Олег Меньшиков: «Человек обязан сопротивляться своему времени»

– Олег Меньшиков известен всем много десятилетий как актер, но вот как художественный руководитель Театра имени Ермоловой он пока неизвестен. Эксперимент поставлен на живом человеческом теле, драма разворачивается на наших глазах. Олег, знаю твой свободолюбивый нрав и независимую повадку. Насколько публика может быть уверена, что эта история продлится, что в один прекрасный-непрекрасный момент ты не скажешь: «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса»?

– Говорят, что я снял все спектакли текущего репертуара, чтобы сделать ремонт, а все совершенно наоборот. Я снял репертуар, потому что под этим репертуаром подписаться я не мог. Я понимал, что это играть – преступление, и оставил только два спектакля. Потом начали мы репетировать кто где, по залам, в декорационном цехе, по всем уголкам театра, и я подумал, раз время идет, раз нам разрешили полгода ничего не играть, почему бы не сделать ремонт. И тут возникает еще один вопрос. Наш мэр Сергей Семенович Собянин рассказывает, что – вот, сделан ремонт в театре Ермоловой. А театр Ермоловой, он, конечно, сделал ремонт, но сделали его мои друзья на их деньги и на мои собственные. Департамент нам, безусловно, помогал, но в другом – дали деньги на новые спектакли и так далее… Я всегда был противником репертуарного театра, и в принципе я им и остаюсь. Я, видимо, решил подрывать его изнутри!

Что касается зрителей, то они могут быть спокойны относительно моего места работы. Был у меня год назад отчаянный порыв уйти, который я усилием воли подавил. Я буду дальше пробовать делать это дело. Но у меня полное ощущение, что государство, которое кричит про репертуарный театр, что его надо сохранять, те люди, которые кричат, – сами-то не понимают, что такое репертуарный театр и что в нем надо защищать и спасать. За что мы боремся? Вот Кирилл Серебренников хочет делать театр-клуб, я тоже когда-то говорил про клуб, но я имел в виду другое. Кто-то сказал: режиссер – это интонация, театр – интонация. В «Мастерскую Фоменко» ходят, в общем, не выбирая названия, особо не выбирая автора, идут – в театр. Они знают, что они там могут получить, – во всяком случае, при жизни Фоменко так было. Я бы хотел, чтобы ермоловский театр – со временем! это годами вырабатывается, намаливается – обладал таким вот театральным обаянием. Когда люди говорят: что сегодня вечером делаем? А пошли в ермоловский! На что – неважно на что!

– Могу сказать, чего ты точно достиг: люди могут сказать – пошли на Меньшикова! На что – неважно на что!

– Это и хорошо, и плохо. С другой стороны, если я как актер этого достиг, это скорее хорошо, а в чем тогда заключается смысл нашей профессии?

– Я к тому, что не так важен порядок слов, который озвучивают те или иные деятели, будь то Серебренников или кто другой. Важен общий тон, вкус личности, которая перед нами… Пока что я пришла в Театр имени Ермоловой, увидела винно-красный бархат занавеса, портьер и кресел, и совершенно успокоилась. Потому что в театр ходят застенчивые мечтательные люди, которых не надо тревожить предложениями лекций о кинематографе и споров о политике. Им нужно заснуть и видеть прекрасные сны. Таких людей гораздо больше, чем развязных и нахальных, часто забывают про то, что надо дать приют мечтателю.

– Приют мечтателю! Да просто возьмем в программу театра.

– Афиша театра пока что вполне «напоминает прежнее». Как в советское время: русская классика, зарубежная классика, современная советская пьеса, современная зарубежная пьеса. Какой же ты разрушитель?

– А я ничего разрушить и не могу. Пьесы как писались и пишутся, так и будут писаться. Если выбирать между французской бульварной пьесой и «Ромео и Джульеттой», я выберу, конечно, «Ромео и Джульетту», но как раз в составлении афиши я не очень понимаю, что такое «репертуарная политика». Каждый режиссер приходит со своей пьесой. Ангажировать режиссера на запланированную постановку немыслимо трудно. Я, например, очень хочу комедию, высокую комедию…

– «Мизантропа»?

