стихи временного синдика «Цеха» заслуживает обвинение Мандельштама в ренегатстве: он-де испытывает самые неприятные влияния «вроде футуристического» и вообще ему не дают спать «лавры Бурлюков». Как известно, в ноябре 1913 года наметился альянс трех акмеистов (Михаила Зенкевича, Владимира Нарбута и Мандельштама) с кубофутуристической группой «Гилея», и на одной из лекций Чуковского о футуризме даже состоялось совместное выступление «гилейцев» и акмеистов-отступников. Михаил Зенкевич вспоминал:

Выступал, ну, теоретически больше, а не только со стихами, Мандельштам, готовил выступление. Он ко мне приходил и потом… он говорил: «Я у них был…» Ну, в общем, говорит: «Я их видел. Это такая богема, богема, знаешь. Вот пойдем на вечер… Я заново переписал это выступление» и так далее. <…> Они на лекцию Чуковского пришли… Вот пришел Маяковский, он там выступал, и выступал Мандельштам[534].

Отсвет этого совместного выступления упал, например, на тот микрофрагмент обзора Михаилом Левидовым современной русской поэзии (напечатанного в том же ноябре 1914 года, что и рецензия Городецкого), где остракизму подвергались «футуристы Мандельштам и Маяковский»[535].

Кажется, никто до сих пор не предпринимал серьезных попыток выявить в конкретных стихотворениях Мандельштама 1913–1914 годов следы влияния футуристической поэтики. Исключение: подмеченная Н. И. Харджиевым перекличка с Маяковским в мандельштамовской урбанистической «Американке» (1913): «В Америке гудки поют, / И красных небоскребов трубы / Холодным тучам отдают / Свои прокопченные губы»[536]. Параллель между мандельштамовским стихотворением «Перед войной» и эпатажными опусами футуристов, сгоряча проведенная в обзоре Городецкого, — куда менее убедительна. «Дряхлой повозки» «солнца» и «недоноска» в финальных строках еще явно недостаточно для того, чтобы такую параллель доказательно обосновать. Что же касается невнятности («тумана»), за которую Мандельштама, как автора стихотворения «Перед войной», упрекал не только Городецкий, но и рецензент журнала «Голос жизни»[537], то она отнюдь не является отличительной приметой именно футуристических текстов. Выскажем осторожное предположение, что Мандельштаму в определенный момент показались близкими не столько стихи, сколько личности некоторых из кубофутуристов, а также футуристические идеи о Слове как основе творчества; неслучайно ведь на лекции Чуковского Мандельштам, по свидетельству Зенкевича, выступал «теоретически больше, а не только со стихами».

Возможно, всему виной наделавшая много шума история с участниками диспута, который состоялся в «Бродячей собаке» после доклада Николая Кульбина о футуризме, прочитанного 10 декабря 1913 года в зале Шведской церкви. По окончании диспута была сделана групповая фотография, запечатлевшая Николая Бурлюка, Георгия Иванова, Мандельштама, Владимира Пяста и др. Эту фотографию «Петербургская газета» и «Биржевые ведомости» поместили с издевательским пояснением: мол, перед читателями «герои» из коллекции профессора-психиатра Ч. Ломброзо. Возмущенные футуристы подали на «Биржевые ведомости» в суд, а во втором номере журнала «Златоцвет» за 1914 год под псевдонимом «Нео» был опубликован такой шуточный стишок:

Ходи на диспуты и лекции,

Сдавай рецензии в печать,

Но знай: в научные коллекции

Не всех удобно помещать.

На час копыта спрячь ослиные

И зри: тобой хулимы там

В грехах футурных неповинные

Иванов, Пяст и Мандельштам[538].

Тем не менее в визуальной (едва ли не самой прочной) памяти петербургской богемы сохранился четкий зрительный образ: Мандельштам, окруженный кубофутуристами.

Заслуживает упоминания и свидетельство Георгия Иванова, который вспоминал, что Мандельштам «начал писать — задолго до Пастернака и в сто раз хуже — собственного „Лейтенанта Шмидта“ рублеными рифмами Маяковского. Но, опомнившись и вернувшись в лоно „Цеха“, он уничтожил его»[539]. В скобках позволим себе еще одну, вполне бездоказательную гипотезу: не писались ли в качестве «кубофутуристических» мандельштамовские стихотворения 1913 года о спорте, составившие своеобразную серию, не включенную ни в одно из изданий «Камня»: «Футбол» («Рассеян утренник тяжелый…»), еще один «Футбол» («Телохранитель был отравлен…») и «Спорт» («Румяный шкипер бросил мяч тяжелый…»); сюда же можно присоединить стихотворение «Теннис» из «Камня».

