К символике Единорога у Н. Клюева

К символике Единорога у Н. Клюева

«Сердце Единорога», «Долина Единорога» — так озаглавлены третий и второй от конца разделы двухтомного сборника «Песнослов», составленного в 1919 году самим Н. Клюевым из уже опубликованных и неизданных стихотворений 1914–1919 годов[638]. Но в двух этих разделах, занимающих две трети (164 страниц) второго тома «Песнослова», единорог не упоминается ни разу, и смысл этих заглавий не стал предметом специальных исследований. Самое Полное собрание стихотворений и поэм Н. Клюева, составленное В. П. Гарниным в 1999 году, озаглавлено «Сердце Единорога», но и этот выбор не мотивирован.

Первым заговорил о символике единорога (как символе чистоты и девственности) Э. Б. Мекш (1939–2005), отмечая присутствие белизны в первых двух разделах, в особенности в поэмах «Белая повесть» и «Белая Индия»[639]. Польский ученый Ежи Шокальский подошел к вопросу о смысле мифологемы единорога в «Долине Единорога», выделяя андрогинность единорога, который «совмещает женскую мягкость и мужскую твердость»[640]. И Л. Киселева в предисловии к недавно вышедшему собранию воспоминаний современников о Н. Клюеве, в связи со стихом «В легенде став единорогом…» из стихотворения «Клеветникам искусства» (1932), приводит традиционные значения единорога: он очищает воду, «он обозначает также Христа, помогающего падшему человеку»[641]. Единорог встречается еще два раза в поэзии Клюева: в стихотворении «Мне революция не мать…», идущем вслед за «Клеветникам искусства», и в «Медном ките», завершающем последний раздел «Песнослова» — «Красный рык», который Э. Мекш считает ассоциативно связанным с единорогом первых двух разделов: «Кто беременен соломой, — родит сено, / Чтоб не пустовали ясли Мира — Великого Единорога». Встречается еще «лежанка-единорог» (в поэме «Деревня»), где единорог играет роль сравнивающего (лежанка — длинный выступ у печки)[642].

Несмотря на скудные следы в поэзии Клюева, единорог не случайно поставлен во главу двух разделов «Песнослова», и надо попытаться ответить на следующие вопросы: какое представление о единороге мог иметь Клюев, каким смыслом (какими смыслами) он его наделял, какое освещение эта мифологема бросает на стихотворения обоих разделов «Песнослова»?

Единорог в образе белого коня (или козы) с одним рогом посреди лба встречается во всех культурах Европы, Азии и Африки[643]. На русский Север он пришел из Библии и из апокрифов и стал, в отличие от западных стран, где он усвоился культурой Ренессанса, традиционным орнаментом на предметах русского крестьянского избяного быта наряду с Сирином[644]: лопастях прялок, наличниках, полотенцах и т. п.

В русской Библии единорог упоминается 6 раз и знаменует собой неукротимость, быстроту, силу[645].

В Числах (24:5–8) Валаам говорит:

Как прекрасны шатры твои, Иаков, жилища твои, Израиль! […] Бог вывел его из Египта, быстрота единорога у него[646], пожирает народы, враждебные ему, раздробляет кости их и стрелами своими разит врага[647].

В книге Иова (39:9–10) Бог говорит о неукротимости единорога:

Захочет ли единорог служить тебе и переночует ли у яслей твоих? Можешь ли веревкою привязать единорога к борозде, и станет ли он боронить за тобою поле? Понадеешься ли на него, потому что у него сила велика, и предоставишь ли ему работу твою?

Наконец, в Псалмах единорог выступает как зверь опасный («Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, избавь меня» — 22 (21):22), быстрый («и заставляет их скакать подобно тельцу, Ливан и Сирион, подобно молодому единорогу» — 29 (28):6) и дающий силу: «а мой рог[648] Ты возносишь, как рог единорога, и я умащен свежим елеем» (92 (91):11). Единорог выступает здесь символом Божественной благодати.