– Еще легче. Не понимаю, почему сейчас не ставят Лопе де Вега, почему не ставят Тирсо де Молина – может быть, не умеют? То есть наверняка не умеют. Я предлагал двум-трем режиссерам, они отказываются, продавливают свое, что, наверное, правильно. Поэтому выстраивать репертуарную политику, подчинять театр какой-то одной идее практически невозможно. Как ее выработать-то, эту одну идею, под которую подстраивать репертуар? МХТ был – «общедоступный»…

– У них Чехов был на знамени.

– Безусловно, рождение нового театра связано с новым именем в драматургии, у нас его нет, но у меня такое подозрение, что их, драматургов, и вообще сейчас в театре нет. Такое впечатление у меня, что они все, кому 25–30 лет, ушли на СТС, пишут комедийные программы, сериалы. Уходят туда, где легче, где больше денег, и природный их драматургический талант постепенно исчезает. Потому что, когда человек начинает изменять себе, своим профессиональным и нравственным убеждениям, он начинает разрушаться. Пусть это громко звучит, но это так. Саша Созонов, постановщик нашего спектакля «Портрет Дориана Грея», на днях говорит мне – как вам такой-то артист? Я отвечаю: когда он появился, я думал – Боже, какое чудо. И что? И все, сейчас я его видеть не могу. Он много снимается там, где, на мой взгляд, не надо бы сниматься. Не хочу персонально называть…

– А зачем? Это формула, где можно поставить икса, игрека, зета… много можно назвать фамилий актеров, которые чудесно начинали, а потом, что называется, смылились.

– Точно – смылились. Я, когда попадаю на эти сериалы, думаю: если их так часто показывают, значит, их смотрят, вот в чем ужас-то. Артистов-то вообще что винить, они деньги зарабатывают, а ты говоришь – время культуры, вот оно, время культуры.

– Это для избранных. Спасутся-то не все. Надо знать об этом и пытаться сесть в лодку… Значит, ты такой человек, к которому можно прийти со словами «а я вот пьесу написал», «а я вот спектакль хочу поставить»?

– Когда пришел Созонов, пришли остальные молодые ребята, они сказали – про меня идет такой слух, что к нему не подойти, что его окружает куча посредников, доступа к телу нет и дай бог, чтоб через года полтора это произошло. И когда они понимают, что это возможно в течение десяти минут, они впадают в шоковое состояние, говорить не могут… У нас сейчас открывается новая сцена – малая сцена, строится внутри помещения театра, на 140 мест, современное оборудование, два купола в фойе, где мы можем смотреть на солнышко… Я хочу, чтобы, если в феврале-марте это случится, уже был репертуар. Чтоб не было так – открылись, а играть нечего. И сейчас мы набираем людей, разговариваем с многими молодыми режиссерами. Будет малобюджетный, в хорошем смысле слова, экспериментальный репертуар, должна быть разница между большой сценой и этой новой, маленькой сценой, должны быть любители прийти туда и прийти сюда. Их интересы не всегда будут совпадать. Так что я жду прихода режиссеров, я не так жду артистов – ну, хороших жду, но это не новость, хороших артистов все ждут.

– С репертуаром понятно, все равно придется так или иначе считаться с теми режиссерами, которые придут со своими идеями, а что с труппой?

– Было много разговоров по поводу увольнения из труппы, сокращения штатов и так далее, и так далее. Все это не имеет под собой никакого основания, потому что по российскому законодательству никого из творческого состава уволить я не могу. Человек может только написать заявление «по собственному желанию». Поэтому, когда артист начинает говорить «ах, меня уволят», это все очень некрасивое кокетство. Если они не придут на спектакль, я делаю выговор, потом второй, и на третий только раз я их могу уволить «за нарушение трудовой дисциплины», это да. Но просто так сказать – мадам – мсье, вы мне не подходите как индивидуальность, я вас увольняю, я не имею права. Но я могу брать на договор такое количество людей, которое мне позволяет финансовое состояние театра. Я не обязан в этом вопросе ориентироваться на количество людей в труппе. Труппа большая, скажу правду – раздутая неоправданно.

