Леонид Большаков „БЕСЦЕННАЯ СОЮЗНИЦА“ Очерк
Леонид Большаков
„БЕСЦЕННАЯ СОЮЗНИЦА“
Очерк
В Оренбурге живет и работает писатель-литературовед Леонид Наумович Большаков — лауреат премии УССР им. П. Г. Тычины «Чувство семьи единой» и лауреат премии им. А. А. Фадеева, автор книг о декабристах, Т. Г. Шевченко, Л. Н. Толстом, Н. А. Островском, А. А. Фадееве. В этом году ему исполнилось 60 лет. Мы поздравляем нашего активного автора с юбилеем и предлагаем вниманию читателей отрывок из его нового исследовательского повествования.
1
В конце седьмой недели вынужденного жительства в Нижнем Новгороде (в Петербург, куда так стремился, его не пускали) у Тараса Григорьевича Шевченко состоялось приятное знакомство.
Произошло оно 31 октября 1857 года.
Того же числа, вечером, отчитываясь перед собою в дне прожитом, поэт записал в дневнике о двух примечательных событиях: дочитал своего «Матроса», дабы решить, как им распорядиться, и — познакомился с Дороховой.
«Вечером И. П. Грас познакомил меня с Марьей Александровной Дороховой. Директриса здешнего института. Возвышенная, симпатическая женщина! Несмотря на свою аристократическую гнилую породу, в ней так много сохранилось простого, независимого человеческого чувства и наружной силы и достоинства, что я невольно сравнил с изображением свободы Барбье (в «Собачьем пире»). Она еще мне живо напомнила своей отрывистой прямою речью, жестами и вообще наружностию моего незабвенного друга, княжну Варвару Николаевну Репнину. О если бы побольше подобных женщин-матерей, лакейско-боярское сословие у нас бы скоро перевелось».
Полная запись Шевченко о знакомстве с «симпатической женщиной» — вдвое больше, чем размышления о своем непристроенном детище.
Что о новой знакомой — его, Шевченко, а через него и нашей — есть в «Дневнике» дальше?
«4 ноября. Кончил сегодня портреты М. А. Дороховой и ее воспитанницы Нины, побочной дочери Пущина, одного из декабристов…»
Дорохова — и Пущин? В ее доме — дочь декабриста? И «воспитанница»- — значит, живущая постоянно?
«Удивительно милое и резвое создание…»
Это тоже о Нине. Он любуется «созданием» уже не первый день: 1-го ноября о портрете не упоминалось, тут же, 4-го — «кончил»; значит, был в доме Дороховой и второго, и третьего. К тому же в записи о «побочной дочери Пущина» нет интонации первоузнавания, первооткрытия — слышал о ней, выходит, либо еще от Граса, либо от самой Дороховой, и не в этот день, а, наверное, до первого сеанса.
Сколько он думал-передумал, работая над портретами Дороховой и ее воспитанницы! И то неожиданное, что мы читаем дальше, — только один из поворотов его взбудораженной, растревоженной мысли:
«…Мне как-то грустно делается, когда я смотрю на побочных детей. Я никому, и тем более заступнику свободы, не извиняю этой безнравственной независимости, так туго связывающей этих бедных побочных детей…»
Здесь многое: и благоговейное отношение к декабристам, и высокий критерий требовательности к ним, как людям необычным, и сближение Нины с теми Ивасями и Катрусями — детьми несчастных, брошенных матерей-крестьянок, доле которых посвятил он немало строк горючих в стихах и поэмах…
Мысли о Дороховой и Нине, декабристах и Пущине не покидают Шевченко ни на день. 6 ноября он заходит в дом к своим знакомым Якоби и здесь, беседуя с хозяевами (особенно с говорливыми старушками-хозяйками), прежде всего впитывает в себя сведения об Анненкове и Ивашеве, об их женах-героинях, последовавших за мужьями в Сибирь, и, конечно, о Пущине и Нине.
«По поводу портрета М. А. Дороховой и ее воспитанницы Ниночки, которые я на днях рисовал, старушки сообщили мне, что мать Ниночки простая якутка и теперь жива в Ялуторовске, а что отец ее, г. Пущин, служит где-то на видном месте в Москве и что он женился на богатой вдове, некой madame Коцебу, собственно для того, чтобы достойно и прилично воспитать свою Ниночку…»
Комментаторы «Дневника» осторожно поправляют: И. И. Пущин женился в 1857 году на вдове декабриста М. А. Фонвизина Наталье Дмитриевне, не служил он и «на видном месте в Москве», там ему было запрещено жить. Но ведь осуждение «безнравственной независимости» Пущина это оценка вовсе не Шевченко. «Старушки сообщили мне, что…» В «Дневник» занесен их рассказ, и слова о Пущине — тоже от них.
