Глава 4 КОМНАТА № 22

Глава 4

КОМНАТА № 22

Часам к десяти утра начали просыпаться и остальные обитатели комнаты № 22.

Первым открыл глаза Саша. Еще во сне его тревожило и давило какое-то неясное чувство: как будто он должен был сделать что-то очень важное и нужное, а вот не сделал, забыл... Он приподнялся в постели, оперся на локоть и стал размышлять: что же такое он позабыл сделать вчера?

И тотчас же вспомнил, что редактор стенной газеты Клава Волнова просила его написать стихотворение в праздничный номер. Он писал вчера весь день, но ничего не получилось. Тогда он разозлился и лег спать. Будет ему теперь на орехи: Клава просила отдать стихотворение в субботу, чтобы она могла в воскресенье оформить номер. Времени осталось немного, а у него ничего не получается. Если не считать вчерашний зря пропавший день, всего остается три дня, а с этими проклятыми рифмами еще неизвестно сколько придется провозиться. Вот и попробуй, успей! А не успеешь, попадешь Клавке на зубок, так просмеет, жизни не будешь рад... Клава, Клава! Только у всех и разговору, что о Клаве Волновой. А кто она такая, эта Клава? Технолог, девчонка, вот и все тут! Нахватала нагрузок — она и комсорг, она и редактор, она и член цехкома — вот теперь и носится по цеху, как угорелая. Суется везде, куда просят и не просят!

Положим, это верно, с нормой у Саши не всегда ладится. Бывает, что уже конец смены, а у Саши все еще неизвестно, то ли будет у него сегодня норма, то ли нет.

Одним словом, концы с концами еле-еле сходятся. Конечно, Саше досадно и обидно, на душе кошки скребут. Приходится в последние часы нажимать, что есть сил.

А тут еще как из-под земли вынырнет Клава. Прильнет к уху и надрывает свой голосишко:

— Саша, ты скажи прямо, по-комсомольски: может быть, тебе помощь нужна? Не стесняйся, говори, я сейчас организую! Мы всех отстающих берем на буксир, и тебя заодно возьмем!

И пошла, и поехала! Даже в голове загудит от всего того, что услышишь от Клавы. Главное, не поймешь: или она издевается над ним, когда помощь предлагает, или в самом деле готова помочь. Как бы там ни было, но Саша еще больше ожесточается, работает, как зверь, выставляет в последние часы на конвейер столько форм, что потом самому становится удивительно — почему он с начала смены столько не давал?

А Клава опять тут как тут! И опять недовольна!

— Видишь, чего это стоило, Саша? Ты работаешь некультурно, вот что. Надо на каждый час график иметь, чтобы работать ровно всю смену!

Культурно, некультурно! Саша сам знает, что некультурно. Что делать, если характер такой? Не один раз он давал себе слово работать, как Алешка: с самого начала смены следить, сколько в час выставляешь опок, и на каждый час давать себе задание.

Но разве он виноват, что ничего не получается? Во-первых, как ни считай, обязательно со счету собьешься. Во-вторых, непременно подвернется какой-нибудь случай и выскочишь из графика. Ну, допустим, подойдет кто-нибудь из ребят, попросит прикурить, разве откажешь? Невежливо, некультурно! А там, смотришь, какую-нибудь новость рассказали — вот и полетел график, нету графика!

Нет, Алеша правду говорит, плохой у Саши характер. Настойчивости ни на грош! Что бы такое сделать, чтобы характер стал потверже? Ведь даже обидно: у всех есть характер, а у него — нет...

Об Алеше и говорить нечего, у него железный характер, сам чорт его не сломает. Даже эта самая Клава, и та с характером. Всегда своего добивается, всегда на своем настоит. Об этом все ребята говорят: если Клава взялась за какое-нибудь дело, — значит, оно непременно выйдет! Решительная девчонка, этого у нее не отнимешь...

