Субъективная сторона преступления

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Субъективная сторона преступления

Как известно, субъективная сторона преступления — это внутреннее психическое отношение преступника к совершенному им преступлению. К признакам, образующим субъективную сторону преступления, относятся вина в форме умысла или неосторожности, мотив, цель, а также аффект как имеющее уголовно-правовое значение эмоциональное состояние в момент совершения преступления[17].

В художественных произведениях мы находим немало интересных примеров тому, какие сложности сопутствуют правильному установлению признаков субъективной стороны содеянного в тех или иных случаях.

И в теории, и на практике порой возникают серьезные трудности при отграничении деяний, совершенных с косвенным умыслом, от деяний, совершенных по легкомыслию. Грань между этими видами умысла и неосторожностью тонкая, и главное различие между ними заключается в содержании волевого момента[18].

При легкомыслии волевой момент характеризуется тем, что лицо без достаточных к тому оснований рассчитывало на предотвращение общественно опасных последствий своего деяния. В отличие от косвенного умысла, воля лица направлена на предотвращение преступных последствий своего деяния, при этом расчет делается на конкретные реальные обстоятельства, которые, по мнению виновного, способны предотвратить наступление преступного результата. Если же таких реально существующих факторов нет, а лицо, совершающее деяние, надеется на авось, т. е. ни на что не надеется, налицо косвенный умысел.

В литературе мы также можем найти примеры того, насколько тонок «водораздел» между косвенным умыслом и легкомыслием. Яркой иллюстрацией этому служит поступок мисс Кэрьюферз из рассказа Джека Лондона «Под палубным тентом».

Очаровательная мисс Кэрьюферз совершает круиз на пароходе через океан. На стоянке у острова Коломбо она развлекается страшным зрелищем: туземные мальчики ныряют за брошенными монетами в кишащую акулами бухту. Они рискуют делать это лишь по соседству с береговыми акулами, которые охотятся за рыбой. Но стоило появиться страшному людоеду — тигровой акуле, как мальчишки тут же выскочили из воды. Вошедшая в азарт мисс удивилась и, бросая монеты в воду, стала уговаривать одного из мальчиков продолжать ныряние. Он отказался, и тогда мисс Кэрьюферз вынула соверен (золотую монету). «Не искушайте его, — просил капитан, — это для него целое состояние». Мальчик и монета, пишет автор, взлетели в воздух одновременно. Вода была прозрачна, и мы сверху видели все. Акула была крупная и сразу перекусила мальчика пополам[19].

Поступок этой молодой дамы не только морально омерзителен, но и преступен. Вряд ли можно утверждать, что ее действия были совершены с прямым умыслом на убийство мальчика. Однако наличие либо косвенного умысла, либо одного из видов неосторожности исключать мы не можем.

Одним из видов неосторожности выступает преступная небрежность.

Преступление признается совершенным по небрежности, если лицо не предвидело возможности наступления общественно опасных последствий своих действий (бездействия), хотя при необходимой внимательности и предусмотрительности должно было и могло предвидеть эти последствия.

На наш взгляд, такое отношение к возможным преступным последствиям демонстрирует герой чеховского «Злоумышленника», крестьянин Денис Григорьев, которого задержали за отвинчивание гаек у железнодорожных рельсов, которые, по словам самого Григорьева, «климовские мужики» приспосабливают в качестве грузила для удочек. Приведем фрагмент допроса Григорьева судебным следователем.

— Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!

— Избави Господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы не крещеные или злодеи какие? Слава те Господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было…

— А от чего, по-твоему, происходят крушения поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!

Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.

— Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил Господь, а тут крушение… людей убил… Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то… тьфу! гайка!

— Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!

— Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем… оставляем… Не без ума делаем… понимаем…

<…>

— В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, — говорит следователь. — Теперь понятно, почему…

Даже после того как следователь сказал, что возьмет его под стражу и отправит в тюрьму, Денис продолжает недоумевать по поводу своего поступка.

— В тюрьму… было б за что, пошел бы, а то так… здорово живешь… За что? И не крал, кажись, и не дрался…[20]

Немало места в творчестве столпов литературы уделено мотивации тех или иных человеческих поступков, включая преступления.

Как известно, мотив преступления — это побуждение лица, совершающего преступление. В науке уголовного права все мотивы можно свести к трем их психологическим разновидностям — потребностям, эмоциям (чувствам) и интересу. Такой мотив, как потребность, отчетливо выступает в половых преступлениях (изнасилование, насильственные действия сексуального характера). Мотив в качестве эмоций (чувств) характерен для многих преступлений против личности (убийства из ревности или мести)[21]. Интерес выступает мотивом при совершении различных преступлений корыстной направленности, когда виновный стремится получить материальную выгоду либо избавиться от материальных затрат. Однако возможны случаи, когда виновный движим, например, таким мотивом-чувством, как ненависть, ненавидя при этом, как говорится, «весь род людской». Весьма показательна в данном случае сцена из трагедии Шекспира «Макбет». Подстрекаемый Макбетом к убийству своего политического соперника, Банко — один из убийц так объясняет Макбету свою готовность совершить это злодеяние:

Я, государь, на целый свет в обиде.