– Почему-то всегда так получается, как бы ни начинали, – потом все обрастает, все-таки Москва, «как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку», вспомним любимую пьесу…

– Да… Я сразу сказал – ответственности не несу. Нет, за тех, кого я взял в театр на роли, я, безусловно, ответственность несу, я думаю о них, об их судьбе, о том, что они будут играть. Какая-то часть старой труппы тоже вливается постепенно в тот актерский костяк, который я пытаюсь организовать, но большинство пока за бортом. Это опять-таки не моя вина и не их вина. Потом все-таки возрастной ценз. Сейчас в театре самые молодые – 28 лет. Саша Петров, парень, который у нас репетирует Гамлета, – ему, если не ошибаюсь, 24 года. Я очень хочу, чтоб это было открытие для Москвы. Он учился у Хейфеца в ГИТИСе, надо сказать, Леонид Ефимович такие кадры выпускает! Низкий поклон. Этот Саша Петров пришел на показ, и я увидел такое забытое амплуа – герой-неврастеник. Сломал батарею в репзале во время показа, табуретку какую-то сломал, причем я понимаю, что это не эпатаж и не болезнь, он не больной, он нормальный, но по амплуа – неврастеник. Я ему сразу предложил Гамлета. Надеюсь, появится новое имя на театральной карте.

– Было бы замечательно. Итак, художественный руководитель Театра имени Ермоловой Олег Меньшиков думает об актерах, а кто подумает об актере Олеге Меньшикове?

– Серьезный вопрос! Я тебе по большому секрету скажу, мне эта профессия порядком поднадоела уже. Или же я как-то не попадал в какие-то руки… мне повезло когда-то с Фоменко, с «Калигулой». Нет, нельзя сказать, что я невезучий человек, я замечательно работал с Юрием Ивановичем Ереминым, но вообще в театре у меня не много было режиссеров, больше в кино. И сознание театральное у меня когда-то перевернул, конечно, Петр Наумович Фоменко… У меня непреодолимого желания выходить на сцену сейчас нет. Вот я думаю: кого бы сегодня взять да сыграть? Мне режиссер Евгений Каменькович, бывало, все кричал раньше – ты совершаешь преступление, ты не сыграл роль, которая была написана для тебя! Имея в виду Гамлета. А она меня вообще никогда не притягивала, эта роль… Мы говорили с Григорием Добрыгиным недавно относительно Макбета, может быть, мы это и сделаем, я сейчас все секреты раздаю… с другой стороны, какие в наше время секреты, с фейсбуками и прочим…

– Не пользуешься социальными сетями?

– Нет. У нас дома и Интернета нет. Я не горжусь этим, просто нет – и нет.

– О секретах: само по себе название мало что значит – ну Гамлет, ну Макбет, важно же, как это вывернуть-повернуть. А ходишь ли ты в другие театры?

– Очень редко. Не потому что я такой тонкий и ранимый, увижу, что плохо, – и расстраиваюсь, а потому… потому что правда расстраиваюсь. Или не везет мне, не туда попадаю, и не хочется ходить. Я вот всегда приходил на спектакли Джорджа Стреллера, у меня такая компания.

– А Лев Додин в твоей компании?

– Конечно, но когда Малый драматический был на гастролях и Данила Козловский меня приглашал, у меня тоже были спектакли. Кстати, Данила, если ума хватит, а мне кажется, ума хватит, может дать серьезную заявку на лидерство в своем поколении, если это ему нужно. Возможно появление настоящего артиста.

– Додин строит свой театр несколько десятилетий, и я поражаюсь этой воле. И воспитывает все новых и новых актеров, ведь новые молодые модные фигуранты, Боярская, Козловский и другие, – его дети. Но что касается Козловского, пока не сошла миловидность, определить масштаб актера трудно. Больно хорошенький.

– Хорош. Не хорошенький – хорош.

– Чистый принц, а когда есть эта «принцевость», дело о таланте несколько запутывается. Придется подождать лет двадцать.