В течение последующих полутора месяцев имя Дороховой в «Дневнике» не упоминается. Это, однако, не означает, что их общение прервалось. И в запись от 20 декабря она снова входит на правах давней и доброй знакомой, виденной не вчера, так позавчера, или третьего дня:
«Я… хотел уйти (с репетиции благотворительного спектакля, основу которого составляли «живые картины». — Л. Б.), но меня остановила Марья Александровна Дорохова и просила поставить и осветить ее Ниночку. Ниночка, не красавица, явилась в картине очаровательною…»
А на следующий день:
«Спектакль… сошел хорошо… Ниночка Пущина была очаровательна».
Снова перерыв. Но и этот — только в записях.
…«11 января. Сегодня суббота. По субботам я и милейшая К. Б. Пиунова обедаем у М. А. Дороховой. Но сегодня я должен отказаться от этой радости, и моя милая компаньонша отправилась сам-друг с портретом М. С. Щепкина, присланным им в подарок Марье Александровне…»
Шевченко полюбил Пиунову. Он строит планы женитьбы, он мечтает о семейном счастье. И вновь прибегает к помощи той же Дороховой.
Но нет, юная актриса не намерена связывать жизнь с Шевченко.
…«3 февраля. Ниночка Пущина именинница. Вчера я уведомил Пиунову об этом с намерением увидеться и поговорить с нею, но политика мне не далась. Возлюбленная моя явилась, поздравила именинницу и через полчаса уехала…»
А вот запись от 6 февраля. Приведу ее частично.
…«После… репетиции зашел к Марье Александровне. Встретил у нее старого моего знакомого, некоего г. Шумахера. Он недавно возвратился из-за границы и привез с собою 4 № «Колокола». Я в первый раз сегодни увидел газету и с благоговением облобызал».
За четыре с лишним месяца перед этим он сравнивал Дорохову с изображением Свободы, затем узнал, что ее воспитанница Нина — дочь декабриста Пущина, и вот в этом же доме встречает поэта-сатирика Петра Васильевича Шумахера, принесшего с собой (к Дороховой) еще не виданный Тарасом Григорьевичем «Колокол».
О Дороховой Шевченко вспоминает по разным поводам.
«19 февраля… Великое это начало… (работа губернского комитета по «улучшению быта помещичьих крестьян», — Л. Б.) открыто речью военного губернатора А. Н. Муравьева, речью не пошлою, официальною, а одушевленною, христианскою, свободною речью. Но банда своекорыстных помещиков не отозвалася ни одним звуком на человеческое святое слово. Лакеи! Будет ли напечатана эта речь? Попрошу М. А. Дорохову, не может ли она достать копию».
20 февраля.
«Один экземпляр моего нерукотворенного образа[1] подарил М. А. Дороховой, он ей не понравился, выражение находит слишком жестким. Просил достать копию речи Муравьева, обещала…»
Наконец, подошел день отъезда из Нижнего Новгорода. Накануне — 7-го марта — Шевченко записал:
«От часу пополудни до часу пополуночи прощался с моими нижегородскими друзьями. Заключил расставание у М. А. Дороховой…»
Ну, а в Петербурге, сразу по приезде:
«Заказал фотографический портрет в шапке и тулупе для М. А. Дороховой…»
О ней он помнил.
2
Вскоре мне представилась возможность поехать в Москву, в архивы, и прежде всего в Рукописный отдел Библиотеки имени В. И. Ленина.
Ираклий Андроников попытался как-то раскрыть перед читателем всю грандиозность этого хранилища. Но как бы много об уникальнейших документах мы из статьи его ни узнали, это только малая, крохотная частица того, что находится в бесчисленных сейфах и заслуживает быть известным.
Пальцы мои привычно перебирали алфавит карточек.
Дорохова (урожденная Плещеева), М. А.!
Письмо к Жуковскому, Василию Андреевичу…
Она самая? Совпадение?
Дорохова Мария Александровна!
Письмо — нет, целая подборка писем — к декабристу Батенькову…
Снова Дорохова, и инициалы те же… Письма к Фонвизиной, вдове декабриста…
Пущину Ивану Ивановичу!
Уж тут сомнений нет. Дорохова — Нина — Пущин… Час-другой, и я узнаю многое.
Письмо к Жуковскому, на французском языке[2], дошло к нам еще из тридцатых годов прошлого века.
Я не буду его цитировать, не стану и пересказывать. Скажу одно: звучит в нем дочерняя нежность и говорит оно о дружбе — давней и искренней.
За пределы занимающих меня лет этот факт выходит. Но могу ли сбросить его со счетов? Ведь гласит же народная мудрость: «Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты»…
Друзей у Дороховой было много.