Недаром ее так уважает Алеша. Он всегда с ней советуется, да и она тоже за смену раз пять к нему прибежит. Ни с кем Клава в разговоре не улыбнется, а с Алешей смеется непрестанно. Когда на заводе началось шефство инженеров и техников над молодыми рабочими — Клава, конечно, начала шефствовать над Алешей. Вот они и дружат, оба серьезные, оба с характером... Правда, Клава приняла шефство и над ним, Сашей, но дружбы никакой не получилось, наоборот... Лучше бы этого шефства не было: пилит его Клава и пилит, никакого терпения нехватает...

Алешка тоже хорош! Нет, чтобы выручить товарища, вступиться за него перед этой забиякой, — сам не упускает случая лягнуть. Вчера просто заговорил: и стихи пиши, и в один переверт учись работать по его способу, и то и се...

Легко сказать — в один переверт. Ведь для этого переучиваться надо. Потом Алешка еще что-нибудь придумает, — опять переучивайся. Так и будешь всю жизнь переучиваться. «А дураком помрешь...» — неожиданно пришла ему на ум старая поговорка. Нет, дураком умирать все-таки не хочется, надо что-то предпринимать... А чем он, спрашивается, хуже людей? Разве он так уж ничего-ничего не может в жизни достигнуть? Неправда, надо только взяться как следует!

После всех этих размышлений Саша почувствовал большой прилив сил. Вот что: сделает он сегодня два дела. И стихотворение допишет, и попробует на каком-нибудь свободном станке поработать по Алешиному способу — в один переверт. Пусть тогда посмеет сказать, что у него нет характера!

Довольный таким решением, Саша решил не медлить. Он откинул одеяло и, как был, в одних трусах и майке подбежал к столу. Порывшись в груде тетрадей, нашел одну с неоконченным вчера стихотворением и начал писать...

Вскоре проснулся и Коля. Он пробежал глазами по комнате. Кровати вдоль стен, большой квадратный стол посредине, стулья вокруг него, шифоньер с зеркальной створкой, шторки на окнах, зеленая портьера на двери, коврики перед кроватями, этажерка для книг — все это было на своих местах и еще и еще раз напоминало Коле, что он сейчас не в колхозе и не в ремесленном училище, а в городе, что он живет и работает на автомобильном заводе.

«Куда лучше, чем дома!» — подумал Коля, с удовлетворением осмотрев окружающие его вещи. Особенно приятно было ему смотреть на громадный оранжевый абажур, нарядным воздушным шаром висевший в центре комнаты. Купить такой абажур, придумал Саша. Он заявил, что резкий свет лампочки под стеклянным колпаком мешает ему заниматься, настроения не получается. Саша сам сходил в магазин, купил абажур и торжественно повесил его.

И действительно, когда комната осветилась мягким, желтоватым светом, углы потонули в густом полумраке, в комнате стало куда красивее и уютнее. Все одобрили Сашину покупку. Даже скупой на похвалы Алеша одобрительно заметил:

— И верно, куда приятнее стало в комнате... Удачная мысль!

Коля посмотрел на Сашу. В майке и трусах, подогнув ногу под себя, он сидел за столом и писал. Видимо, дела у него ладились: он не отрывал взгляда от бумаги, перо бегало безостановочно.

Коля понаблюдал за ним с минуту, потянулся, хотел встать, но потом раздумал: еще Сашке помешаешь заниматься, да и делать все равно нечего, отчего не поваляться лишнюю минутку? Перевернувшись на живот, он подпер руками щеки и задумался.

Вот уже больше месяца прошло, как Коля поселился в комнате № 22, но все еще не перестал удивляться: до чего ему интересные попались соседи! Больше всего удивила его их настойчивость. Правда, Алеша настойчивый был сам по себе, как бы от рождения. Уж он, что задумает, то и сделает! Саша — тот увлекался часто, а терпения у него маловато. Но и он старался в настойчивости не отставать от Алеши.

Алеша всегда спокойный, держит себя в руках, рассудительный, выдержанный, никогда лишнего слова не скажет. Саша — порывистый, иногда просто суетливый, разговорчивый и уж совсем никакой выдержки нет: как подсказало сердце, так и поступил.