Меня ожесточила так судьба,

Что я пойду на все, чтоб за несчастья

Отмстить другим[22].

Встречаются еще более ужасающие мотивы жестоких преступлений. В одном из произведений Ги де Мопассана рассказывается о набожном учителе, кормящем детей сладостями, в которые он примешал иглы и битое стекло. Преступление он совершает будто бы потому, что ожесточился на Бога, лишившего его своих детей[23].

Мы можем найти немало примеров преступлений, совершенных в состоянии аффекта. Аффектом в уголовном праве признается состояние сильного душевного волнения, во время которого совершается преступление. Иными словами, это сильные, быстро возникающие и бурно протекающие кратковременные психические состояния (отчаяние, ярость, ужас). При этом сознание и способность мыслить сужаются, однако способность мыслить лица, действующего в состоянии аффекта, не утрачивается полностью, а лишь ослабляется. Наличие сознания у убийцы в состоянии аффекта отразил Л.Н. Толстой устами Позднышева — одного из героев повести «Крейцерова соната».

Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, — это вздор, неправда. Я все помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешенства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, что я делаю. Не могу сказать, чтобы я знал вперед, что я буду делать, но в ту секунду, как я делал, даже кажется, несколько вперед, я знал, что я делаю, как будто для того, чтобы возможно было раскаяться, чтобы я мог себе сказать, что я мог остановиться[24].

Уголовно-правовое значение имеет такой аффект, который вызван насилием, издевательством или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего либо иными противоправными или аморальными действиями (бездействием) потерпевшего, а равно длительной психотравмирующей ситуацией, возникшей в связи с систематическим противоправным или аморальным поведением потерпевшего.

Издевательство или тяжкое оскорбление могут выражаться в совершении различных действий, объектом которых являются облик потерпевшего или близких ему людей, его национальные, религиозные чувства и т. п. По нашему мнению, состояние аффекта может вызываться глумлением над патриотическими чувствами граждан проигравшей в войне страны со стороны представителей государства-победителя. В этой связи нельзя не вспомнить произведение Ги де Мопассана «Мадмуазель Фифи». В нем Мопассан описывает пирушку, которую устроили прусские офицеры в занятом ими французском замке Ювиль. (Отметим, что действие в рассказе происходит во время войны между Пруссией и Францией.)

«Дружеское» сборище пруссаков, среди которых был юный маркиз фон Эйрик по прозвищу Мадмуазель Фифи, украшали несколько французских дам полусвета. В их числе находилась молодая еврейка Рашель, доставшаяся в этот вечер маркизу. В разгар веселья один из офицеров, поручик Отто, которому, как пишет Мопассан, «винные пары ударили в голову, вскочил с места и в порыве пьяного патриотизма рявкнул: «За наши победы над Францией!»

А дальше произошло вот что.

Как ни были пьяны женщины, они умолкли, а Рашель, вся задрожав, обернулась:

— Послушай-ка, есть французы, при которых ты не посмел бы это сказать.

Но юный маркиз, повеселевший от вина, захохотал, не спуская ее с коленей:

— Ого-го! Я таких пока не видал. Стоит нам появиться, как они удирают!

Девушка вспыхнула и крикнула ему в лицо:

— Лжешь, гадина!

Он посмотрел на нее холодным взглядом <…> а затем снова захохотал:

— Ого, как бы не так, красотка! Разве мы попали бы сюда, не будь они трусами? — И, возбуждаясь все более, выпалил. — Мы здесь — господа! Вся Франция — наша!

Она рванулась с его коленей и упала на свой стул. Он поднялся, протянул бокал над столом и повторил:

— Вся Франция и французы, все леса и поля, и дома Франции — наши! Другие немцы, совершенно пьяные скоты в мундирах, внезапно распалились, схватили бокалы и, заорав: «Да здравствует Пруссия!» — залпом опорожнили их.

Девушки не протестовали, только притихли пугливо. Даже Рашель смолчала, не решаясь возразить.

Тогда юный маркиз, поставив на голову еврейки вновь наполненный бокал шампанского, выкрикнул:

— И все женщины Франции наши!

Она вскочила так стремительно, что бокал опрокинулся, упал наземь и разбился, а светлое вино, как вода при крещении, пролилось на ее черные волосы. Глядя в упор на офицера, который все еще смеялся, она пролепетала дрожащими губами, и голос ее срывался от гнева:

— Нет, нет, врешь, не будут женщины Франции вашими!