Важно отметить, что в своем обзоре военных стихотворений «Аполлона» Городецкий напал не только на Мандельштама, но и на других участников первого «Цеха поэтов», снайперски выбрав среди них тех, кто входил в ближайшее окружение Николая Гумилева, находившегося в это время в действующей армии, в Ковно. Так, Георгию Иванову досталось за «промах<и> и невнимательно-ст<и>», а также «грех<и> против духа русского языка». Михаил Лозинский порицался за «нагромождение образов, хотя и красивых в отдельности». О Владимире Шилейко было сказано, что «<о>н из тех, кто научился вязать слова белыми нитками. Все хорошо, но ничего хорошего из этого хорошего не получается». И лишь Анна Ахматова удостоилась похвалы за «скромность», «подлинное лирическое созерцание, настоящ<ую> скорбь и трогательн<ую> тишин<у>»[540].

Проясняя причины выпада Городецкого против «гумилевского» крыла «Цеха», напомним, что 16 апреля 1914 года, на следующий день после очередной встречи с Гумилевым и «вполне мирной болтовни»[541], Городецкий отправил ему пространное послание, содержащее упреки в «уклоне от акмеизма»[542], который Гумилев якобы не считал школой. В ответном письме Гумилев с обидой ставил зарвавшегося приятеля на место:

<Р>ешать о моем уходе из акмеизма или из Цеха Поэтов могу лишь я сам, и твоя инициатива в этом деле была бы только предательской <…> Я всегда был с тобой откровенен и, поверь, не стану цепляться за наш союз, если ему суждено кончиться[543].

Из тактических соображений Городецкому и Гумилеву пришлось уже через одиннадцать дней после ссоры, 25 апреля 1914 года, на общем собрании Всероссийского литературного общества выступать вместе[544], но отношения между двумя вождями акмеизма были сильно и надолго испорчены. Анна Ахматова вспоминала:

В 1915 г. произошла попытка примирения, и мы были у Городецких на какой-то новой квартире (около мечети) и даже ночевали у них, но, очевидно, трещинка была слишком глубокой, и возвращение к прежнему было невозможно[545].

Может быть, стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что Городецкого в конфликте с Гумилевым не поддержали даже его «цеховые» ставленники, в частности Владимир Нарбут (отсутствовавший в этот период в столице).

В «разводе» Гумилева и Город<ецкого> — я становлюсь на сторону первого. Не нравятся мне последние стихи Сергея, — 25 января 1916 года писал он Михаилу Зенкевичу[546].

Однако самой крупной мишенью в обзоре Городецкого стал журнал «Аполлон» и его главный редактор Сергей Маковский, о чьих военных стихах было написано следующее:

Сергей Маковский, как очень многие, изошел от Хомякова. Всуе тревожат этого прекрасного поэта. Есть только внешнее совпадение в темах нынешнего дня с темами Хомякова. Пафос же событий совсем иной! И потому посвященное памяти Хомякова стихотворение звучит вяло и неубедительно, хотя и говорит неопровержимые вещи о войне. Кроме того, Сергей Маковский пишет на русском языке, как на иностранном, что одно уже не связывается с памятью великого языковеда Хомякова.

О журнале Маковского в целом Городецкий в заключительном абзаце своей статьи высказался еще резче:

Таков венок, возложенный «Аполлоном» на алтарь отечества. Конечно, не из ледников эстетизма ожидали мы огненных слов, но не ожидали мы оттуда и такой неряшливой работы. Чем-чем, а чистотой отделки наш петроградский «Аполлон» мог бы славиться.