– Был же в Москве Мочалов, в Петербурге Каратыгин, один – весь природа-расприрода, другой – принц, тоже неплохо было.

– Многие, знаешь, любят таких актеров, чтоб как в «Горе от ума» – «и сам плачет, и мы все рыдаем…» Я все вспоминаю спектакль «Театрального товарищества 814», где ты играл Чацкого, было это…

– Не надо, давно было, давно.

– На другом историческом фоне, как говорится. (Премьера «Горя от ума» состоялась в сентябре 1998 года. – Т.М.) С удовольствием вспоминаю я этот спектакль, он, по счастью, был снят, остался для истории, а не всегда судьба так доброжелательна.

– Ты вспомни, какое время было, хорошо, нашлись тогда спонсоры, ведь вообще ничего не снимали, мы сами сняли.

– И «Калигулы» Фоменко нету?

– И Калигулы нету, с любительской камеры, из центра, какие-то кусочки. Очень жалко.

– А спектакль “N” по дневникам Нижинского?

– Тоже целиком нет, какие-то фрагменты для передач, тогда еще, если помнишь, на телевидении иногда были передачи о театре, сейчас уже этого в помине нет. Хоть на радио есть.

– Тебя радио еще не уговорило что-нибудь почитать? Есть возможность записать любимые стихи, прозу, остаться для архива.

– Я тебе хочу сказать, что мне это дело очень нравится. Мы в театре сейчас занимаемся поэтическим вечером. Название достаточно скучное, но мы его, естественно, хотим сделать как спектакль. Тема – первая волна эмиграции, это Ходасевич, Бунин, Набоков, Гиппиус, Георгий Иванов, Саша Черный. Восемь или девять имен у нас получается. Я обалдел, какие все-таки у них прекрасные стихи и как мало мы их знаем. Меня эта работа очень увлекает, и у меня такое ощущение, что люди почему-то опять хотят слушать стихи. Я разговаривал с Александром Филиппенко, мы хотели с ним, чтобы мой духовой оркестр (в последнее время Олег Меньшиков протежирует духовому оркестру, выступая с ним в представлении «Оркестр мечты. Медь». – Т.М.) играл «Ревизскую сказку» Шнитке, а он читал Гоголя, «Мертвые души». Как-то это у нас сошло на нет, уже, честно говоря, не помню почему. Ему идея понравилась, а я-то просто горел этим. Но, может, мы еще вернемся к этой идее… Я стал спрашивать Филиппенко, как дела с чтецкими программами, он говорит, вы не представляете, было лет десять – гроб. Никому не надо. Какие стихи, какой там Зощенко! А сейчас идет просто какой-то накат волны, люди хотят слушать стихи, хоть по бумажке стой читай – все равно полные залы.

– Правда, лучше стало. А что, в этом поэтическом вечере ты выберешь одного героя или нескольких?

– Принцип такой, берется один герой, и читают его и о нем несколько человек. Конечно, хотелось бы каждое стихотворение сделать маленьким спектаклем, но не всегда это получается и не всегда это нужно. Мы перемежаем стихи мемуарной прозой – и Ирины Одоевцевой, и Василия Яновского, из книги «Поля Елисейские». Он пишет, например, про Георгия Иванова – я снимаю шляпу перед ним как перед поэтом, но более аморальной личности я в жизни не видел… Бунин у него смешной – он ненавидел смерть, возмущался фактом существования смерти до дрожи, до истерики. Берем мемуары не для поисков жареного, а чтоб были видны люди, которые вот – ходили по земле…

– Бунин отчаянно ругал коллег, Блока называл – «лакей с лютней».

– Да, добрый был дядя.

– Так, это все интересно, но это пока планы, а мы вернемся к тому, что уже есть. Заметное событие случилось и для театра Ермоловой, и для театральной Москвы – я имею в виду весеннюю премьеру спектакля «Портрет Дориана Грея», спектакля большого, технически сложного, с Меньшиковым в роли лорда Генри. Занято там множество актеров разных возрастов, спектакль совершенно опирается на Оскара Уайльда, буквально воспроизведен весь сюжет и все персонажи. Твоя ли это была инициатива или пришел с идеей постановки режиссер?

