Библейские и израильские мотивы в поэзии Инны Лиснянской

Вселенная в миниатюре

И есть Святая земля.

Мгновенье неотделимо

Здесь от толщи времён.

Более 65 лет жизни поэтессы Инны Лиснянской (24 июня 1928 г.) отдано литературной деятельности: первые стихи были опубликованы в 1948 г.

В этой долгой и нелёгкой жизни было много трудностей, горестей и бед: в детстве (Инна родилась и выросла в Баку) она болела тяжёлой формой туберкулёза; в юности работала санитаркой в госпитале, отказалась от поступления в Литинститут и после рождения дочери один год училась в Бакинском университете, но так и не получила высшего образования; участвовала в полуподпольном альманахе «Метрополь», вышла из Союза писателей и её перестали печатать, она лишилась заработков и очень нуждалась; проводила дочь в Израиль, потеряла мужа, писателя и переводчика Семёна Липкина, и мучительно переживала эту потерю и своё одиночество. В молодости ей пришлось пережить доносы стукачей и допросы с пытками в КГБ, пребывание в психушке. Да, немало было причин для горя, но она не стала пессимисткой и не считала свою судьбу ужасной — не выслали, не посадили, не убили: «Ушлют — не уйдём, убьют — не умрём!»

Рукой слезу останови.

Не бойся горестного знанья —

Проходит время для любви,

Приходит для воспоминанья.

И стала Инна Лиснянская большим поэтом, заслуги которого признаны в России (Государственная премия, премия Солженицына), и обратилась к прозе, мемуарам, эссе. Вот некоторые из её стихотворных и прозаических книг: «Не только — любовь», «Из первых уст», «Виноградный свет», «Дожди и зеркала», «Без тебя», «Одинокий дар», «Хвастунья», «Шкатулка с тройным дном». В молодости она писала о своих влюблённостях и разочарованиях, о поисках себя и своего места в мире.

Я живу в слезах и смехе,

Беззащитна и горда.

У меня проси утехи,

Утешенья — никогда!

В зрелости на смену юношеским метаниям приходит «горестное знанье» и жажда веры и духовного просветления.

Свобода — не бунт одиночек завзятых,

А дар в одиночестве жить,

Себя не жалеть, не искать виноватых

И будущим не дорожить.

В старости наряду с сожалением об уходящем времени осознаётся не только связь со своим прошлым, но и историческая преемственность каждого поколения.

Во времени — то медленны, то быстры,

Мы разумением наделены.

И трезво грезим мы,

Поскольку наши мысли — это искры

Неопалимой Купины.

У поздней Лиснянской есть любопытное стихотворение, в котором даётся характеристика всем периодам человеческой жизни.

В детстве мечтаем о реках молочных

И берегах кисельных,

В юности — о парусах полуночных

И берегах беспредельных,

В молодости — о пространствах заочных,

О берегах сопредельных,

В зрелости думаем о водосточных

Трубах, квартирах отдельных.

В старости думаем, пусть о непрочных,

Но берегах скудельных.

(1999)

Нечто подобное испытывает каждый из нас на своём жизненном пути: детские сказки, романтические мечты, искания родственной души, практические заботы, мысли о смерти.

И. Лиснянскую на всех этапах её творческого пути всегда интересовала история человечества и, в частности, древние легенды и мифы, отразившиеся в Библии, начиная с появления на Земле первых людей. Так, по-своему рассказав о зарождении любви между Адамом и Евой и об искушении Змея, поэтесса делает неожиданный вывод: «От Адама был Авель. От Змея, возможно, что — Каин, / И возможно, от змиева когтя пошла на земле вся недоля» («Первое электричество»). Руфь, молодая вдова, идёт за свекровью на чужбину — «Следует долг за любовью…» («Руфь»). А Магдалина поёт: «Я тому сестра, / Кто премного грешен» («Магдалина пела»).

Чаще всего в поэзии Лиснянской библейские мифы осовремениваются и включаются в сегодняшнюю действительность. И в наши дни мать убаюкивает ребёнка печальной колыбельной песней:

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

Ты с начальных дней прообраз

Убиенных без вины —

Тех, которых ты возглавил.