«Всегда люблю и буду любить вас по-прежнему…»
Это уже из письма к Батенькову[3].
«Я скоро буду принадлежать вам совершенно, мои друзья…»
То же письмо, только несколькими строками ниже.
Один из видных членов Северного общества, Гавриил Степанович Батеньков, к движению декабристов примкнул только в год восстания, и тем не менее, среди пятисот арестованных именно он — после пяти казненных — понес наиболее тяжкую кару: двадцатилетнее одиночное заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Лишь в 1846-м его отправили на поселение в Томск; в течение десяти лет, до амнистии декабристов, Батеньков жил в семье коренных томичей.
Туда, в Томск, и писала Дорохова.
Да ведь и сама она находилась тогда в Сибири!
«Я нашла, что Иван Иванович Пущин помолодел…»
Это письмо датировано 1854-м, 10 сентября. Отправлено оно из Ялуторовска — городка, в течение долгих лет служившего местом ссылки многих декабристов.
А о ком дальше?
«Когда я вижу кого-нибудь из его товарищей, мне кажется, что я не совсем его потеряла и что я вижу частицу его самого…»
Неподдельно-глубокая грусть звучит в признании женщины.
Кого она потеряла? Где и когда?
Дорохова лишилась дочери; я читал об этом в одном из комментариев к «Дневнику» Шевченко.
Но тут «его товарищей», «его потеряла», «частицу его самого»…
Внесут ли ясность письма последующие?
Тот же, пятьдесят четвертый, а письмо уже из Москвы:
«Грустна была моя встреча с матушкой моего покойного друга! Вообразите, что это бедное старое дитя, при первом слове, начала делать выговоры Петру Александровичу, говоря, что он погубил ее, что она от него только плакала всю жизнь и так далее; слышать упреки тому, кого я считаю святым, тому, которого никто не мог упрекнуть ни в чем, слышать это от его матери было для меня убийственно…»
Петр Александрович… Умерший в конце 1853-го или в 1854-м…
Достаточно было посмотреть «Алфавит декабристов», чтобы убедиться: лицо это — П. А. Муханов, член Союза благоденствия и участник собраний членов Тайного общества в Москве после 14 декабря; умер он 12 февраля 1854 года в Иркутске.
1855-й.
Дорохова уже в Нижнем Новгороде.
«Мы живем пока очень тесно… и жалованье мое гораздо менее, чем было в Иркутске…»
(Иркутске! Вот где она служила!) Но женщина не сетует:
«Благословляю небо, что не оставило меня на дороге Сибири…»
И в этом же письме:
«Никто не проедет мимо меня из вас, чтобы я не обошла и не расцеловала сто раз, и я все не теряю надежды… и я не умру, не прижав вас к любящему моему сердцу…»
Читая письмо, чувствуешь: ее томит одиночество, и только в делах находит она забвенье.
1856-й.
Дорохова радуется — она теперь не одна.
«Бог меня наградил общим милым ребенком… Пусть он наградит доброго Ивана Ивановича за добро, которое он мне сделал, уступя мне свое сокровище!»
Но и в новых заботах не оставляет ее мысль о друзьях в суровом краю ссылки.
Она ждет возвращения декабристов:
«Как я буду тогда счастлива, увидя всех моих чудных и святых друзей…»
А несколько месяцев спустя откровенно ликует:
«Ура! ура! Ура!.. наконец-то мы увидимся, вы приезжайте прямо ко мне, моя душа, мой чудный Гаврила Степанович!..»
Уже в ноябре — продолжался 1856-й — в доме Марии Александровны начались дорогие ей встречи.
«4 числа проводила я Пущина в Питер», —
писала она 8 декабря Батенькову.
Встречи продолжались, за ними следовали разлуки.
1857-й, 1 мая:
«Свистуновы уехали в Калугу. Смоленский тоже… у Зины Свербеевой родился сын Сережа, она будет жить у нас…»
Свистуновы — Петр Николаевич, член Северного и Южного обществ, и его жена сибирячка Татьяна Александровна.
Оболенский Евгений Петрович, член Союза благоденствия и Северного общества.
Свербеева Зинаида Сергеевна, дочь декабриста С. П. Трубецкого, одного из руководителей Северного общества, назначенного диктатором восстания.
Кто только не побывал у Дороховой — в доме, который спустя какое-то время стал родным и для еще одного изгнанника, Тараса Шевченко.
О Дороховой я узнал уже немало. Во всяком случае, несравненно больше, чем утром, когда спешил в этот чудесный архив. А на столе моем лежали недочитанные письма. До завтра!
3
Дорохова пишет Пущину. Из Нижнего Новгорода — в Ялуторовск.