– У меня этот роман давно вызывал жгучий интерес. Я даже одно время, когда думал о своем дебюте в кинематографе в качестве режиссера, думал именно об этом романе очень серьезно. По определенным причинам не получилось, и может быть, правильно, что не получилось. Первый фильм – «Портрет Дориана Грея», ну это…

– Наглость какая-то.

– И наглость, и нереально. Невыполнимая задача, мне кажется, или выполнимая на уровне, на котором наш кинематограф блистательно существует на сегодняшний день. Плюс у меня такая ситуация образовалась в театре – спектакль для Гафта и Андреева по Чехову, «Язычники» по пьесе Яблонской, молодежный спектакль «Снегурочка» с группой «Неприкасаемые» – и когда пришел Саша Созонов с идеей «Портрета Дориана Грея», это как-то ловко замкнуло ситуацию, я подумал, с этим можно стартовать. Есть уже какой-то репертуар. Созонов пришел с этими техническими идеями, экранами, микрофонами – мне ненавистными в общем-то, я и до сих пор не понимаю, почему по сцене нужно ходить с гарнитурой, вроде бы до сих пор никто не жаловался на меня, что не слышно. Но тут все вертится, гремит, наверное, так необходимо. Потом режиссер рассказал мне про портрет, как это будет. Я спросил – как делать портрет, что, выйдет художник Бэзил в беретке? И он объяснил про графику на экране, что будет световой образ. Я считаю, на сегодня он немножко недоработал с портретом, с его изменениями, надо бы больше искажения, чтоб люди реально вздрагивали… Экран придумал не Созонов, экран в театре использовал еще Всеволод Эмильевич Мейерхольд, который, кстати, работал в этом здании на Тверской, 5, но мне понравился подход режиссера именно к этой вещи. Это не на поводке у моды, что вот, сейчас все так делают, но соединение современных технологий именно с этим материалом, с «Портретом Дориана Грея», мне показалось правильным.

Я немного не согласен с тобой, что мы не изменили линии романа. Многое сохранили, да, но во всяком случае мою линию, лорда Генри, мы изменили. В романе он исчезает, испаряется, сначала блещет-блещет-блещет, сыплет афоризмами, а в конце куда-то девается, будто в командировку уехал и ему лет через пять потом рассказали, что случилось с его приятелем. Плюс Саша Созонов предложил, что на сегодняшний день Дориан Грей – это бренд, модель, то есть Дорианом Греем может стать любой человек. Нужен талантливый продюсер, который из этого человеческого материала может сделать все что угодно. Последняя сцена, которая у Уайльда написана в пастельных тонах, когда лорд Генри ест клубнику в сахарной пудре и так далее, решена у нас иначе. Дориан хочет уйти, освободиться, понимая, что он зомбирован абсолютно, деваться ему некуда, он пытается бороться, а Генри говорит ему – нет, парень, все, ты «там» и навсегда. Будь здоров.

Я заметил, молодых режиссеров не очень-то учат работать с артистами, или это школа уходит? А может быть, это всегда так было и умение работать с артистами приходит к режиссеру только с опытом? Будем надеяться, это дело наживное.

– Мне компьютерная графика не мешала, показалась уместной в этой теме. Из времен Оскара Уайльда к нам дошла тоска по вечной молодости, которая хоть и видоизменилась, но осталась в чем-то той же самой. Сейчас молодость и красота – огромная индустрия, тогда все еще было камерно и романтично, не превратилось в промышленность, но замысел того, кто умнее нас, уже был очевиден. Но экраны экранами, а играть-то все-таки надо. Этот самый лорд Генри, насколько я поняла, несколько раздвоился – на автора, который эту историю придумал и написал, и на персонажа, закрытого, циничного, умного человека, который зачем-то осуществляет свой план «черного воспитания»?