Слышу я твой кроткий голос

Из-под глубины.

(«Колыбельная»)

Память «ведёт раскопки» и наблюдает за исходом евреев из Египта и за казнью-распятием Христа или за тем, как столетняя Сара кормит грудью сына гулящей соседки («Одномоментальность»). Лирическая героиня сравнивает себя с Суламифью, признаваясь в любви к старому царю Соломону («У Яффских ворот»).

Встретив новое тысячелетие, Инна Львовна гостит в Израиле у дочери, Елены Макаровой («весь свет моей души живёт в Ерусалиме»), и работает над книгой «Иерусалимская тетрадь»: «Всю жизнь читала Библию, и вот / я очутилась на Земле Святой…». Что же увидела она здесь? «Знакомые горы, пустыни и воды», «где и сегодня Купина горит / неопалимым солнечным огнём»; где с пальмы гроздьями свисают финики; где шатры бедуинов похожи на паруса в пустынном море; где верблюды накапливают в горбу жир, как поэт в себе слова; где алеют горные склоны анемонами — «камней библейских пламенная кровь».

Конечно, поэтессу прежде всего привлекает восточная экзотика. В Эйлате, на Красном море она разглядывает на цветущем дне кораллового рифа «красу небывалую» — «и в обе руки жизнь полосатою рыбкой плывёт». В окрестностях Иерусалима любуется «розоватым облаком миндаля» и цветами всех мастей — «а под ними библейских эпох беспокойные недра». На улицах и в кафе прислушивается к ивритской речи: «Что могу разгадать в её крупно-картавом помоле?» В Хайфе посещает бахайский храм и сады.

Если снизу смотреть — сад бахайский взлетает в небо,

Если сверху смотреть — сад от храма втекает в море.

До чего же красив многоярусный город портовый.

Этот город возрос на зелёном подножье Кармеля.

И вспоминаются давно минувшие времена, когда прятался в пещерах царь Давид, а его искали Сауловы слуги («В Хайфе»). А у Мёртвого моря можно вообразить, «Как вёл неоседлый народ Моисей / К вечно преследуемой судьбе». Но тут же автор одёргивает себя:

Ах, стихотворка, язык придержи,

Свежего бедствия здесь не накличь!

Однако «свежие бедствия» всё время напоминают о себе, и «мирные ремёсла в пяти шагах от ремесла войны», и только кажется, «как будто нет и не было здесь войн», но — увы! — тишина обманчива.

Израиль. Февраль. Теплынь.

Жёлтая роза пустынь,

Алая роза полей,

Синяя роза морей.

А что до розы ветров,

То символ её не нов.

Как дней навязчивый хор:

Израиль. Теплынь. Террор.

(2004)

А в Стене плача — «Что ни камень в этой стене, / То — слеза Господня!»

До «Иерусалимской тетради» Лиснянской была написана ещё одна книга, связанная с библейской темой, — с необычным названием «В пригороде Содома» (2001), и в ней одноименный цикл из 14 стихотворений, в основу которого положен общеизвестный миф о городе Содоме, наказанном Богом за неправедность его жителей: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождём серу и огонь с неба и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли» (Бытие, 19). А чтобы проверить, насколько их обитатели погрязли в грехах, послал Бог в Содом двух ангелов под видом странников, и только Лот, племянник Авраама, приютил и обогрел их в своём доме и не дал разъярённой толпе растерзать их. В благодарность за это ангелы вывели Лота и его семью из города, предупредив, что нельзя оглядываться назад, но жена Лота ослушалась и была превращена в соляной столп.

В цикле «В пригороде Содома» события далёкой древности чередуются и переплетаются с современностью. Вначале мы знакомимся с автором, проживающим в дачном посёлке в Подмосковье — «уголок в лесу и письменный стол», вокруг берёзы и осины, пение птиц («Птичья почта»). Тут же намечены главные мотивы цикла: время и вечность, память — житейская и историческая («памяти опыт, как всякий опыт, печален»), природа и человек. В отличие от Тютчева, у которого «природа знать не знает о былом», у Лиснянской деревья и вправду не могут сдать экзамен по истории, но камни помнят всё: «По-настоящему прошлому верен камень — / В память свою, как человек, влюблён».