И наружность у них совсем разная. Алеша — высокий, костистый, с широкими крутыми плечами, худощавый, но сильный. Как-то попробовали померяться силами, так Алеша уложил Колю в кровать как маленького, руками словно железом сковал. А ведь он, Коля, в ремесленном, да и в колхозе был по силе не последним среди ребят. Лицо у Алеши продолговатое, нос прямой, тонкий, волосы светлые, невьющиеся, глаза серые, небольшие, но взгляд такой упорный и прямой, что его трудно выдержать.

Саша — коренастый крепыш с пухлым круглым лицом, полными румяными щеками. Волосы темные, слегка курчавые, нос большой, мясистый, глаза черные, широко открытые, выпуклые. Силой он был куда слабее Алеши: пыхтит, сопит, крякает, ярится, дергается туда и сюда — никакого расчета нет! Поэтому скоро и выдыхается. В тот раз Алеша уложил его тоже в два счета.

Саша давно, еще до приезда Коли, увлекся стихами. Пишет и пишет, хотя каждый день собирается бросать это дело. Наизусть стихов знает столько, что даже трудно себе представить, как он их умудряется запоминать. Перечитал и заучил их целую кучу, потому решил писать сам. Целые ворохи бумаги исписал, вон сколько тетрадок растолкано по всем углам комнаты.

И, наверное, не такие уж плохие стихи. В стенной газете не бракуют, а к празднику Клава Волнова заказала специальное стихотворение. Коля слышал, она так и сказала: «Ты у нас в литейке самый первый поэт. Будь любезен, напиши стихотворение к празднику Советской Армии. Это тебе комсомольское поручение». А Клава Волнова — технолог, развитая девушка, уж она-то, наверное, разбирается в стихах. Она не сказала бы так, если бы стихи у Саши были плохие.

Алеша — тот совсем другой человек. Алеша уважает технику, пожалуй, побольше, чем Саша свои стихи. Он серьезный парень. Недаром с ним советуются, к нему прислушиваются не только он с Сашей, часто и из соседних комнат приходят люди, чтобы поговорить с Алешей о своих делах.

Вот забрал он себе в голову, что может набить тысячу опок за смену. Тысячу опок на мелкой формовке, когда норма по Алешиным деталям — сто сорок штук! Надо же задумать такое! Коля как-то заговорился с Клавой Волновой. Она сказала, что на московском заводе есть формовщик, который на этих деталях давал, самое большее, девятьсот штук. Москвич, старый рабочий, и то смог дать только девятьсот, а Алеша задумал его перегнать!

Между прочим, по всему было видно, что Клава не только одобряла Алешину затею, но и болела за него всей душой. «Понимаешь, Коля, — волновалась она, — тут дело не в том, что наш Алеша прославится. Совсем не в этом, а в том, что всей нашей организации, всему цеху, — да не только цеху, всему заводу, — покажет, как надо бороться за коммунизм! Ведь это что такое — бороться за коммунизм! Это значит давать возможно больше продукции и самого хорошего качества. Наш Алеша не свое личное дело делает, а наше общее, коллективное...»

«Личное, коллективное, коммунизм, продукция... не сразу и разберешься, как связать все эти слова, но понятно одно: переживает Клава за Алешу здорово».

У Коли затекли руки. Он перевернулся на спину и начал думать о себе. Хорошо, что после ремесленного он попал в такую компанию. Ребята ему крепко помогают разбираться и в жизни и в работе. Он замечал, что, может быть, и не сговариваясь, они вели его за собой, направляли его, следили за ним. Саша иногда усаживал его на стул и начинал читать свои стихи. Коля слушал внимательно, напряженно, но ничем не показывал, нравятся ему стихи или нет. Если ему кое-что и приходилось не по вкусу, он стеснялся говорить. Кое-что он просто не понимал, а расспрашивать не хотелось.

