0.1. Постановка вопроса

0.1. Постановка вопроса

Центральную тему творчества О. Мандельштама можно обозначить как «слово и культура». Именно так называлась переломная статья 1922 года, которая открыла сборник литературно-критических работ «О поэзии» (1928). В сходных культурно-филологических категориях Мандельштам определял и то литературное течение, в котором он сформировался как самостоятельный поэт: акмеизм, по Мандельштаму, — это, с одной стороны, «тоска по мировой культуре», с другой — «совесть поэзии», «суд над поэзией» (IV, 33)[1].

Уже стало традицией начинать разговор о творчестве Мандельштама с этой цитаты о «тоске по мировой культуре». Ориентация на чужую культуру (в Древней Руси — на Византию, с XVIII века — на Западную Европу) — один из константных императивов русского культурного самосознания. Поэтому на первый взгляд в мандельштамовском определении нет ничего, что бы отличало акмеизм от многих других явлений русской культуры. Более того, в объеме знаний о мировой культуре акмеисты значительно уступают своим учителям, так что «тоской по мировой культуре» скорее можно было бы назвать символизм.

Исследователи нередко перенимали мандельштамовскую формулу, не останавливаясь ни на ее лексическом оформлении, ни на контексте ее произнесения. Составляющие мандельштамовской формулы восходят к идейно-художественному миру немецкой литературы конца XVIII — начала XIX века. «Тоска» представляет собой русский перевод-эквивалент тоски-томления («Sehnsucht») немецких преромантиков по блаженному Югу, а понятие «мировой культуры» («Weltkultur») отсылает к Гете. Этот немецкий подтекст в определении акмеизма не случаен — в 1930-е годы Мандельштам интенсивно занимался Гете; образ немецкого поэта стал ключевым в поэтическом обращении «К немецкой речи» (1932), которое начиналось с реминисценции из стихотворения Гете «Selige Sehnsucht» («Блаженная тоска»). Говоря именно об этом стихотворении, вдова поэта отметила, что немецкая поэзия была для Мандельштама «самая близкая» (Н. Мандельштам 1990а: 226). Стихотворение «К немецкой речи» поэт читал на одном из своих поэтических вечеров весной 1933 года — вероятно, тогда им и были произнесены слова о тоске по мировой культуре[2]. При этом Мандельштаму пришлось объяснять публике, что его стихотворение было написано в 1932 году, то есть во время проведения официальных торжеств по поводу столетия со дня смерти Гете, а не в 1933-м, когда пронемецкая позиция могла быть понята неправильно.

Все это говорит о значимости образов немецкой культуры в творчестве Мандельштама и косвенно подтверждает процитированные слова вдовы поэта. Вместе с тем данный пример показывает, что адекватное понимание как отдельных поэтических и критических высказываний Мандельштама, так и его культурософских[3] и поэтологических позиций возможно лишь в том случае, если их рассматривать в контексте развития всего поэтического мира поэта в его взаимосвязи с конкретными внелитературными событиями.

Мандельштам был выходцем из провинциальной еврейской семьи и поэтому изначально не ощущал себя прямым наследником русской и европейской культур. «Выбор культуры», как и выбор русской поэзии, был для него «актом личной воли» (Гаспаров 2001b: 195). Первую попытку выхода из «иудейского хаоса» сделали уже родители Мандельштама: отец бежал из «талмудических дебрей» (II, 356) в мир немецкого Просвещения, мать сознательно прививала себе и детям русскую культуру. В Тенишевском училище Мандельштам усовершенствовал свой немецкий, а в 1909–1910 годах провел два семестра в Гейдельберге.

Прогерманские вкусы отца, уроки немецкого в Тенишевском, а также пребывание в Германии подготовили интерес Мандельштама к немецкой культуре. В дальнейшем этот интерес определялся культурософскими и поэтологическими установками поэта. Русская культура осознавалась им как своя, родная стихия, которую еще нужно освоить и усвоить. В то же время Мандельштам понимал, что русская поэтическая культура сформировалась, синтезируя и адаптируя культурно-эстетические достижения Европы, прежде всего Германии и Франции. Перенимая принцип синтеза, Мандельштам тем самым не просто избрал плодотворный путь освоения русской культуры, но и уловил саму синтетическую установку русской культуры. Немецкий и французский элементы привлекали его тем, что они изначально присутствовали в русской поэтической культуре. Это побудило Мандельштама сознательно тематизировать русско-европейские культурные и литературные связи.

Отдельной самостоятельной темой поэзии Мандельштама оказывается синтетическая установка русской поэтической культуры. Так, уже в раннем стихотворении «В непринужденности творящего обмена…» Мандельштам поставил перед собой конкретную поэтическую задачу:

В непринужденности творящего обмена

Суровость Тютчева — с ребячеством Верлена —

Скажите — кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать?