Во втором стихотворении «При содомских воротах» мы погружаемся в «века загадочно былые», и героиня-виноградная лоза, росшая у ворот, приглашает путников зайти в город. Она не сгорела в «Божью грозу» и дожила до наших дней, хотя и тоскует о погибшей родне. Но оказывается, и Содом не исчез, а продолжает существовать — «А Содом стоит на месте, хоть оброс железным мхом…».

И в дальнейшем, на всём протяжении цикла, мы то переносимся в прошлое (как «навязчивый сон», «безумный», «содомский», «последний», «ужасы снятся»), то возвращаемся в настоящее — «Я воспеваю только наглядный день». В древнем Содоме полыхает земля и море, «стелется дым от пожара», слышатся людские вопли и стоны, и является серафим «с обгорелой ключицей» и «пальцем увечным» (ср. с пушкинским «шестикрылым серафимом» и его «перстами, лёгкими, как сон»).

А современный Содом «горит без пламени», и в нём сосуществуют имущие и убогие, певец притворяется калекой, и, «порывая с ремеслом, нищенство становится искусством». И автор чувствует себя «сторонним зрителем» в «театре одного актёра» — одного народа. И, задумываясь об исторических бедствиях («разрушена Троя», «взорвана Хиросима»), задаёт вопрос: А так ли был греховен старый Содом по сравнению с новым? — «Разве лучше содомских грядущие горожане?» И со своими сомнениями обращается к Всевышнему:

— Боже, почто обратил ты в уголь

Город, которым не правили воры

Или убийцы?

В то время как в нынешние времена

Падшие ангелы в новом Содоме

Если не воры и не убийцы, —

Сущие агнцы.

Но сама поэтесса не хочет быть покорной овечкой, готовой на заклание, она отстаивает право быть сама собой, выбирать, где и как ей жить и творить. Для неё мифы и легенды важнее фактов, и в своём творчестве можно «перевирать» очередность событий, «забегать» вперёд на тысячелетия и «перемежать» Ветхий и Новый Заветы. И потому Иона, «проведший в чреве кита трое суток» увидел «вещий сон» о трёх сутках Христа и «Воскресенье предрёк».

По мнению И. Лиснянской, Правда имеет столько же обличий, сколько есть добродетелей и пороков. Так и Поэт может выступать в разных образах: то от имени глашатая, приглашающего содомский люд на карнавал, чтобы веселиться пусть и в предчувствии будущих бед — это «пир во время чумы» («Карнавал»); то в роли служанки в доме Лота, которая спаслась благодаря доброму хозяину, но в отличие от своей хозяйки ни разу не оглянулась и винит себя за это («Дым»); то называет себя кукловодом — он дергает за нити послушных кукол (строки) и просит прощения у людей за то, что ему легче живётся, чем им («Кукловод»).

И в снах, и наяву поэтесса чувствует себя грешнее Лотовой жены, превращённой в соляной столп за ослушание, и сомневается в справедливости этой кары.

Получается, — взгляд назад может стать виной,

А одна слеза может стелою стать из соли. <…>

Неужели на семьдесят градусов поворот

Головы неповинной — великое ослушанье?

В конце цикла, прощаясь и со старым, и с новым Содомом, автор отказывается остаться на той земле, на которой «впервые зарделось Слово» и был первый исход евреев, ибо ей не хочется жить там, где «пощадили только Лота» и где «позже мирру с тёрном повенчали» («Вдали от Содома»). И она возвращается в «пригород Содома», т.е. в Подмосковье, хотя здесь «пламенем ползущим пахнет почва». Так смыкается далёкое вчера и сегодняшний день, сиюминутное и вневременное.

Нет ничего свежее древних развалин,

Нет ничего древнее свежих руин.

Как сказал литературовед Ефим Эткинд, перефразируя знаменитое изречение Пастернака о поэте («Вечности заложник, у времени в плену»): Инна Лиснянская «у времени и вечности в плену». А по её словам — «Я с собой в разговоре три тысячи с лишним лет».

2013