Большинство писем — за пятьдесят пятый.
18 июля.
«Не нахожу слов, милый и дорогой друг мой… чтобы выразить вам мою благодарность за подарок или лучше сказать благодеяние, которое вы мне делаете, доверяя мне Анюту; она никогда не может быть моею, как вы говорите, но всегда будет нашею, вы отец ее и навеки останетесь отцом. Но, по милости вашей, я буду ее матерью…»
25 ноября.
«Я не только буду учить Нину, но постараюсь из нее сделать и хозяйку, такую как была моя Нина, и рукоделию буду учить, а потом через годиков пять мы вместе отдадим ее замуж, я говорю вместе, потому что моя лучшая мечта жить в одном городе с любимым братом…»
Каждое из писем полно одним: мыслями о ней, дочери декабриста, о ее достойном воспитании, о цели жизни, олицетворяемой теперь Анютой-Ниной.
Эту цель дал Дороховой Пущин, друг ее друга.
Дорохова в Петербурге. С Ниной и ее женихом. По делам, связанным с предстоящей свадьбой.
Чуть ли не тотчас по приезде в Петербург Мария Александровна, Нина Пущина и ее будущий муж «приехали в академию к Шевченке»!
Значит, знали, где он живет: получали письма (они неизвестны), писали ему (не отысканы и эти) — в общем были верны той дружбе, что возникла в 1857—1858 годах на берегу Волги…
К Шевченко в Академии поднялась Дорохова, но — «его не застала и написала ему записку».
Только дружеский визит? Просто желание видеть?
«На другой день он явился и говорит, что нет никакой надежды продать портрет; можешь вообразить мое отчаяние…»
Выходит, нижегородских гостей привело сюда дело. И Шевченко знал, что они приедут. И предпринимал какие-то усилия, дабы встретить не с пустыми руками.
О каком портрете идет речь?..
«…Помолимся, моя родная, чтобы мой господь помог продать портрет, а то просто мочи нет как тяжело: бедный наш мальчик тоже огорчен, ему сказал брат, что их состояние совершенно расстроено, но что они все-таки выиграли какой-то процесс и что ему дадут часть; он страдает, что не может свою Нину окружить всем на свете; но ведь ты знаешь, что нашей девочке очень не много нужно…»
Пишет озабоченная мать. Хлопоты… дела… А на первом плане — портрет. «Можешь вообразить мое отчаяние…» — это оттого, что он не продан. «Просто мочи нет как тяжело…» — опять о том же. «Помолимся… чтобы мой господь помог продать портрет…» До чего важно, до чего необходимо, если даже «помолимся»?!
«Делай венчальное платье как знаешь, моя душа… Нина просит сделать поэкономнее, и если можно что-нибудь сэкономить, чтобы ты послала в Боснию… Я тоже поплакала об этих несчастных…»
Среди множества предсвадебных забот — неожиданно, но как-то очень естественно и закономерно: не просто сочувствие, а и желание помочь тем, кто борется за свободу, за освобождение от ига. Вскользь, мимоходом… Однако нужны ли слова другие, чтобы убедить: она, Дорохова, вырастила не только невесту, но и человека. Дочь декабриста, достойную отца-декабрисга…
Ради ее счастья Мария Александровна была готова на все.
Она пробыла в Петербурге до 8 июля и с Шевченко, наверняка, еще встречалась. К 4-му июля портрет продать не удалось. В этом, очередном письме есть такая строчка:
«…портрет еще у меня, последняя надежда на Строганова лопнула…»
Что за портрет? Что с ним связано?
Загадка…
4
Поиск продолжался в архивах Горького, а затем — Ленинграда.
В Горьком удалось отыскать, прежде всего, то, что характеризовало деятельную заботу Дороховой о своем детище — институте благородных девиц.
Это не без ее стараний 3 октября 1858 года нижегородское купечество, собравшееся в «общественном нижнебазарном доме», согласилось «жертвовать ежегодно, в течение десяти лет, с объявляемых по Нижнему Новгороду капиталов, по одному полупроценту», с целью учреждения в городе «высшего училища для девиц»[4].
В деле Дорохова была названа «вдовой поручицей».
Это послужило ориентиром.
Оказалось, что Мария Александровна — дочь камергера Александра Алексеевича Плещеева, бывшего в свое время чтецом у императрицы Марии Федоровны и членом «Арзамаса», и жены его Анны Ивановны, урожденной графини Чернышевой, умершей, когда маленькой Маше не исполнилось и шести.
