Ускоренное воскрешение: 1987
Ускоренное воскрешение: 1987
1
Год от Рождества Христова 1987-й останется в памяти читателей как год невиданного скачка тиражей периодических литературных изданий, свидетельствующего не столько о дразнящем воображение охочего читателя вторжении литературы новой (хотя и это было), сколько об установлении исторической справедливости, если она вообще может в литературе существовать.
Об ускоренном, если так можно выразиться, воскрешении литературы старой.
Запретной. Хранившейся в столах. Репрессированной.
«Литературная газета» торжествующе объявляет: новых подписчиков прибыло триста тысяч, общее их число составило почти три миллиона.
Год — удивительно пестрый, разбросанный, всякий. Переходный? Скорее так пик плюрализма в конце советской эпохи.
Литературные премии РСФСР получают два рантье: рантье-патриот Валентин Сорокин и рантье-фронтовик Григорий Поженян. На страницах той же «ЛГ» монолог Светланы Алексиевич соседствует с интервью государственника А. Проханова; «Мгновения» философствующего на пустых местах Ю. Бондарева печатаются рядом со статьей тогдашнего оргсекретаря СП СССР Ю. Верченко «Перестройка это прежде всего созидание»; новые стихи запоздало признанного «живым классиком» Арсения Тарковского сосуществуют с юбилейной статьей о Вс. Кочетове; вечер памяти Пушкина ведет Егор Исаев, вскоре сменивший литературные занятия на дачно-крестьянские; о «значительном» (именно так!) романе Н. Сизова (тогдашнего директора «Мосфильма») пишет весьма ценимый, как известно, Солженицыным Борис Можаев; стихотворный сборник Ст. Куняева восторженно рецензируется рядом со сборником А. Кушнера.
«Москва» анонсирует очередной из бесконечной эпической цепи роман Петра Проскурина, а «Октябрь» — многострадальную «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана.
Печатаются наконец булгаковские «Собачье сердце» («Знамя») и «Багровый остров», стихи и проза Мандельштама («Дружба народов»); и в то же время «ЛГ» дважды выступает с оскорбительными статьями об «отщепенце» Георгии Владимове («Отщепенцы начинают и проигрывают», № 2, и «Еще раз об отщепейцах», № 40). Статьи были отдушены и антисемитским душком: «Волосевич — фамилия его папы, Зейфман — мамы, но ни та ни другая фамилия не нравилась сыночку, и, начав путь литератора, он назвался Владимовым…»
Тут же публикуются начетнические, но как бы противостоящие друг другу где-то на невидимой из нашего времени глубине доклады Ф. Кузнецова и Ю. Суровцева на конференции в Ленинграде «Великий Октябрь и современная литература».
1987-й объявлен в «ЛГ», продолжающей занимать осторожно-либеральную, гораздо более сдержанную, нежели радикальные «Огонек», «Знамя», «Московские новости», «Аргументы и факты» позицию («над схваткой»), «годом Пушкина»: в новогоднем номере первополосный портрет генсека (см. № 1 «ЛГ» за 1986-й) замещается памятником Пушкину в лицейском саду.
Сто пятьдесят лет со дня смерти, круглая дата.
«На фоне Пушкина» осторожно переходить сложный идеологический перекресток как-то проще. Объединяющий — пока еще — миф? Быть может. Но что уж точно, так — не разъединяющий.
Коммунистическая идеология еще вполне активна в формальном воспроизведении самой себя: в «ЛГ» из номера в номер печатается фотоальбом под названием «Эпоха Октября: время в образах».
Октябрю — семьдесят, год юбилейный; и шинельного цвета обложку ноябрьского номера «Знамени» тоже украшает динамичный профиль Ильича.
