Как понять Россию?

Как понять Россию?

В: Как понять Россию?

О: Читая сказки.

Мне кажется, настала пора изучать русский народ не по литературе, всегда субъективной, и не по публицистике, оперирующей главным образом клише, а по фольклору — тогда по крайней мере станет понятно, что предлагать, а чего не предлагать этой нашей стране (компромиссное определение «эта наша» я предложил после долгой дискуссии между сторонниками дистанцированного «эта» и грозно-патриотического «наша»). На мысль поискать корни национальной психологии — а стало быть, и государственного устройства — в старых добрых русских сказках навела меня коллега Катя Попова, в прошлом журналист и пиарщик, а теперь пропагандистка национального менталитета, каким он раскрывается в старых добрых сказках.

И вот почитал я эти сказки, а заодно и собранные Далем пословицы — и вижу, что русский социум в самом деле не христианский, но и не совсем языческий; не воровской, но и не правовой; не идеологический и не слишком моральный, но и не беспринципный. Ценности его лежат, конечно, не в сфере идей, с лекалами традиционной нравственности к нему тоже не больно полезешь, но законы, управляющие тут человеческим поведением, строги и нерушимы, хотя нигде вслух не сформулированы. Изучение этого социума позволило бы избежать множества вредных социальных экспериментов — и, напротив, поставить другие, от которых была бы очевидная польза. Понятно, что при советской власти изучение национального характера не поощрялось, поскольку национальное вообще игнорировалось, ставилось в подчинение классовому, а потом стране было вовсе уж не до того, чтобы изучать себя, — она усиленно примеряла чужое. Но Даль и Афанасьев кое-что успели, Ремизов с Розановым подметили остальное — в общем, фундамент заложен, осталось посмотреть, что уцелело.

Судя по фольклору, да и просто по жизненной практике, русские не способны к систематической мелкой и придирчивом, тщательной и аккуратной деятельности: они предпочитают решать задачи глобальные и лучше бы неразрешимые. Это связано с тем, что в русских природных условиях для любой деятельности необходим исключительно сильный стимул. Русские не космополитичны — для них чрезвычайно важно понятие дома, а в доме — понятие тепла: это тоже не нуждается в обоснованиях, поскольку русская зима даже вошла в фольклор других народов. Печь — символ дома, покоя, уюта, русские во всем пляшут от печи и, будь их воля, не слезали бы с нее вовсе: чтобы с нее слезть, нужны два условия. Первый вариант — наличие великой сверхзадачи, непосильной для остальных народов. Второй — категорическое запрещение слезать с печи, ибо русский дух не выносит ограничений, особенно искусственных. Никакие официальные запреты в России не действуют, именно этой инакостью, называемой также вопрекизмом, порожден известный анекдот о том, как заставить иностранца прыгнуть с Бруклинского моста. Французу надо посулить денег, англичанину — приказать именем королевы, а русскому достаточно сказать, что с моста прыгать запрещено, чтобы услышать в ответ непременное: «Е…л я ваши законы».

В России самым опасным грехом считается — и является — страх: тут работает тройственный блатной закон «Не верь, не бойся, не проси» — причем верить и просить в крайних ситуациях еще можно, однако бояться нельзя в принципе. С этим тесно связано другое табу: чтобы не бояться, не нужно слишком внимательно смотреть по сторонам и даже в себя. В России не поощряется трезвая самооценка, и тем более опасны — и относительны — оказываются любые выводы об окружающем мире: все не то, чем кажется. Рефлексия — долгие раздумья перед поступком — здесь опять же не одобряется, поскольку русским в высшей степени присущ фатализм, доверие к судьбе, а еще точней — сознание человеческого бессилия перед ней. Когда кто-то слишком долго обсчитывает-высчитывает, а потом с размаху садится в лужу — это вызывает общий восторг. Вертикали в России работают неэффективно и недолго, зато горизонтали — семейственные, земляческие, однокласснические и другие связи — абсолютно надежны: свои опознаются по тысяче тонких признаков, с долгим церемониалом инициации, с проверками на вшивость — зато уж, когда признание совершилось, разорвать эту связь практически невозможно. Я не знаю, что должен сделать земляк, родственник или однополчанин, чтобы его разжаловали из братства (а одноклассник — это вообще на всю жизнь, к сожалению). Карьеризм в России не поощряется, а богатство, напротив, приветствуется, — но опять-таки если оно не было добыто тяжким трудом или иным честным путем, а только если свалилось. Объясняется такой подход тем, что шанс честно разбогатеть в России стремится к нулю, а потому гораздо больше нравственный авторитет того, кто все получил дуриком. Для русских естественно презрение к смерти и та особая ионизация личности, готовность к подвигу, к переходу в особо вдохновенные или рискованные состояния, какая сопряжена либо с очень крепкой верой, либо с сознанием безвыходности положения. Отсюда склонность большинства делать все в последний момент, когда не отвертишься, или вдохновляться высокими, масштабными целями; когда поводов для такой ионизации нет, русский человек охотно прибегает к бутылке. Вообще, чувство готовности к подвигу — сильнейший местный наркотик. Что-либо делается лишь в коллективном вдохновенном порыве, который Твардовский называл «артельным». Виталий Найшуль точно сформулировал русскую национальную — не знаю уж, идею или матрицу: если что-то должно быть сделано — оно будет сделано любой ценой. Если что-то может быть не сделано — оно не будет сделано ни при каких обстоятельствах.

Перефразируя известную фразу Ильи Кормильцева «зачем слово „эгоист“, если есть слово „человек“?», заметим, что «русский» — тоже, в сущности, синоним слова «человек», но в самом его первозданном виде, не облагороженном ни приличиями, ни цивилизацией, но и не испорченном лицемерием. Для человека вообще, но для русского человека в особенности естественно либо стремиться к самоусовершенствованию, доходящему до мечты о сверхчеловечности, — либо стагнировать, топчась на месте. Стандартный европеец способен просто жить, но стандартный русский обязан все время получать — а лучше бы ставить самому себе — все более и более грандиозные, желательно рискованные задачи. В условиях так называемого «достойного существования», как любят либералы называть существование застойное, — русские стагнируют и разлагаются, иногда занимаются взаимным истреблением, но в любом случае пребывают в разброде и депрессиях. От власти они не особенно зависят и относятся к ней немного свысока, поскольку русский социум принципиально щеляст, это такая же значимая его черта, как наличие дыр в швейцарском сыре или в брюссельском кружеве. «Проколы, прогулы», умилялся Мандельштам. Ворованный воздух. В России всегда можно укрыться в щель, и могучим средством национальной саморегуляции является коррупция. Тем не менее власть необходима — чтобы было на кого валить; те, кто эту ее функцию хорошо понимает, туда не рвутся.

И главное: в России нет прямых путей. Только окольные, спиральные, как вот яблочко по блюдечку. Идя прямо, все равно придешь не туда, съедешь по диагонали. Хорошо бы это помнить. Подводя итог сказанному, я, пожалуй, не назвал бы народ, обладающий такой совокупностью качеств, идеальным и даже попросту комфортным для пребывания в нем. Но никакого другого я бы лично себе не пожелал — остается лишь повторить вслед за Кушнером: «Как мы с тобой угадали страну, где нам родиться?»

№ 3, март 2010 года