– Я догадываюсь, о чем ты говоришь, но! Уайльд же не создал персонажа, не создал тут характер, как мы его понимаем с нашей русской классикой. Здесь, в этом романе, вообще нет характеров. Если начать разбирать, очень часто там концы с концами психологически просто не сходятся. Уайльд был явно занят чем-то другим, не характерами, не знаю чем, потому что знаком с ним не был. Сценического характера лорда Генри нет, поэтому мы тут додумали. Я знаю таких людей, которые как будто всегда в стороне, вроде никогда ничего не делают – художник Бэзил определяет лорда Генри так: «всегда говорит безнравственные вещи и никогда безнравственных вещей не совершает», – но благодаря такому легкому порханию по жизни этих людей, которые действительно очень умны и остроумны, благодаря их невмешательству и нежеланию вмешательства, происходят иногда человеческие трагедии. Сам он отстранен, его не касается ни-че-го вообще, он сам себя даже мало касается…

– У самого Уайльда не получилось быть отстраненным и ничего не касаться…

– У него-то, конечно, не получилось, он просвистал по полной программе, но мы же говорим про лорда Генри.

– В спектакле есть сцена, когда лорд Генри приходит к Дориану, совершенно отвергая его признания в преступлениях, но втайне понимая, что это так, – и рассказывает, как он шел через парк и услышал слова проповедника: «что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет». И вдруг понимаешь, что в сущности этот человек глубоко несчастен, что вся его блестящая оборона велась для защиты чего-то личного и горестного, что он – тоже человек…

– Ты не одна мне это говоришь. Вообще, знаешь, актер не обязан знать, что он играет! Если такое прочитывается, я рад. Я такого сознательно не играю, иногда не хочется нагружать персонаж лишними значениями. Что за человек лорд Генри, если он о предполагаемой смерти своего друга говорит: «Зачем его убивать, он носит дешевые часы»? Такое сказануть надо…

– Светский человек, привык отшучиваться, это же не значит, что он так и думает.

– Скажу так: Уайльд нам основания для подобной трактовки не дал, но если зритель получает сложное впечатление от образа, прекрасно.

– А мы, русские, иначе не могём! Недавно посмотрела «Филумену Мартурано» в Малом театре, с Муравьевой и Соломиным. Ну что нам эта Филумена. Хитрая, подлая средиземноморская стерва. А Ирина Муравьева – честная, горячая, набожная русская женщина. Вот всё и поворачивается в пьесе совсем иначе. Поэтому странно было бы нам просто смотреть на Олега Меньшикова, который ходит по сцене, говорит афоризмами и молодых людей с толку сбивает, что-то еще должно стоять за этим, какая-то человеческая история…

– Ну да, ну да. Понимаю.

– У меня от этого спектакля впечатление, что от земли уже оторвались, а взлететь еще не взлетели, довольно громоздкая структура у «Портрета Дориана Грея», хотя и очень интересная. Впрочем, невозможно лететь от победы к победе и нельзя этого требовать ни от артиста, ни от театра. Какие у тебя, кстати, отношения с критикой?

– У меня? Никаких. Я ее не очень знаю. Мне известны какие-то фигуры, которые считаются одиозными, «серыми кардиналами» московской театральной жизни – я думаю, это чересчур, ни на что эти фигуры влиять особо не могут. Повлиять серьезно на театральный процесс? Нет, ни в коей мере. А с появлением Интернета, мне кажется, театральных критиков вообще стали мало читать, обсуждение в Сети для людей интереснее, чем мнение критика Н. в какой-то газете. Мне кажется, и сами критики должны понять, что если театру нужны новые формы, то, увы, они нужны, ребятки, и вам.

– Значит, ни пользы, ни вреда театральная критика тебе принести не может.

– На сегодняшний день – да. Я даже упразднил в театре доску, где вывешивают рецензии и прочее, этого уголка прессы в театре нет вообще.

– Во всех театрах вывешивают.

– Знаем мы, как они вывешивают, по заданию руководства – это давайте, это нет. А по-моему, если уж вывешивать, то всё, не вывешивать – ничего. Значит, вот вам столик, экранчик, клавиатурочка – вперед, читайте, сколько влезет.

– И как актеру тебе критика не полезна и не вредна?