В юбилейном номере «Нового мира» (перед первой в отечестве публикацией цикла стихотворений нобелиата 1987 года Иосифа Бродского) печатаются неожиданное в общем контексте мрачного Юрия Кузнецова «ленинское», антисталинское стихотворение Евгения Евтушенко плюс статья Игоря Клямкина «Какая улица ведет к храму?», казавшаяся чрезвычайно смелой но тем временам (публикуется редакцией в качестве «первой из ряда работ, в которых обсуждаются проблемы советской истории»), — и в этой статье одним из главных является вопрос о том, «вычеркивать ли Сталина из нашей истории?…оздоровляет ли наш духовный организм такого рода хирургия? Ведь если не ответить себе, почему было то, что было, то никакое покаяние не поможет…»
Реабилитация истории — один из структурообразующих мотивов 1987 года.
Среди литераторов складывается несколько отчетливо противостоящих друг другу групп понимания истории. Назову хотя бы три, четко обозначивших себя: либерально-антисталинская, советско-интернациональная и консервативно-патриархальная, но тоже с советским окрасом.
Свободный от догматизма Яков Гордин («ЛГ», № 47) свою задачу понимает как восстановление реальной российской истории без принудительного пиетета перед идеализированными и мифологизированными советской властью «монументами». Консерватор Михаил Алексеев выступает в № 3 «ЛГ»: «Нельзя поправлять историю». Или, скажем, заигрывающий с почвенниками «интернационалист» Феликс Кузнецов в беседе с историком Юрием Поляковым («Минувшее: полная правда!», «ЛГ», № 40) понимает реабилитацию истории как защиту правоты М. Горького.
История гримируется в забавнейшем, на нынешний взгляд, материале: беседе «на троих» — исполнителей роли Ленина в спектаклях по пьесе М. Шатрова «Так победим» Калягина, Лаврова и Ульянова. «Написал пьесу коммунист Шатров, ставит коммунист Ефремов, завлит — коммунист Смелянский…» И тем не менее и на этой высокоидейной территории возникают свои сложности: «И всем шьют политику…» («ЛГ», № 40).
«Брестский мир», опубликованный в «Новом мире», — где Троцкий не манекен для битья, а, как пишет Клямкин, «персонаж с правом голоса», — реабилитация истории но Шатрову. «Нам показывают не "разгром троцкизма", а диалог с ним, живой и полный драматизма. Показывают историю», — замечает Клямкин, и не подозревающий о том, что и Троцкий, и Ленин, и весь их диалог, и пьесы Шатрова, и Михаил Ульянов в роли Ленина, скандально ставший на колени перед Лановым в роли Троцкого (вахтанговский спектакль, постановка Р. Стуруа), — все это будет вскорости заметено песком грядущего времени, следующего бурного десятилетия. «Сегодня, семьдесят лет спустя после Октябрьской революции, — продолжает Клямкин, — нужно отчетливо себе представить: мы переживаем совершенно новый этап не только советской, но и национальной, и мировой истории». И заканчивает: «Углубленное изучение законов реального социализма — это не побочная, не второстепенная… задача самой перестройки».
В результате «углубленного изучения» оборвалась сама советская история.
2
По выработанной четкой идеологической схеме история восстанавливалась в целях очищения социалистической идеи. За выходом к зрителю фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние» (по курсирующим тогда слухам, получившего непосредственную поддержку генсека компартии Грузии Эдуарда Шеварднадзе) последовали официальные его трактовки: «Мы в последние годы редко касались этой трагической, очень серьезной темы (в статье — темы никак не названной; sapienti sat. — Н. И.). Но ведь прошлое, которое не "ворошим" мы, за нас охотно ворошат наши враги! Да еще как "ворошат" — злорадно, напористо, с улюлюканьем! В ход идет все: и подтасовки, и самая махровая клевета!.. Впрочем, черт с ними, с врагами! К их всегдашней лжи и ненависти нам не привыкать! Да и живем мы не для того, чтобы им понравилось» (Р. Рождественский. Совсем не рецензия. «ЛГ», № 4).
И. Клямкину казалось, что он переживает момент очищения. Что рядом с восстановленными в своей подлинной, по его мнению, исторической роли Троцким и Бухариным будет очищена сама советская жизнь, будет очищен сам социализм.