Из Библии и с восточными наслоениями единорог (он же «индрик»[649]) перешел в космогонические и физиологические византийские апокрифы, которые переводились на Руси начиная с XI века: «Повесть о Варлааме и Иосафе», где единорог — «образ смерти, вечно преследующей род Адама и наконец пожирающей его»[650]; «Физиолог» (древняя, т. н. александрийская редакция), в котором единорог имеет свойство очищать водоемы и быть укрощаемым девственницей:

Имать же инорог ин обычай: яко в глубоцей пустыне не обретаются реки, токмо от дождя собирается мала вода, в малых ямах земных, и та от солнца бывает горька: собираются убо все звери пити и не могут, зане есть горька; сего ради ожидают, дондеже приидет инорог пити; и егда преклонится, достигает первое рог его в воду, и услаждает ю, и пиет первое той, таже прочии звери <…> Инорог за жестоту и крепость от ловителей неудоб ятися может; аще же едина исходит к нему дева чистая, ту он за чистоту возлюбив, удоб прикосновен ею бывает и осязаем[651].

Поэтому считалось, что рог единорога (в виде порошка из клыка кита-нарвала) обладает целительными свойствами и предохраняет от отравы. В «Беседе Иерусалимской» (или «Повести о Волоте Волотовиче», восходящей к «Вопросам Иоанна Богослова Господу на Фаворской горе») мотив единорога-водохранителя более развернутый: он прогоняет змея, который не давал людям и зверям напиться воды. Поэтому он «зверь зверем мать»[652]. В «Стихе о голубиной книге» (стихотворном варианте «Беседы») единорог — «всем зверям отец» (или мать):

Единорог звирь над звирямы звирь, / Как живет тот звирь во Фаор-горы / Походит он по подземелью, / Почищает ручьи и проточины; / Куда звирь пройдет, / Туда ключ кипит; / Куда звирь тот поворотится, / Вси звири звирю поклонятся: / Потому тот звирь над звирямы звирь[653].

Единорог является райским обитателем. В Китеж-граде:

Алконаст райская птица ходит и дивные единороги, а у градских ворот львы и ручные драконы заместо стражи стоят[654].

Единорог как символ силы начинает использоваться в качестве государственной эмблемы в XV веке.

Единорог был геральдическим символом всех московских государей, начиная с Ивана III и кончая Алексеем Михайловичем Романовым, и одновременно одним из важнейших символов русской государственности, наряду с двуглавым орлом[655].

Единорог был личной эмблемой Ивана Грозного, символом силы, непобедимости и богоугодности[656].

Второй главный мотив — кротости и непорочности — стал доминировать в христианской культуре, особенно в Западной Европе. Единорог становится символом Благовещенья и Боговоплощения, эмблемой Девы Марии. Он изображается рядом с девушкой, наклонившим свой рог к ее лону.

В России единорог остался в области народных поверий, орнамента и геральдики; художников или писателей он не вдохновлял. Исключение составляет пьеса Н. Гумилева «Дитя Аллаха» — арабская сказка в трех картинах[657]. Пери спускается на землю, чтобы стать «милой» лучшего из сынов Адама. Дервиш дарит ей два «волшебных средства» (по терминологии В. Проппа): белого единорога (который живет в волшебном саду Гафиза) и Соломоново кольцо: «Покорный только чистой деве / И сам небесной чистоты, / Единорог ужасен в гневе / Для недостойных красоты». Пери встречает юношу, который возжелал ее: единорог его убивает. Бедуин и калиф тоже не выдержали испытания. Лишь поэт Гафиз достоин пери[658]. К. М. Азадовский установил связи Клюева с акмеистами[659], и совсем не исключено, что поэт знал эту пьесу.

Такова картина представлений о единороге, на которую Клюев мог опереться, когда выбирал названия разделов «Песнослова». Теперь надо задать себе вопрос, какие мотивы двух этих разделов могут соответствовать символике (и какой символике) единорога. Ведь «под эгидой» единорога должна находиться значительная часть стихотворений. «Сердце Единорога» и «Долина Единорога» не задумывались как поэтические циклы — но они содержат циклы: «Избяные песни» (реквием по матери) и «Спас», в начале первого раздела и перед концом второго, и «Поэту Сергею Есенину». На стыке разделов помещены поэмы «Белая повесть» и «Белая Индия», которые скрепляют их общей эсхатологической тематикой; «Белая повесть», посвященная памяти матери, перекликается также с начальными «Избяными песнями» и образует кольцевую концовку раздела. Диптих «Единорога» кончается поэмой «Поддонный псалом», которая тематически связана с обеими «белыми» (духовными — о поисках «предвечности» и сокровенного рая) поэмами. Эти три поэмы образуют как бы три «столпа» (три «кита»).