Выяснилось далее, что ее, Марии, братья — Александр и Алексей — были причастны к декабристам. Первый, корнет лейб-гвардии Конного полка, просидел полтора года в Петропавловской крепости, а затем получил отставку; второй, поручик того же полка, также прошел через этот страшный каземат, но пребывал в нем «всего» несколько месяцев, после чего его перевели прежним чином в Курляндский драгунский полк. Оба брата скончались в сороковые годы.
Декабристами, и довольно видными, являлись также двоюродные братья Марии Плещеевой — Александр и Федор Вадковские, Захар Чернышев.
К моменту восстания на Сенатской площади Марии было четырнадцать (или чуть более).
В приготовления ее не посвящали и посвящать не могли. Но она жила, взрослела в обстановке необычайной.
Труднее далась вторая часть «следствия».
«Вдова поручика…» Поручика… Поручика Дорохова?
Я упрекнул себя в том, что вовремя не вник в письмо Дороховой к В. А. Жуковскому: оно мне показалось тогда слишком удаленным от лет и событий, которые меня занимали. Сейчас же припомнилось, что в письме было и о муже Марии Александровны. Она писала о нем, как о лихом рубаке, который по сабле тоскует куда больше, чем по жене, и готов на все, лишь бы драться.
Письмо датировано 1838-м… Дорохов находился на Кавказе… Она называла его… да, Руфином…
Так это же Руфин Дорохов — прототип Долохова в «Войне и мире»! Тот Дорохов, которого знал Пушкин и считал своим другом Лермонтов!
В сороковые годы между Дороховыми, вероятно, произошел разрыв и Мария Александровна с дочерью уехала в Сибирь, где с августа 1849-го стала начальницей Иркутского института благородных девиц.
В сентябре Нина умерла. Умерла на восемнадцатом году жизни, оставив мать с горем наедине…
Ну, а Руфин Иванович?
В начале 1852 года он, вместе с другими участниками отряда добровольцев, попал на Кавказе в засаду. И долго еще в одном из ущелий изрубленное его тело находилось во власти хищных птиц и шакалов…
Весть об этом до Иркутска могла дойти не скоро.
Так или иначе, но именно в пятьдесят втором стала Дорохова «вдовой поручицей».
Было ей тогда сорок, и она еще мечтала о счастье. Счастье с Мухановым, которого узнала в Сибири…
Буквально накануне их свадьбы он умер.
Сочувствовали Марии Александровне все, кто знал ее, Муханова и горестную их историю.
5
Нижегородский скромный дом Дороховой был «виден» из разных мест обширной Сибири — отовсюду, где жили декабристы; его адрес знали в Калуге и Туле, деревнях под Москвою и на Днепре, куда незадолго перед тем отправились «прощенные».
Лучшего «почтового ящика» не сыскать, и потому А. Ф. фон дер Бригген, выезжая из Кургана, уведомляет о том И. И. Пущина письмом «чрез Марью Александровну», а вдова А. В. Ентальцова, вернувшись из Ялуторовска, восстанавливает связи с друзьями мужа, и друзьями своими, через нее же, Дорохову. Всех она знает, обо всех помнит, каждому готова помочь.
Дом ее открыт для людей. Для декабристов, их жен, их детей — в любой час, всегда.
Бесценная союзница…
Никем не заменяемая…
Это все о ней — о Дороховой.
Много было у нее встреч в 1857-м, когда состоялось знакомство с великим поэтом Украины.
Они продолжались и в следующем, пятьдесят восьмом.
Дом, в который Тарас Григорьевич впервые вошел 31 октября или 1 ноября 1857 года и где он очень скоро стал желанным гостем, я бы назвал Домом Декабристов.
Название вполне справедливое, основательное…
Вдвойне примечательно, что именно здесь Шевченко увидел — «в первый раз сегодни увидел… и с благоговением облобызал» — привезенный из-за границы «Колокол».
Декабристы и — Герцен… В одном доме…
А с ними вместе — он, революционный Кобзарь.
6
В Нижнем Новгороде под пером Шевченко родился пролог, или запев, будущей большой поэмы.
О сути своего нового замысла сказал сам автор. Сказал открыто, страстно.
…В смрадном хламе
Передо мной встают столпами
Его безбожные дела…
Безбожный царь, источник зла,
Гонитель правды, кат жестокий,
Что натворил ты на земле!
А ты, всевидящее око!
Знать, проглядел твой взор высокий,
Как сотнями в оковах гнали
В Сибирь невольников святых?
Как истязали, распинали
И вешали?! А ты не знало?
Ты видело мученья их
И не ослепло?! Око, око!
Не очень видишь ты глубоко!
Ты спишь в киоте, а цари…
Да чур проклятым тем неронам!