О, октябрьской победы бессмертный кумач,
Он на подвиги сердце зовет.
Мы за мир! На решение новых задач,
В бой за правое дело! Вперед!
Это стихи из того же номера «Знамени», где под рубрикой «70 лет Великому Октябрю» печатается очерк Луначарского о Ленине — «уникальная личность вождя пролетарской революции», а также статья Ю. Апенченко «Недоделанные дела. Путь Октября и пути перестройки» (и тут же — «Крестный отец» Марио Пьюзо). И только А. Латынина в том же номере осторожно предложила — попробуем все-таки «Договорить до конца»… Но такие (даже, повторяю, пока еще осторожные) призывы были среди либеральной интеллигенции единичными. Казалось, что, очистив атмосферу от зловонных испарений сталинизма, а также от «застойных явлений», общество очистит реальный (термин еще конца застоя, изобретенный «интеллектуалами», помощниками-референтами генсека) социализм. И среди публикаций современной, но тоже «отлежавшей» свое прозы, среди общественно-литературных событий года («Дети Арбата» Анатолия Рыбакова в «Дружбе народов», произведшие шок и переворот в массовом сознании, сознании самого рядового человека; «Белые одежды» Владимира Дудинцева в «Неве»; «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина в «Знамени») трудно найти произведение, которое подвергло бы сомнению саму социалистическую идею.
Под каждой из публикаций многозначительно стояли цифры, обозначавшие давнопрошедшее время создания.
И даже под событийными дебютами года они тоже стояли: под «Капитаном Дикштейном» Михаила Кураева и «Смиренным кладбищем» Сергея Каледина.
Слаженная по-своему оппозиция двух противоположных хоров — хора похвал, восторженных отзывов и рецензий, а также хора негодующих разоблачений и ненависти по отношению к авторам безусловных бестселлеров — иногда нарушалась спокойным, сдержанным разговором о качестве, воспринимавшемся настороженно. Так, Алла Латынина всего лишь предположила, что повесть Приставкина, скорее всего, благополучно перейдет на полку детской литературы, — что вызвало, в свою очередь, недоумение, переходящее в негодование в стане либеральной публики.
Та же самая история произошла и с Аллой Марченко, дерзнувшей оспорить тезис о художественном совершенстве «Белых одежд». Чисто эстетический подход воспринимался как консервативное стремление помешать общественному и литературному прогрессу.
Где Приставкин, где Набоков — либеральной критике разобрать было трудно: оба проходили по разряду «освободительной» литературы. Надо сказать, что простодушные критики и не скрывали собственную методологию: например, рассуждая об айтматовской «Плахе», Андрей Нуйкин, один из самых известных своей приверженностью к идеалам демократического общества публицистов, замечает: «…споры отнюдь не о поэтике романа, нет, — споры социальные, проблемные» («Новое богоискательство и новые догмы». «Новый мир», № 4).
Прошлое не только обретало новую жизнь в настоящем — оно становилось сверхнастоящим, актуальным, горячо обсуждаемым. Настоящее как бы отходило на второй план — происходящим под знаком реабилитации реального прошлого «очищением реального социализма».
Строго говоря, публикация поэмы Твардовского «По праву памяти» была для литературной общественности, управлявшей тогда «теченьем мыслей», а значит, хоть отчасти, но — страной, поважнее литературы современности. Вернее, современность существенно корректировалась прошлым и кормилась этим прошлым. Поэму Твардовского напечатали дважды: в «Знамени» (№ 2) — еще и в качестве обозначения избранной новым редактором, Григорием Баклановым, линии, и в «Новом мире» (№ 3) — обновленная приходом Игоря Виноградова, Анатолия Стреляного, Олега Чухонцева редколлегия публикацией Твардовского обозначала преемственность своей деятельности.