– Давно уже неинтересно. Я знаю, что за роль Тарасова в «Легенде № 17» меня хвалили, но я практически разве полторы рецензии прочел, потому что мне режиссер картины Коля Лебедев показал – вот, посмотри, что про тебя пишут. А уж, казалось бы, вот повод отдохнуть после всего дерьма, которое я за последнее десятилетие про себя прочитал, вот возможность самоутвердиться. Нет, неинтересно, правда.

– Какой, однако, характерище воспитал в себе человек…

– Воспитали!

– Действительно, редкий случай, твоя актерская работа в «Легенде № 17» вызвала массовое одобрение даже в злобном Интернете, где кишат вариации героя Достоевского из «Записок из подполья», гениальное прозрение автора – потому что «человек из подполья» это, разумеется, человек из Фейсбука. Я спрашивала Николая Лебедева, что Меньшиков, как он это все обладил, читал ли про Тарасова, изучал ли, – он ответил: «Не знаю, он такой таинственный»…

– Рассказываю: ничего не читал, посмотрел два фильма документальных, с дочерью, Татьяной Анатольевной, пытались мы разговаривать раза два. После премьеры она сказала мне такие слова, что мне их и повторять неудобно… Когда несколько лет назад мне предложили почитать сценарий на студии «ТРИТЭ», я ответил – мне тут играть нечего, роль тут одна, Тарасова, больше нет ролей. Я тогда был уверен, что они возьмут – царство ему небесное – Богдана Ступку, кого-то из подобных мощных артистов. И забыть-то про всё забыл, хотя сценарий мне понравился. Через некоторое время звонит продюсер Верещагин и говорит: не хочешь ли Тарасова, давай встретимся. И это тот случай, первый раз со мной в жизни – я знал, что такое существует, но первый раз это случилось со мной, – меня повела роль. Я обычно, в принципе, «головастик», я сижу, придумываю эпизод от начала до конца, всё разбираю, идет работа, извините, ума. Тут я мог себе позволить не думать об эпизоде, я приходил на съемку и шел в кадр.

– Мистическая история! Прямо «вселение образа»!

– У меня первый раз такое. Калигула – да, он меня вёл, но там был мастер, Фоменко, а здесь не знаю, кто меня вел, но кто-то вел.

– Кстати сказать, в конце восьмидесятых годов у тебя было, кроме Калигулы в режиссуре Фоменко, несколько отличных работ в кино – «Моонзунд», «Лестница». Ты помнишь эти фильмы?

– Больше помню «Моонзунд» по одной простой причине: не так давно увидел диск и купил, поскольку картину видел давно, а Настя вообще не видела (Анастасия – жена Меньшикова. – Т.М.), решил пересмотреть, хотя ненавижу пересматривать свои фильмы.

Помню, что у меня тогда была страшная язва желудка, я похудел килограммов на восемь (причины романтической бледности героя выяснены! – Т.М.). Постоянные были переезды из Москвы в Ленинград, я тогда что-то репетировал у Фокина в ермоловском, кстати, театре. Решил пересмотреть, тем более «Моонзунд» постоянно возникает в разговорах; Нина Петрова, продюсер, рассказала мне, что ей Гришковец нахваливал меня, что вон Меньшиков как здорово сыграл морского офицера, он же сам у нас моряк, Женя-то.

А фильм «Лестница», я считаю, несправедливо забыт вообще, вот – нет такого фильма. Хотя я знаю, что Лена Яковлева какой-то приз получила, да и вообще Сахаров был неплохой режиссер, и сама история там занятная. Я даже не знаю, шел ли он на экранах. Ни разу не видел его в программах телевидения. О нем воспоминаний у меня как-то меньше, сюжет спроси меня – я не скажу. Помню, я стою над речкой сначала и пытаюсь утопиться или думаю об этом, и дальше происходят какие-то чудеса в квартире.

– Как ты попал в «Моонзунд»?

– Не знаю. Меня самого удивило предложение такой роли – морской офицер… А! знаю. Я не всегда был Костиком из «Покровских ворот». Я свою первую роль, серьезную драматическую роль, сыграл в картине «Жду и надеюсь», мне было восемнадцать лет, и я оказался партизаном, который жертвует жизнью, чтобы спасти партизанский отряд и вообще повлиять на ход Великой Отечественной. Саша Муратов, режиссер, видел эту картину и запомнил мою фамилию, вызывал на пробы.