Пусть тешатся кандальным звоном, —
Я думой полечу в Сибирь,
Я за Байкалом гляну в горы,
В пещеры темные и норы
Без дна, глубокие, и вас,
Поборников священной воли,
Из тьмы, и смрада, и неволи
Царям и людям напоказ
Вперед вас выведу, суровых,
Рядами длинными, в оковах…[5]
Замысел остался неосуществленным.
Но когда мы думаем, когда говорим об отношении Шевченко к декабристам, на память приходят строки «Юродивого».
Можно ли выразить авторскую позицию определеннее? Можно ли душу свою раскрыть полнее?
Поэму «Неофиты» он написал; это, как известно, произведение законченное.
Уже много лет не спорят: о чем она? о ком? Исследователи установили и доказали: в образах мучеников-христиан поэт воплотил черты декабристов; не римская, а российская история стояла перед его взором, когда он писал об Алкиде и Матери, о Нероне и Невольниках, о Капитолии и Скифии. «Идешь искать его в Сибирь, иль как там… в Скифию…» Да если бы кто и усомнился, одной такой оговорки хватило, чтобы напрочь отогнать сомнения.
…Хвала!
Хвала вам, души молодые,
Хвала вам, рыцари святые,
На веки вечные хвала!..[6]
Они повергнуты, истерзаны, убиты, но нет такой силы, что могла бы побороть их живую душу, их истинную правду, их святое мужество.
И Шевченко поет непобедимость, поет не вчерашнее, сегодняшнее горе, но завтрашнее искупление и очищение.
То, ради чего боролись герои 14 декабря.
Две поэмы о декабристах. Обе написаны почти одновременно, в Нижнем. До чего же сильными должны быть побудительные импульсы, если рождают они такое вдохновение!
О причинах, вызвавших крутой, небывало бурный и высокий взлет декабристской темы в творчестве Шевченко, причем взлет именно в эти, нижегородские месяцы его жизни, написано довольно много.
«„Дневник“ поэта свидетельствует, что в последние месяцы 1857 года, то есть во время создания «Неофитов», Шевченко живет в атмосфере благоговейного уважения к памяти декабристов», —
к такому выводу пришел известный шевченковед Ю. А. Ивакин. Но на первый план у него выходят Анненковы.
Не без оговорки, но принимает Ю. Ивакин мысль, высказанную до него Е. Ненадкевичем, о важнейшей роли состоявшегося знакомства поэта с декабристом И. А. Анненковым и услышанного вслед за тем рассказа о его жене и их героико-романтической истории, как «психологической основе» поэмы, рожденной месяц спустя.
«В целом возможным» считает он и предположение, что судьба француженки Полины Гебль могла повлиять на создание образа матери Алкида…
Почему? Из чего следует? Где доказательства?
В «Неофитах» нет ничего, что перекликалось бы не с общей участью декабристов, а с конкретной судьбой именно этой семьи.
Уж не такая ли строка в смущенье вводит: «…Когда в Италии росла подросток-девочка»? Но «России не было тогда», и все в поэме происходит в «Нероновом Риме». Приезд молоденькой француженки Полины Гебль в Сибирь — акт бесспорно героический — с приходом матери ассоциируется всего меньше. Шевченко не называет ее матерью даже в связи с тем, что в семье Анненковых было к 1857 году шестеро детей, и некоторые из них жили там же, в Нижнем.
Матерью поэт именует Дорохову.
Помните запись от 31 октября?
«Возвышенная, симпатическая женщина!..»
«Так много… простого, независимого человеческого чувства…»
«Так много… наружной силы и достоинства…»
«Я невольно сравнил с изображением свободы…»
И наконец:
«О если бы побольше подобных женщин-матерей, лакейско-боярское сословие у нас бы скоро перевелось».
Каждое слово шевченковской характеристики находит продолжение и развитие в матери Алкида.
Близость, родство этих образов тем более проясняются, когда мы вспоминаем перипетии многотрудной жизни Марии Александровны.
Для множества изгнанников стала она союзницей и другом, а для Муханова, одного из них, — не только невестой, но и матерью.
Матерью…
Она была ею для своей, родной Нины, которую потеряла почти одновременно с Мухановым; она стала ею для Аннушки Пущиной, на которую перенесла всю любовь и к умершей Нине, и к Муханову, Пущину, их (и своим) друзьям; она — мать десяткам воспитанниц в Иркутске и Нижнем Новгороде.
По-матерински готовая прийти на помощь, по-матерински способная на добро и ласку — такова Дорохова.
И как не узнать ее, не узнать ее судьбу в заключительных строках шевченковских «Неофитов», в поведении матери Алкида, только что увидевшей, как швырнули в Тибр тела гордых римлян:
И вот осталась ты одна
У Тибра. Пристально следила,
Как расходились и сходились
Круги широкие над ним,
Над сыном праведным твоим!..