Умножившееся количество публикаций свидетельствовало о попытке возрождения через прошлое: в 1986-м в «Новом мире» их три, в 1987-м — шестнадцать. Среди них столь значительные, действенные для изменения литературно-общественной ситуации, как «Котлован» Андрея Платонова, «Погорелыцина» Николая Клюева, «Стихи о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама. Впервые напечатан в советском издании Владимир Набоков — в журнале «Шахматы в СССР»; затем в «Москве» (№ 12) с предисловием О. Михайлова опубликована «Защита Лужина»; перевод набоковской лекции о Гоголе в «Новом мире» предваряет вступление Залыгина. Напечатана «Элегия» Александра Введенского с предисловием В. Глоцера, в котором достаточно осторожно, при помощи эзопова языка говорилось об аресте и расстреле поэта.
Литературный 1987-й год означен не только публикаторской деятельностью, но и дебютами.
Правда, дебюты выглядели на нынешний глаз диковато: перед тем как дебютировать, авторы долго помыкались по редакциям. И, как это ни странно, первое место среди открывших новые имена занял «Новый мир», казалось бы, недоступный для новичков, как сцена Большого театра.
В «Новом мире» была напечатана проза Михаила Кураева и Татьяны Толстой.
Хотя именно публикации новых авторов и стали, как выяснилось позже, художественно, эстетически поворотными для литературной ситуации.
Новые, «художественно избыточные» тексты (годом позже определение А. Синявского) — барокко Толстой, фантастический реализм В. Пьецуха, М. Кураева — формируют новый литературный климат.
Хотя тогда многим казалось, что интерес литературный лежит не здесь.
Алесь Адамович выдвинул свою концепцию «нового мышления» («ЛГ», № 1): рассуждая об итогах года предшествующего, об айтматовской «Плахе» и «Печальном детективе» Астафьева, он задается (и, как мы теперь видим, обманывается) вопросом: «А не первые ли это шаги к новой художественности?» Нет, никак не шаги, как и «Последняя пастораль» самого Адамовича («Новый мир», № 3), где публицистичность буквально поглотила не только какую-то особую «художественность», но даже просто самый обыкновенный беллегризм…
«К таким произведениям, как "Плаха", "Печальный детектив", "Пожар", необходимо еще и привыкнуть. К новым вулканическим горам, наверное, тоже привыкал чей-то глаз нелегко и, скорее всего, с чувством дискомфорта и даже ужаса», — заключает статью Алесь Адамович.
Не привыкли. Где «Плаха»? Уж никто и не помянет «Печальный детектив», не говоря уж о том, что вряд ли когда перечитает; но тогда эта «своевременная» литература читалась как подлинная.
Хотя «Последняя пастораль» и своим пессимизмом, и антиядерной «экологической» установкой выделялась на фоне антисталинских публикаций.
Кстати, «пушкинский» год в «ЛГ» был открыт скоренько отслужившим словечком «ускорение» (была, кстати, такая идеологическая телепередача) в стихах Щипахиной:
Под лучами единой звезды
Святы помыслы, мысли чисты
В круговерти труда и горенья.
Новых песен! И старых гостей!
Долгих лет! И еще — скоростей
На великом пути ускоренья!
Конъюнктура оставалась конъюнктурой, до публикаций соц-арта приговской выделки, изрядно поднадоевшего своим однообразием сегодня, еще надо было ехать и ехать, довольствуясь оригиналом-вдохновителем поэтики концептуалистов. И хотя «уровень смелости стал иным», «публицистика сильно ушла вперед» (Г. Горин, ответ на ТВ-анкеты «ЛГ»), хотя «теперь наступило время откровенного разговора», но «дать впрямую концерт Хазанова или Жванецкого ТВ еще не готово» (он же). Ну и… ну и подтолкнем, поднатужась, это «время откровенного разговора»! Как?
Совмещая несовместимое.