В «Сердце Единорога» преобладает, кроме поминального настроения, крестьянская, фламандская тематика. При чем тут единорог? На первый взгляд он никакого отношения не имеет к содержанию раздела, Но ведь речь идет о сердце единорога. В клюевском словаре сердце находится на втором месте по частоте употребления (существительных) — 178 раз (на первом месте душа, 203 раза, на третьем — песня, 145[660]). Сердце — средоточие и цель духовных поисков поэта, «сердц[е] земно[е], где праотцов дом» («В селе Красный Волок пригожий народ…»), «Господа сердце» («Белая Индия»), Путь к нему проложен через сердце избы: «Чрез сердце избы» проходит дорога к «адамантов[ому] бор[у]» [т. е. раю] «с Соловков на Тибет» («Белая Индия»). «Изба — святилище земли / С запечной тайною и раем» («Поэту Сергею Есенину»). В ней обитает «запечный Христос» («Вылез тулуп из чулана…»). А единорог — символ Христа и обитатель рая.

В «Белой повести» «Бледный Конь», который прискакал в избу и превращает избу в райское пространство, вряд ли есть конь бледный всадника-смерти (Откр 6:8): это «конь белый» (Откр 19:11–16), символ Христа, победы и радости:

Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим. Он имел имя написанное, которое никто не знал, кроме Его Самого. […] Имя ему: «Слово Божие» […] Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы.

Загадочное местоимение «Оно» из «Белой повести», которое кличет поэта «в Миры» и которое иногда соотносят с Фрейдовым Id[661], — не оно ли то «имя, которое никто не знал», — «Слово Божие», сиречь Единорог? Как в 1 (3) книге Царств 19:12 («веяние тихого ветра»), у Клюева оно сопровождается мягкими, домашними звуковыми знаками («Родимой рябкой кудахчет», «Воркующим, бархатным громом», «Куличневым, сдобным трезвоном», «Пророческим шелестом пряжи»).

В «Долине Единорога» как будто расширяется поэтическое пространство: от внутреннего (сердце) к внешнему миру (долина). Наряду с крестьянской тематикой главные мотивы — проклятие городского, «каменного» и «бумажного», ада, зачатие нового Спаса[662]. К этим мотивам лучше всего и подходит символика единорога.

Единорог, присутствующий в заглавии, распространяет свои качества на все стихотворения раздела. Мир лежит во зле: «Грядет на ны Сын Бездны семирогий![663]» («Громовые, владычные шаги…»). Единорог противостоит — как противоядие, как противоборствующая сила — семирогому бесу и другим «многохоботным» чудовищам: «Страсть многохоботным удом / Множит пылающих чад» («Неугасимое пламя…», из цикла «Спас»).

Необходимо духовное преображение, которое осуществляется посредством единорога. Единорог выступает как оплодотворяющая сила и соответствует главной теме «Долины Единорога» — проникновению божественного начала в материю (человека или природы). Душа — дева, ждущая Жениха небесного (образом которого является единорог) и соединения с ним: «Милый, явись, я — супруга, / Ты же — сладчайший жених» («Неугасимое пламя…»).

Долина — это весь мир, по которому ходит единорог. Но долина (женского рода) есть и нива (36 раз употребляется у Клюева), лоно матери и Матери-Земли, готовое для приятия семени: «Лавой семя вскипит, изначальным хотеньем / Дастся солнцу — купель, долу — племя богов» («Будет брачная ночь, совершение тайн…»). Долина может истолковываться также в плане «геоантропографических» автоописаний клюевской плоти: «Есть берег сосцов, знойных ягодиц остров, / Долина пахов, плоскогорье колен» («Четвертый Рим»)[664]. Противопоставляя своего Христа Христу А. Белого (у него он «только монада <…> только лилия, самодовлеющая в белизне»), Клюев пишет:

…Для меня Христос — вечная, неиссякаемая удойная сила, член, рассекающий миры во влагалище, и в нашем мире прорезавшийся залупкой — вещественным солнцем, золотым семенем непрерывно оплодотворяющий корову и бабу, пихту и пчелу, мир воздушный и преисподний — огненный[665].