Смотрела ты, пока не стала
Совсем спокойною вода,
И засмеялась ты тогда,
И тяжко, страшно зарыдала,
И помолилась в первый раз
За нас распятому. И спас
Тебя распятый сын Марии,
И ты слова его живые
В живую душу приняла,
По торжищам и по чертогам
Живого истинного бога
Ты слово правды понесла..
Пережито много, но она жива, она с людьми и для людей — мать Алкида и… «женщина-мать» Дорохова…
Мне думается — я уверен! — что замысел декабристских поэм Шевченко возник тут, в этом доме, в общении с Марией Александровной, Ниной Пущиной, гостями (многие из которых с декабристами были связаны узами кровными, узами приятельскими), наконец в обстановке постоянного ожидания вестей от тех, кого после ссылки жизнь раскидала по всей европейской России. Они шли сюда день за днем — иногда приятные, часто горькие, и в доме отзывались на каждую, торжествуя или переживая, радуясь или горюя.
А он, революционный Кобзарь, откликался поэтическими строками:
Хвала вам, рыцари святые!..
И вынашивал новые планы:
Я думой полечу в Сибирь…
7
Рассказ подошел к концу. К концу? Внимательный читатель вправе насторожиться. А портрет? Почему автор умалчивает о портрете?
О нем я скажу на этих, последних, страницах своего повествования о друге поэта — Дороховой.
Но прежде напомню строки из ее письма, отправленного 23 июня 1860 года из Петербурга и отысканного в фонде Фонвизиных.
«…На другой день он (Шевченко. — Л. Б.) явился и говорит, что нет никакой надежды продать портрет; можешь вообразить мое отчаяние…»
«…Помолимся, моя родная, чтобы мой господь помог продать портрет, а то просто мочи нет как тяжело…»
Дополнительных на сей счет документальных сведений найти не удалось.
А вот сопоставление нового с известным к определенным выводам привело.
Итак — главное:
а) Шевченко после отъезда своего из Нижнего поддерживал дружеские связи с Дороховой и ее близкими;
б) они общались и тогда, когда он жил в Петербурге: обменивались живыми приветами, вели переписку;
в) поэт заблаговременно знал о предстоящей свадьбе воспитанницы Марии Александровны, дочери умершего к тому времени декабриста Пущина;
г) Тарас Григорьевич непосредственно участвовал в подготовке этого торжественного для Аннушки-Нины и для ее приемной матери акта;
д) портрет, о котором в том письме идет речь, был его материальным вкладом в проведение предстоящего торжества, и на этот вклад Дорохова рассчитывала.
Портрет…
В Нижнем Новгороде, еще в первые дни их знакомства, Шевченко рисовал Марию Александровну и Нину и портреты их закончил (запись от 4 ноября 1857 года — лучшее тому подтверждение). Ныне эти произведения неизвестны; работы никогда не репродуцировались.
Но писала Дорохова не об этих портретах или одном из двух. Наверняка не о них: продажа их могла дать слишком небольшую сумму, чтобы, огорченная неудачей, она испытала «отчаяние». Только изображение значительного, знаменитого лица, к тому же выполненное фундаментально (например, в масле), давало основание рассчитывать на покупателя «солидного», что в данном случае и требовалось. (Уж если «последней надеждой» являлся Строганов, то речь шла и впрямь не о случайном покупателе, а о человеке богатом, щедром.)
Что за портрет?..
Если нижегородские — Дороховой и Нины — исключаются (а доводы свои я полагаю убедительными), то разговор может идти об одном из произведений портретного жанра, созданном Шевченко уже в Петербурге.
Портреты «заказные» во внимание приняты быть не могут — их оплачивали и получали те, кого художник писал; распоряжаться ими он волен не был.
О портретах лиц известных, почитаемых, даже высокопоставленных, которые заинтересовали бы «крупных» покупателей, говорить не приходится, поскольку они учтены с завидной полнотой.
Значит… автопортрет?
На академической художественной выставке 1860 года экспонировалось несколько его работ. Василий Федорович Тимм, художник и издатель, писал:
«Известный малороссийский поэт Т. Г. Шевченко выставил… свой собственный портрет, написанный масляными красками. Мы слышали, что художник предназначил этот портрет для розыгрыша в лотерею, сбор с которой он определил на издание дешевой малороссийской азбуки. От всей души желаем, чтобы этот слух оказался справедливым и чтобы предприятие Т. Г. Шевченко сопровождалось полным успехом»[7].
Выставленный автопортрет был тут же, по совету Ф. П. Толстого, куплен великой княгиней Еленой Павловной. Сохранилось уведомление:
«Господин Шевченко приглашается пожаловать в канцелярию государыни великой княгини Елены Павловны в Михайловском дворце в пятницу 25 сего ноября от 11 до 2-х часов для получения денег, следующих за купленный ее императорским высочествам портрет.