Написавший предисловие к эстетически неожиданному, увы, канувшему в Лету, напечатанному в «Новом мире» «Мореплавателю» Олега Базунова и настоятельно рекомендовавший Залыгину повесть Михаила Кураева Дмитрий Сергеевич Лихачев, гуру первых лет перестройки, акцентирует в своем монологе для «ЛГ» слово «совесть», поминает «Аврору» (залп, а не журнал) и Ленина (очистим!) и осторожно пробует продвинуть шахматную фигуру дальше по принципу «если — тогда»: «И если мы издадим неопубликованные произведения Андрея Платонова "Чевенгур" и "Котлован", некоторые еще остающиеся в архивах (как будто не было зарубежных изданий! — Н. И.) произведения Булгакова, Ахматовой, Зощенко, то это, как мне кажется, тоже будет полезно для нашей культуры» («ЛГ», № 1). Вот она, программа литературного 1987 года, осторожно заявленная академиком в январе.
И сознание его вынужденно выстраивает прагматическую, понятную даже для самых примитивных деятелей этой самой культуры схему: «работает на нас, а не против нас».
3
Год начался не только Пушкиным: в январе было объявлено о решении секретариата правления СП СССР создать комиссию по литературному наследию Пастернака.
(И тут же — печатается некролог Андрею Тарковскому: одного «изменника» пытались «реабилитировать», с другим, так и не вернувшимся на родину, прощались навсегда.)
Тенденция, ведущая к раскрепощению слова, к торжеству гласности, побеждала. Само слово «glasnost» становилось общеупотребительно-международным, не требующим перевода. Гласность понималась прежде всего как идеологическое понятие. Хотя в среде, эту гласность создающей, порою формулировались мысли для того громокипящего, бурлящего периода несвоевременные, но прозорливые, как в стихотворении Владимира Соколова:
Весна. Дуновенье истории
Среди этих листьев и стен.
И снова надежды, которые,
Казалось, угасли совсем.
Как будто все окна отворены
В листву, что от ливня в слезах.
И хочется, чтобы ускоренно
И чтобы уже на глазах.
…Назначь мне такое свидание,
В таком небывалом краю,
Чтоб только твои опоздания
Тревожили душу мою.
Поэт ставит жизнь души и сердца выше политики, хотя ею сегодня захвачен и даже немножко стыдится этой захваченности, вспоминая «оттепель», ее большие надежды и утраченные иллюзии, разбавляя лирику горечью языкового сарказма, — «И хочется, чтобы ускоренно…»
Важнейшей метой 1987 года является то, что самый крутой литературно-идеологический сюжет года развернулся опять отнюдь не в литературных изданиях.
В «Огоньке» и «Московских новостях» появился ряд чрезвычайно резких, по форме — литературно-критических, но существу — политических статей, направленных против засилья цензуры, «секретарской» и «ультрапатриотической» литературы. «Литературная Россия», «Наш современник», «Москва» не замедлили откликнуться. Завязалась не просто очередная полемика — статьи были направлены на взаимоуничтожение. Всполошилось начальство. «Правда» выступила в роли, в высшей степени удобной — «над схваткой», этакого замирителя, судьи, воспитателя хороших манер и хорошего тона («Культура дискуссий»).
Ситуация была немедленно отрецензирована Андреем Вознесенским:
Хорошо, чуть развиднелось,
что, как месть,
прет естественная Вандея.
Революция, значит, есть.
(«ЛГ», № 39.)
И все же согласиться с Вознесенским — постфактум — трудно: да, может быть, Вандея, но никак не «революция», скорее — реставрация. Можно ли иначе определить безудержный поток републикаций!
«Революция» в литературе сопровождалась бы резкой сменой поколений, появлением новых имен, нового стиля, новой поэтики.
А в итоге 1987-го, кроме вышеупомянутых Толстой, Кураева и Каледина… назвать кого? Хотя уже тогда — были все сегодняшние: Дм. А. Пригов, Гандлевский, Кибиров, Кенжеев, Шварц…
Собственно, литература андеграунда еще находилась в андеграунде.