27 января 1913 года, т. е. за год и десять месяцев до опубликования своей рецензии на военные стихи «Аполлона», Городецкий торжествующе писал редактору литературного отдела «Русской молвы» Любови Гуревич: «На днях выходит „Аполлон“, и в нем моя и Гумилева статьи» об акмеизме. «Я был бы Вам благодарен, если б Вы поручили кому-нибудь дать заметку об этом номере. Для „Аполлона“ это важная грань, — что он стал органом акмеизма»[547]. Но Городецкий явно поспешил: в 1913–1914 годах в «Аполлоне» было опубликовано лишь два его стихотворения (в составе акмеистической подборки, в № 3 за 1913 год) и ни одной статьи или рецензии, кроме уже упоминавшегося манифеста акмеизма. Однако и этот манифест был помещен в журнале не без сопротивления Маковского. Ахматова рассказывала в одной из своих мемуарных записей:

…Я помню, как к нам в Царском Селе очень поздно вечером без зова и предупрежденья пришел С. К. Маковский (Малая, 63) и умолял Колю [Гумилева] согласиться на то, чтобы статья Городецкого не шла в «Аполлоне» (т. н. манифест), потому что у него от этих двух статей такое впечатленье, что входит человек (Гумилев), а за ним обезьяна (Городецкий), которая бессмысленно передразнивает жесты человека[548].

Второй же синдик «Цеха», Гумилев, с октября 1912 года заведовал литературным отделом «Аполлона» с правом приглашения нужных сотрудников и самостоятельной подготовки материалов. Он регулярно печатал в журнале свои «Письма о русской поэзии» и стихи.

Дипломатичностью и можно только объяснить невпуск Гумилевым Сергея Городецкого на столбцы «Аполлона», поэзным корифеем которого является Аякс второй — Н. Гумилев, — издевательски констатировал эгофутурист Иван Игнатьев[549].

В отношении к себе Мандельштама, Гумилева как сотрудника «Аполлона» и Маковского как его главного редактора Городецкий, по-видимому, улавливал оттенок того общего почти для всех литераторов-модернистов разочарования, которое с предельной отчетливостью выразил в своей августовской статье 1914 года еще один участник «военной» подборки «Аполлона» — Борис Садовской:

Художник Городецкий не уважает своего труда, не уважает искусства, относится к делу зря, спустя рукава, а искусство за себя всегда беспощадно мстит. Поучительна судьба С. Городецкого тем, что на примере его в тысячный раз роковым образом оправдалась страшная история героя гоголевского «Портрета»[550].

В 1916 году цепочку сравнений Городецкого с малосимпатичными литературными персонажами продолжит Алексей Лозина-Лозинский, который напишет, что «как автор» Городецкий «обладает умом Репетилова и горячим сердцем и экспансивностью Ноздрева»[551].

Попыткой уесть чуть ли не всех своих зоилов разом и стал отклик Городецкого на «аполлоновскую» подборку.

Пройдет два года, и в ура-патриотическом «Лукоморье» критик выскажется об акмеизме и «Цехе поэтов» так:

Важно, что в 11, 12 и 13-х гг. нашелся круг людей, решивших мобилизовать свои обособленные силы. В этой поэтической мобилизации смело можно видеть прообраз и предчувствие всеобщей русской мобилизации четырнадцатого года[552].

А спустя еще тринадцать лет бывший синдик «Цеха поэтов» напечатает в первом дополнительном томе «Энциклопедического словаря Гранат» обобщающую статью «Акмеизм», где будет сказано, что эта

литературная школа <…>основанная в 1913 г. С. Городецким, Н. Гумилевым и О. Мандельштамом, [поставила] себе механистическое задание освоить технику обеих враждующих групп символизма <…> на базе нового, мнимо-реалистического мировоззрения <…> В январском номере «Аполлона» появились программные статьи <…> Но эта колыбель А<кмеизма>, привешенная к страницам «Аполлона», оказалась вполне вместительным гробиком для всего А<кмеизма> в целом: реакционная сущность новой школы выявилась в обоих «манифестах» с исчерпывающей наглядностью[553].

Осип Мандельштам писал:

Вопреки всем — всему я утверждаю, что Городецкий остался верен себе, — в 1921 году, уже после расстрела Гумилева и отвратительного стихотворения Городецкого, посвященного его памяти. Узнаю во всем старого Городецкого времен Цеха и акмеизма и с любовью жду и прозреваю будущего Городецкого[554].

Кратко проанализированную нами рецензию Городецкого на военные стихи «Аполлона» можно было бы использовать для комментария к этому мандельштамовскому «вопреки всему».

____________________

Олег Лекманов