Он опустился на стул, чтобы посмеяться всласть, и бросил:

— Вот это здорово! Зачем же ты-то сюда явилась, голубка? Растерявшись и плохо соображая от волнения, она сперва промолчала, а затем, когда осмыслила его слова, выкрикнула в ответ возмущенно и страстно:

— Что я! Я не женщина, я шлюха, а других пруссакам не видать.

Не успела она договорить, как он наотмашь ударил ее по щеке; но когда он вторично занес руку, она, обезумев от гнева, схватила со стола десертный ножичек и внезапно, так, что другие ничего не заметили, вонзила ему серебряное лезвие прямо в ямку у самой шеи, где начинается грудь. <…> Мадмуазель Фифи почти сразу испустил дух[25].

Другой пример убийства в состоянии аффекта мы находим в произведении М.А. Булгакова «Я убил». В нем повествуется о докторе, которого принудили оказывать медицинскую помощь изуверу-полковнику из петлюровского отряда. Естественно, что все зверства полковника доктор был вынужден наблюдать воочию. Да и самого «ликаря» петлюровец пообещал пустить, как говорится, в расход.

…И, як бой кончится, я отдам вас под военный суд. Будете вы расстреляны за саботаж. От него не отходить! — приказал он кавалеристу…

Я стоял, молчал и был, надо полагать, бледен. Затем опять все потекло как туманный сон. Кто-то в углу жалобно сказал:

— Змилуйтесь, пан полковник….

Я мутно увидал трясущуюся бороденку, солдатскую рваную шинель…

— Дезертир? — пропел знакомый мне уже голос с хрипотцой. — Их ты, зараза, зараза.

Я видел, как полковник, дергая ртом, вынул из кобуры изящный и мрачный пистолет и рукоятью ударил в лицо этого рваного человека. Тот метнулся в сторону, стал давиться своей кровью, упал на колени. Из глаз его потоками бежали слезы…

<…> От двери я возвращался к столу, садился в изнеможении, клал голову на руки и внимательно слушал. По часам я заметил, что каждые пять минут под полом внизу вспыхивал визг. Я уже точно знал, в чем дело. Там кого-нибудь избивали шомполами. Визг иногда превращался во что-то похожее на львиное гулкое рычание, иногда в нежные, как казалось сквозь пол, мольбы и жалобы, словно кто-то интимно беседовал с другом, иногда резко обрывался, точно ножом срезанный… я обмотал голову башлыком, и стало глуше слышно. С четверть часа я так провел, и вывел меня из забытья, в котором неотступно всплывало перед закрытыми глазами рябое лицо (лицо полковника. —Л.К.), голос моего конвоира:

— Пан полковник вас требует.

Полковник был ранен, и ему потребовалась перевязка. Доктор начал перевязывать его, как вдруг отворилась дверь…

<…> ворвалась растрепанная женщина… Женщина остановила взор на обнаженном полковнике и сказала сухим, бесслезным голосом:

— За что мужа расстреляли?

— За що треба, за то и расстреляли, — отозвался полковник и страдальчески поморщился…

Она усмехнулась так, что я стал не отрываясь глядеть ей в глаза. Не видал таких глаз. И вот она повернулась ко мне и сказала:

— А вы доктор!..

Ткнула пальцем в рукав, в красный крест и покачала головой.

— Ай, ай, — продолжала она и глаза ее пылали. — Какой вы подлец… Вы в университетах обучались, и с этой рванью… На их стороне, и перевязочки делаете?! Он человека по лицу лупит и лупит. Пока с ума не свел… А вы ему перевязочку делаете? <…>

Все у меня помутилось перед глазами, даже до тошноты, и я почувствовал, что сейчас вот и начались самые страшные и удивительные события в моей злосчастной докторской жизни.

— Вы мне говорите? — спросил я и почувствовал, что дрожу — Мне?.. Да вы знаете…

Но она не пожелала слушать, повернулась к полковнику и плюнула ему в лицо. Тот вскочил, крикнул:

— Хлопцы!

Когда ворвались, он сказал гневно:

— Дайте ей 25 шомполов.

<…>

— Женщину? — спросил я совершенно чужим голосом. Гнев загорелся в его глазах.

— Эге-ге… — сказал он и глянул зловеще на меня. — Теперь я вижу, я кую птицу мне дали вместо ликаря…

Одну из пуль я, по-видимому, вогнал ему в рот, потому, что помню, что он качался на табурете и кровь у него бежала изо рта… Стреляя, я, помнится, боялся ошибиться в счете и выпустил седьмую, последнюю[26].

По-нашему мнению, в данном случае налицо аффектированный умысел в действиях доктора.