И в статье «Легко ли быть?..» («Дружба народов», № 5), как и в других статьях 1987-го, я писала скорее о литературе прошлого (и не столько о ней как о литературе, сколько о заключенном в ней «послании»), опубликованной тогда, а не о литературе настоящего. Да и статья эта, как и многие другие статьи моих коллег, литературных критиков, мобилизованных временем и политической ситуацией, стремившихся расширить возможности открытого высказывания, прежде всего, скорее — литературная публицистика, разговор о путях развития общества, а не о литературе. Но вот эта-то общественная полемика на материале литературы прошлого — о личности, о ее «самостояньи» (т. е. о либерализме), о шестидесятниках, о «белых пятнах» истории… — и была актуальной.
Необходимость высказаться была сравнима с нуждою — услышать и понять.
Даже так: услышать, прочесть воочию то, что ты сам давно думал. Убедиться. Подтвердить свою правоту.
4
Да, советская литература умирала, но в могилу ее сопровождали лучшие из лучших: среди прочих — Владимир Тендряков, Сергей Марков, Борис Слуцкий, стихи которого тщательно готовил к печати скончавшийся через несколько лет Юрий Болдырев.
Но главным в литературе 1987-го был, конечно же, прорыв публицистики (и ее влияние на все жанры без исключения: о лирике уже сказано выше; даже Александр Кушнер не удержался в новомирском стихотворении от выражения поэтического восторга по поводу «Московских новостей»). Мало что читалось (и обсуждалось) с таким напряженным, заинтересованным вниманием, как «письмо в редакцию» «Где пышнее пироги?» («Новый мир», № 5) некой Л. Попковой (как выяснилось позже, — псевдоним Л. Пияшевой). Публицистика — живая, остроумная, будоражащая — в какой-то мере компенсировала «недостачу» современной прозы и неплохо сочеталась с публикаторской деятельностью журналов. Азартно — вместе с письмом Л. Попковой — обсуждалась новомирская статья Н. Шмелева («Авансы и долги», № 4), и успех ее затмил успех шмелевской прозы («Пашков дом» — «Знамя», № 7). О статье Шмелева высказался даже Горбачев — слыханное ли дело! Ведь после хрущевских «контактов» с литературой и искусством никакой близости, а тем более — чтения генсеком «толстого» журнала и вообразить себе было невозможно: только брежневские эпопеи!
Для нового «Нового мира» в его новейшей истории 1987-й — звездный год. В критике — Ю. Буртин, Р. Гальцева, И. Роднянская, В. Кардин, А. Нуйкин, А. Стреляный… Правда, здесь сразу, невооруженным глазом, видны две тенденции — и критика «реальная» вскорости уйдет со страниц журнала, как уйдут из редакции А. Стреляный с И. Виноградовым. А пока среди авторов статей и рецензий — А. Битов, Ю. Логман, Б. Сарнов, Ст. Рассадин, Вик. Ерофеев, К. Кедров, Д. Урнов, К. Разлогов, А. Архангельский, А. Немзер; широта культурных интересов заявлена именами Бахтина и Фромма…
Что свидетельствует не столько о политике журнала, сколько о политиканстве, — так это сочетание Г. Гоца с Н. Эйдельманом, И. Роднянской с Р. Гамзатовым, К. Ваншенкина с И. Бродским. Впрочем, переводы (из болгарской поэзии) С. Бобкова даже в таком контексте все-таки выделяются своим особым качеством: «рек — вовек», «река — века»… Да, приход в редколлегию А. Стреляного составил отдельную эпоху в жизни журнала, отмеченную именами Л. Попковой, Н. Шмелева, В. Селюнина и Г. Ханина («Лукавая цифра», № 2). И тем не менее «лукавой» была не только «цифра», т. е. официальная статистика, но и логика авторов, «лукавой» была сама смелость — ну, очень в рамках: ссылки на работы Ленина и опыт (положительный) Дзержинского перемежались словами о том, что «именно в 50-е годы был решительно отвергнут культ личности, восстановлена социалистическая демократия». От 1987 года требовалось пока лишь восстановление того, что было достигнуто в эпоху «оттепели».