Сашу выводило из терпения такое упорное молчание. Он сердито выкатывал глаза и смотрел в упор:

— Ну, как, Колька? Ничего?..

Коля видел, что ему не отмолчаться и примирительно говорил:

— Вроде как бы ничего...

Саша смотрел на него с сожалением и грустно вздыхал.

— Эх ты, вроде да как бы! Ничего-то ты не понимаешь... Чем бы тебя еще занять? Пошли в кино?

В прошлый выходной — Коля понимал, что сделалось это не случайно, — Саша повел его в горы на лыжах. Что ж, и это хорошо! Нет у него на родине, в барабинских степях, таких густых сосновых лесов, какие разлеглись здесь, вокруг завода. О горах и говорить нечего — там степь да степь кругом! Значит, уральские леса и горы посмотрел — это раз! В отпуск поедет к себе в колхоз — будет о чем порассказать. А второе — увидел с горы, каким будет этот город, когда отстроится, и в котором, по всей видимости, он будет коренным жителем. Большой будет город, красивый!..

Алеша тоже не забывал о Коле. Обычно перед концом смены он появлялся у Колиного станка и смотрел, как тот очищал механизм и сдавал его сменщику. Потом вел в душевую и следил, чтоб Коля отмылся, как следует. Затем они ходили из цеха в цех!

Особенно любил Алеша показывать главный конвейер.

Широко открытыми глазами смотрел Коля на это чудо труда — рождение грузовика. В те далекие времена, когда он, маленький, жил себе потихоньку в колхозе, ему и не снилось, что он когда-то увидит такие необыкновенные картины. Даже не верилось, что грузовики, без счета пробегавшие по деревне, делались здесь, в этом длинном промежутке, между двумя рядами стройных, уходящих вдаль колонн. Слишком простой, будничной казалась обстановка для создания такой умной машины, как автомобиль...

Но это было так. Коля узнавал отдельные узлы и детали машины в пирамидах, сложенных вдоль эстакады. Он видел, как обрабатывались эти детали.

Вот исток главного конвейера — рамное отделение. Оглушающий звонкий клекот пневматических молотков, мощные вздохи прессов неслись отовсюду. Одним нажимом пресса сверкавшая звездой раскаленная заклепка вдавливалась в круглое отверстие, скрепляя собой части рамы. Рамы переходили от одного клепального стенда к другому... Потом их подвешивали на цепи электроподъемника и через широкий проем в стене выкатывали на сборку, устанавливали на конвейерные цепи. Привычными, размеренными движениями рабочие закрепляли на раме задний мост, переднюю ось.

Украшенная одиноко торчащим рулем рама на минуту исчезала в окрасочной камере и выходила из нее чистенькая, блестающая свежей зеленой краской. Сборщики ставили мотор, крылья, радиатор, колеса. После установки колес эстакада кончалась. Машина вставала на собственные ноги. Уже в последние минуты из широкого проема в потолке, покачиваясь на тросах, на машину спускалась кабина, из другого проема — кузов.

Началась регулировка и проверка новорожденного грузовика. Алеша говорил ему в это время серьезно и наставительно:

— Ты все это, Коля, должен знать, как свои пять пальцев. Понимаешь, завод этот наш — мой, твой, Сашкин, всех нас! Мы его хозяева и должны хорошо знать, что к чему здесь. Вот видишь — кронштейн. Может быть, он в твою опоку отлит. Ты понимаешь — в твою, твоими руками сделанную! Ведь этим гордиться надо!

Коля молчал и думал: «Хозяин, хозяин... хорошо тебе говорить, когда ты по три нормы в смену даешь. А я? Вчера из ремесленного прибыл, едва-едва в норму укладываюсь — какой я хозяин?» Непривычно звучало все это для Коли, трудно было ему освоиться с мыслью, что он, Коля, вместе со всеми отвечает за все богатое хозяйство большого и сложного завода. Он отвечает за завод! Иногда Коле становилось немножко обидно, что ребята обращались с ним, как с совсем маленьким — даже в душевую ходили смотреть, чисто ли отмылся... Но в тоже время он сознавал, что так и нужно делать, что он очень мало знает об этом большом заводе и что каждый разговор с товарищами дает ему много полезного. Он как бы взбирался на гору, с которой лучше видно кругом...