(«В непринужденности творящего обмена…», I, 33)

В этом программном стихотворении обозначен как сам поэтический принцип синтеза-соединения, так и его объекты: «немецкая» тютчевская суровость и французская верленовская самоирония. Этот краткий четкий манифест — самое раннее свидетельство метапоэтичности мышления Мандельштама. За поэтическим высказыванием у него часто стоят историко-литературные размышления, и если в ранней лирике поэта они существуют скорее имплицитно, то в 1930-е годы они эксплицируются в «Стихах о русской поэзии» и поэтических обращениях к немецкой, армянской и итальянской литературе. Метапоэтичность отличает даже те произведения Мандельштама, которые реагировали на самые актуальные события и запросы современности. Изучая его поэтический мир, исследователь обязан помнить, что поэтическими средствами поэт часто передает информацию историко-литературного и поэтологического характера. С одной стороны, перед исследователем — поэзия рефлексивная, с другой стороны, Мандельштам не только метапоэтизировал свои высказывания, но и тематизировал саму метапоэтичность поэтической речи.

Уже современники поэта отмечали свойственную Мандельштаму поэтику синтеза и культурософско-филологическую направленность его лирики. Так, В. М. Жирмунский, используя шлегелевское выражение, утверждал, что стихотворения поэта являются «не поэзией жизни, а „поэзией поэзии“ („die Poesie der Poesie“)» (1977: 123). По мнению Н. Я. Берковского, Мандельштам — «историограф, мыслящий исторический процесс сжатою символикой словесных образов» (1989: 296); его стихи представляют собой «„художественную критику“ (там же: 297) на темы театра, архитектуры и поэзии»: Мандельштам «неустанно» стремится вложить реалии, попавшие в его поэтическое поле зрения, «в их культурно-исторические „гнезда“» (там же: 299). Б. М. Эйхенбаум в своей речи, предварявшей последнее официальное выступление поэта с чтением стихов (на котором и были произнесены слова о тоске по мировой культуре), говорил о «филологизме» Мандельштама; по мнению исследователя, лирика Мандельштама является своего рода поэтологической «лабораторией» стиха, где ставятся «химические опыты» над словом (1987:448, прим.1). Естественно-научными метафорами исследователь косвенно подчеркнул научность мандельштамовской поэтики.

Таким образом, мандельштамовскую «тоску по мировой культуре» точнее будет назвать тематизацией восприятия европейского наследия в русской культуре и литературе. При этом мировая (читай — европейская) культура для поэта не бесформенная абстракция. Европа Мандельштама имеет конкретные культурно-исторические контуры: это прежде всего античность (Греция, Рим и входящие в средиземноморскую культуру Черноморье и Кавказ), культура французская (от «Песни о Роланде» до Верлена и импрессионистов), а также итальянская поэзия Возрождения (от Данте до Тассо). Неотъемлемой частью мировой культуры, одним из важнейших для Мандельштама «культурно-исторических гнезд» являлась и культура немецкая.

Стихи Мандельштама писались в конкретном эстетическом и историко-культурном контексте и отвечали не только на поэтические вопрошания самого поэта, но и на насущные проблемы и события современности. Они были частью динамически развивающегося литературного процесса эпохи и возникали в рамках конкретной полемики с символистами (1910-е годы) или в контексте изменений литературного быта 1920–1930-х годов. Немецкая тема, наряду с другими «национальными» темами, была одним из конструктивных элементов мандельштамовской поэтики, существовавшей и развивавшейся в конкретных исторических условиях. Поэтому задача исследователя состоит не в том, чтобы механически отбирать из произведений Мандельштама те метапоэтические или культурософские высказывания, которые касаются немецкой культуры, а в том, чтобы попытаться очертить и осмыслить место немецкой темы во всем ее сложном взаимодействии в контексте поэтики Мандельштама.

По ходу работы мы оперировали словосочетанием «немецкая тема»[4], помня о его употреблении у самого Мандельштама[5]; кроме того, в мандельштамоведении принято говорить об античной, романской и других «национальных» темах в произведениях Мандельштама. В своей статье «The Jewish Theme in the poetry of Osip Mandel?tam» (Taranovsky 1974)[6], положившей начало интертекстуальным исследованиям Мандельштама, К. Ф. Тарановский говорил о «еврейской теме», специально не останавливаясь на определении этого понятия. Конечно, из-за своей многозначности, а также смежного употребления в таких различных дисциплинах, как лингвистика, риторика, музыковедение, «тема» может использоваться только как рабочий термин. Кратко очерчивая возможности и границы работоспособности термина «тема» для настоящего исследования, хотелось бы отметить, что понятие темы, соприкасаясь с понятием «семантического поля» (обладающего своими «метафорическими» достоинствами и недостатками), имеет не только аспект собирательности — по отношению к «сырому» образному материалу, но и содержит, в отличие от статического «комплекса мотивов», процессуальный момент их взаимосвязанности и взаимомотивированности. Кроме того, смысловая нагруженность понятия «темы» в музыковедении и при «переносе» в область литературы оставляет за ним потенциал вариативности[7]. Таким образом, уже в самом названии нашей работы заложен один из ее основных тезисов: принадлежность к «немецкому» — не просто случайный критерий набора отдельных разрозненных мотивов, а опорный общий знаменатель мандельштамовской поэтики, один из ее важнейших метонимических двигателей.