Фаллическая символика единорога очевидна, но речь идет о «духовном фаллосе», о духовном оплодотворении, о «безмужн[ем] зачат[ии]»[666], о «духовн[ом] зачат[ии]» («Поддонный псалом») — это неосуществимый идеал для Клюева, певца как скопчества, так и исступленных соитий, которые могут быть инфернальными. Плуг является эквивалентом рога единорога: «Здесь Зороастр, Христос и Брама / Вспахали ниву ярых уд, / И ядря — два подземных храма / Их плуг алмазный стерегут» («„Я здесь“ — ответило мне тело…»). Единорог — фигура не столько андрогина, сколько девственности (см. картину Рафаэля «Дама с единорогом», 1505–1506), сублимированной, эсхатологической сексуальности. Единорог связан с хлыстовством (боговоплощение должно осуществиться в каждом человеке) и скопчеством, «когда безудный муж, как отблеск Маргарит, / Стокрылых сыновей и ангелов родит!» («О скопчество — венец, золотоглавый град…»). Единорог ассоциируется еще с луной[667], но было бы натяжкой устанавливать связь андрогинного единорога с «Людьми лунного света» В. Розанова.

Единорог символизирует и синтез противоположностей: Востока и Запада, Христа и Брамы, Часослова и Корана, Вологды и Багдада, медведя и телицы (см.: Исаия 11:6–8), мужика и пролетария — мотив, кульминация которого придется на «Красный рык» и сборник «Львиный хлеб» (1922).

Вот почему Сезанн и Суслов, / С индийской вязью теремов, / Единорогом роют русло / Средь брынских гатей и лесов.

(«Мне революция не мать…»)

Стада носорогов в глухом Заонежьи, / Бизонный телок в ярославском хлеву…

(Из цикла «Ленин»)

Гулы в ковриге… То стадо слонов / Дебри пшеничные топчет пятой: / Ждите самумных арабских стихов.

(«Суровое, булыжное государство…»)

В заключительной поэме «Песнослова» — «Медный кит» — виртуальный образ единорога принимает космические черты:

Бодожёк [посох] Каргапольского Бегуна — коромысло весов вселенной,

И бабкино веретено сучит бороду самого Бога: —

Кто беременен соломой, — родит сено,

Чтоб не пустовали ясли Мира — Великого Единорога.

Итак, хотя единорог, собственно, и появляется (с большой буквы) только в последней поэме «Песнослова», виртуально он присутствует во всех разделах второго тома, коннотируя стихотворения с символикой Христа (Боговоплощение в «Белой повести»), девственности, противоядия, синтеза. Он также присутствует на фонетическом уровне, в виде рифм (рок, рожок, сорок, дорог/Бог, пророк, отроги, пороги) или анаграмм (Егорий, гор[668], косогор, гроз, гром, горох, рогожи)[669].

Проецируя смысловые мотивы на стихотворения разделов, единорог придает им в конце концов значение цикла. Внутри цикла стихотворения приобретают дополнительное значение благодаря объединяющей и синтетизирующей функции единорога. Клюевский единорог — более многозначный образ, чем «красный конь» революции[670].

В конечном итоге единорог — это сам поэт (как и кит: «Я — Кит Напевов», «Четвертый Рим»[671]), который родил в себе Христа («Я родил Эммануила — / Загуменного Христа») и стремится воплотить Слово в творение, в Красоту былую и будущую.

В поэме «Мать-Суббота», где продолжены мотивы зачатия, рождения (Бога, хлеба, поэзии) из «Долины Единорога», зачатие стихотворения уподобляется духовному соитию с конем-мерином (кастрированным)[672]:

Радуйтесь, братья, беременен я / От поцелуев и ядер коня! / Песенный мерин — багряный супруг / Топчет суставов и ягодиц луг, / Уды мои словно стойло грызет, / Роет копытом заклятый живот, / Родится чадо — табун жеребят, / Музыка в холках и в ржании лад.

Рождаются «духостихи»:

Духостихи — златорогов стада, / Их по удоям не счесть никогда, / Только следы да сиянье рогов / Ловят тенета захватистых слов.

Поэт сам аттестует себя как «первый / Гуртовщик златорогих слов» («Меня хоронят, хоронят…») и утверждает свою самобытность: «Не будет лаковым Клюев, / Златорог — задорным кутёнком!» («Четвертый Рим»),

Единорог — типичный синтетический клюевский образ, вмещающий библейскую, эротическую, эсхатологическую символику, но больше всего — олицетворяющий то, что для Клюева составляет сущность жизни и ее преображение: поэзию.

____________________

Мишель Никё