Именно поэтому так бережно восстанавливались в правах отвергнутые — с концом той «оттепели» — рукописи; поэтому и говорилось о романе А. Бека, что он «будто сегодня и про сегодняшнюю жизнь написанный», что «раз в 1957-м не все получилось, значит, мелко пахали, надо взять глубже»; поэтому грозно вопрошали сами себя: «Тот социализм у нас получился, какой завещан Лениным, или не тот?» — и сокрушенно соглашались, что «не гот», и призывали самих себя — мол, «нужно сделать наш социализм другим, лучшим». Публицистика О. Лациса вторит критике В. Кардина, вписывающего в пейзаж 1987-го картинку середины 60-х: «Наконец-то включен "Отблеск костра" в собрание сочинений Юрия Трифонова… Со скрипом, с требованием купюр…»
Исполнение заветов Твардовского, продолжение политики и идеологии «оттепели» — вот сверх цен пая идея начала перестройки.
Идеология восстановления ленинских норм встроилась в идеологию перестройки, в том числе и литературной.
Идеология вполне идеалистическая, прошу прощения за тавтологию.
Казалось, ну вот-вот, еще чуть-чуть — и все будет в порядке, ибо восторжествует порядочность.
Все очень просто. И очень утопично.
Как сегодня читается, скажем, статья И. Шмелева?
Как статья полного и абсолютного идеалиста-утописта. «Нам нужен не количественный, а качественный рост»; в ситуации «экономической непорядочности» мы будем ориентироваться на «трудового человека, привыкшего свято соблюдать этику деловых отношений», «делового, компетентного, экономически грамотного и предприимчивого человека» — где он? где его видел тогда Шмелев? и куда он, если Шмелев его все-таки видел, так быстро, если не сказать — мгновенно, с переходом к рыночным отношениям вдруг исчез?
В утопии Шмелева главное место, конечно же, в соответствии с традиционной интеллигентской мечтой, отдавалось народу — «по плечу и но праву… только народу, массе, низам… Гласность, демократизм, подлинная выборность снизу доверху, нестесненная общественная жизнь».
Капитализма, во всяком случае, публицисты («прорабы») перестройки никак не хотели (об этом прямо сообщил Отто Лацис в своем ответе Л. Попковой — «Новый мир», № 7). Не хотели, не ждали, не звали.
Итак, странный 1987-й, в котором певец Сталина Ф. Чуев вместе с ворчливым критиком лиглиберализма В. Гусевым посещали парижский Салон книги в Гран-Пале; будущий блестящий директор издательства «Прогресс», а затем и его разрушитель А. Авеличев клеймил «ихнюю» цензуру; безработный Джозеф Маури давал пресс-конференцию в «ЛГ»; В. Карпов читал ритуальный доклад на пленуме правления СП СССР, а Ст. Куняев сообщил на том же пленуме новость о «границах справедливости национальной» и о том, что «национальный вопрос — дело тонкое»; год, когда состоялся первый Ахматовский праздник поэзии; когда будущий президент еще не существующего русского ПЕН-клуба Андрей Битов заявил в интервью, что дух «торжествует над социальными и национальными проблемами», а будущий главный редактор «ЛГ» (избранный коллективом с энтузиазмом, а позже тем же коллективом со своей должности уволенный) Ф. Бурлацкий открыл, что «мысль самого Ленина постоянно находилась в движении», — этот год кончился:
— впервые была открыто заявлена тема денег в литературе, но подход к ней еще был вполне советским: «те, кто включился в погоню за деньгами», явно не наши герои;
— несмотря на революционный V съезд Союза кинематографистов (май 1986-го), решительно сменивший всю номенклатурную верхушку, писательская номенклатура оставалась на местах;
— антисталинская литература упорно претендовала на роль исправителя общественных нравов;
— «Новый мир» Твардовского оставался безупречным эталоном литературного поведения;
— в общем, в будущее шли, повернувши головы назад, даже самые либералы из либералов.
И все-таки: можно ли определить его одним-единственным словом?
В его поисках я пересмотрела заключительные, декабрьские журнальные книжки и наткнулась на слово «неортодоксальный», найденное В. Турбиным для биографии Андрея Платонова.
Может быть, лучшего определения году и не найти.