23 ноября 1860 года».
Портрет был оценен в двести рублей. Невысокая плата за популярность, которую именитая покупательница надеялась таким путем снискать…
Но для целей, о которых писал Тимм, предназначался не этот, купленный великой княгиней.
Для лотереи впоследствии Шевченко сделал авторскую копию; она стала одной из последних его работ. Счастливый билет достался архитектору А. И. Резанову, который подарил свой выигрыш Василию Матвеевичу Лазаревскому — представителю семьи давних и искренних друзей поэта. Вырученные деньги — тоже двести — на этот раз пошли на издание, распространение «Азбуки».
Портретом, о котором писала Дорохова, был, вероятнее всего, именно тот оригинал, который купила великая княгиня. Продажа его оказалась делом трудным, тянулось оно долго. Деньги, во всяком случае, художник получил уже через месяц (или более) после того, как свадьба дочери декабриста состоялась.
Замышляя лотерею, он не мог объявить о ее истинном назначении: не только потому, что требовалось указать имя дочери Пущина — просто назвать «стесненную в средствах» невесту, доставив неприятное и ей, и жениху.
Своим поступком Тарас Григорьевич как бы благословлял декабристскую сироту Нину на жизнь жены и матери, на светлую и добрую дорогу.
Анна Ивановна Пущина в октябре 1860 года вышла замуж за Анатолия Александровича Палибина.
Они жили в Нижнем Новгороде.
«Мне осталось еще прослужить два года… до моего полупансиона… — писала Мария Александровна Е. П. Оболенскому. — И конечно эти деньги пойдут моим Анатолию и Нине и я в придачу: нянчить их малюток и умереть у них на руках. Я не дождусь этого счастья, не доживу до отставки».
Дорохову радует то, что молодые «живут друг для друга, как голубь с голубкой», что «Нина наша — редкая жена»[8].
Их дом по-прежнему открыт для хороших людей. П. В. Шумахер подарил Аннушке свою фотографию, сопроводив ее стихотворным обращением:
Желал бы очень посмотреть я,
Как вы, прабабушка, семидесяти лет,
На рубеже двадцатого столетья
С немою грустию возьмете мой портрет…
И если на него с улыбкой детской глядя,
Ваш баловень, любимый внук
Вас спросит: бабушка, кто этот толстый дядя?
Скажите — это был мой друг[9].
Как и раньше, к Дороховой стекались все известия о декабристах. Стекались потому, что она спрашивала о них, интересовалась их судьбою. «Ради бога, напишите про наших…» — обращалась она к тому же Оболенскому.
И снова — о Нине. 14 июня 1862 г. Дорохова писала Фонвизиной:
«Я живу ожиданием… жду разрешения моей Нины…»
В письме какая-то тревога. Неосознанная, подспудная…
В начале 1863-го, на двадцать первом году жизни, Аннушки-Нины не стало. Горе же Дороховой представит любой.
«Смерть Нины меня согнула не только до земли, но я боюсь, чтобы не пригнула меня даже в преисподнюю, — пишет она друзьям. — Я что-то не умею молиться, так тяжко, что мочи нет. Я так ее любила. Она была так молода, так счастлива…»
Мария Александровна оплакивает свою воспитанницу, а мысли ее уже о Наташе.
«Милый ребенок…»
Это о дочери Нины.
«И бедная Наташа меня не утешает…»
А все же есть о ком и о чем заботиться. Значит, надо жить!
…Прожила она недолго — умерла в 1867-м…
* * *
Мне хочется узнать о них больше.
О Дороховой. Ее приемной дочери. Их доме, в котором запросто бывал Шевченко.
О судьбе портретов «нижегородских декабристок».
Передо мною письма из Исторического музея, из Пушкинского Дома, из Центрального Государственного архива Октябрьской революции, из Отдела рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, из музеев Киева и Горького — ответы на посланные туда запросы об этих самых портретах.
Проверены десятки фондов — Шаховских, Болконских, Якушкиных, Фонвизиных, многих других. Обследованы экспозиции и запасники — тоже многие.
«Нет…» «Не найдено…» «Пока не обнаружено…»
Пока! Такая формулировка устраивает меня. Портреты были. Где-то, возможно, они есть. Их надо найти.
Не отысканы шевченковские письма к Дороховой и Пущиной.
Не прочтены — потому что не найдены — семейные бумаги, не исключено даже, что дневники, в которых могла идти речь о поэте-друге.
Относящееся к Марии Александровне и ее близким — все решительно, до малейших деталей — нас интересует, нам дорого.