– На реальных военных кораблях снимали?

– Конечно, там же видно, особенно когда мы стоим с Клюевым на палубе, что всё по-настоящему.

– Тебя увлекало, что носишь морскую форму, что ты – офицер Русской империи?

– Какого пацана это могло не увлечь, тем более тогда, когда хлебом не корми – дай поиграть в белых офицеров, думали, что уж вот они были люди безупречные…

– Потом эта иллюзия развеялась. Один умный человек утверждал, что если бы победила в Гражданской войне Белая армия, все равно потом пришлось бы строить лагеря для усмирения масс.

– Конечно. Как страну всколыхнули… Глупости говорят, что народ заставили сделать революцию. Как можно народ – заставить? Народ был к этому абсолютно готов, убивать, грабить награбленное, абсолютно готов и счастлив от этого. Не одни, так другие строили бы лагеря. К сожалению, мы были обречены.

– Но в тот момент, что взят в картине, во время Первой мировой, войны с немцами, была и чистая героика. Я люблю повторять одну фразу из фильма, когда к герою, командующему окруженной батареей на мысе Церель, приходят враги и требуют капитуляции. А он отвечает: «Церель будет драться».

– Там еще есть хорошая фраза, когда персонаж Караченцова подходит к моему Артеньеву и предлагает выпить, а тот отвечает: «Смерть, как и рождение, акт возвышенный. Пить не буду».

– Роль понравилась, играл с удовольствием?

– Я тогда еще где-то на Ленфильме снимался и по молодости не придал особого значения, хотя роль мне нравилась – но я никогда и не делал того, что мне не нравилось. А Саша Муратов монтировал и вдруг с каким-то удивлением говорит – знаете, выстраивается очень интересный образ, может быть, вы даже хороший актер… Я ловил на себе его взгляды посреди картины и видел его растерянность по отношению ко мне, он сомневался, прав ли он, взяв меня на эту роль. Но вот слава Богу удалось доказать, что все правильно.

Мне и сценарий «Лестницы» понравился, и режиссер Сахаров – такой большой, добрый. Он был из той категории режиссеров, которая сейчас исчезает. Он, может, не взлетал высоко, по другим планетам не шастал, но так знал свою профессию, что работать было одно удовольствие. Сейчас таких нет, сейчас мы все летаем.

– Как – летаем?

– Ну, думаем, что летаем, а профессии не знаем.

– И в «Моонзунде», и в «Лестнице» есть мироощущение «на грани», предчувствие большого грядущего распада. Но при всей тоске и странности этого кино – оно еще внятное, добротное, неплохо придуманное. Последнее советское кино, советский «декаданс». А как ты относишься к советскому кино?

– Когда начинал, казалось – ерунда. Помню, Роману Балаяну эдакое ляпнул, что стыдно повторять сейчас. Дурость юношеская. А что, говорю, такое «Летят журавли»? Обыкновенный средний советский фильм… С уходом советского кино мы потеряли многие профессии – и главные, и вспомогательные. Потеряли культуру съемок. Раньше это был целый процесс, если хочешь – таинство. В этом была неторопливость, необходимая для созидания.

– И вдобавок, людей еще что-то волновало помимо денег.

– Купить все равно было нечего, так что о них думать. До тридцати лет, до поездки в Англию я жил в долг, от зарплаты до зарплаты, занимал, перезанимал. Если большая нужна была сумма, я знал, что раз в год-полтора снимусь обязательно и занимал под следующую картину. Я так жил, и вся страна так жила, и ничего. А сейчас…

– Сошли с ума, по-русски, меры-то не знаем… Итак, что же человек? Он может сопротивляться своему времени, во всяком случае, тому, что ему в этом времени не нравится и не подходит, и сопротивляться успешно?

– Обязан!

– Даже обязан. А может, ему такое назначение – быть выразителем своего времени, а не его противником.

– Сопротивляясь, он и будет тогда выразителем.

2013