Признаться, он завидовал немного и Алеше и Саше. Им хорошо: они уже второй год на заводе, определились, дорожку себе выбрали. Один увлекся стихами, другой — техникой. А какую дорожку выбрать ему? Стихи он только слушать любил, писать совсем не тянуло. Техника, конечно, интереснее. Если Алеша задумал добиться тысячу опок в смену, то почему бы ему, скажем, по своим деталям не взять курс на триста штук? Коля, знал, что не так это просто. Надо иметь прежде всего, большой навык в работе. Такого навыка, нужно прямо сказать, у него еще нет...

Он смотрел, как работает Алеша: у того все ходуном ходит, все как бы само собой делается. Никогда не заметишь, что он устал. Руки, все тело двигается свободно, легко, без напряжения: в игрушки играет человек, а не формует. Коле так не суметь, нет! По крайней мере, сейчас не суметь. Надо учиться мастерству, а это сразу не дается. Потом нельзя хвататься за все сразу. Надо все делать по порядку. Положим, наловчился формовать одну деталь, можно сделать ее с завязанными глазами — тогда за другую берись. А если начнешь хвататься за разные детали — в дураках останешься...

Да и к чему это? Торопиться в таком деле нельзя. Работает он всего месяц — время еще не ушло. Заработок хороший, квартира — куда лучше, соседи — ребята хорошие, не драчуны какие нибудь...

Даже мать, — не утерпела, недели две тому назад приехала проведать сынка, — и та осталась довольна его житьем-бытьем. А уж на что порядок любит и понимает в нем толк.

На прощанье она сказала:

— Держись, сынок, за ребят этих, за завод этот, за места такие благодатные! По всему видать — в хорошую компанию ты попал! Чует материнское сердце: люди к правильной жизни идут, — иди и ты с ними!

Конечно, надо идти с ними. А тем временем и присмотреться можно будет, как и что выбрать себе для занятия. Ведь смена вон какая короткая, всего восемь часов. Остальные-то шестнадцать тоже надо чем-то заполнить, не все же время на боку валяться...

Коля встал и начал одеваться. Саша взгромоздился на стул вместе с ногами, навалился на стол и сосредоточенно читал написанное, хмурясь и шевеля губами. Он мельком оглянулся на Колю и тотчас же заговорил:

— Слушай, Колька, а ведь получилось! Честное слово, получилось! Я бы сказал, даже здорово вышло... Вот, послушай:

Солнце, свети над просторами пашен,

Разгоняй непроглядный мрак.

Грозную поступь Армии нашей

Пусть слышит враг!

Звучит, правда?

— Да ты бы оделся хоть... Замерзнешь.

— Верно, одеться надо. Сейчас в цех пойду. «Вот, Клавдия Афанасьевна, получайте! Досрочно написал!» Посмотрим, какой у нее будет выражение лица... Ничего, ничего, Колька, и у нас оказывается, характерец есть!

Он был так возбужден, что чуть не порвал рубашку, надевая ее на себя. Взяв мыло и полотенце, он пошел умываться, но не утерпел и еще раз вернулся к столу, чтобы перечесть стихотворение. Прочитав, он довольно улыбнулся и вышел в умывальную. Коля ринулся вслед за ним.

— Подожди, Саша, мыться вместе пойдем!

Звонко шлепая тапочками, он вихрем промчался по тихому коридору и вскоре из умывальной донеслось громкое покрякивание, всплески воды. Саша лил на себя воду пригоршнями и приплясывал перед умывальником, не то от холодной воды, не то от избытка сил...

Ярко горело и искрилось затянутое морозными узорами и освещенное солнцем окно. Утро было в полном разгаре.