О современной поэзии[171]
О современной поэзии[171]
За последнее время в эмигрантской прессе участились пессимистические отзывы о состоянии современной русской поэзии. Их можно свести к трем утверждениям: первое — поэтов много; второе — читателей мало; третье — нельзя, быть может, в этом винить одного читателя, внутри самой поэзии не все благополучно.
«Что-то разрыхляется или отвердевает в старинном устройстве стихотворного искусства… громоздятся излишества, зияют незаполнимые пустоты, метрический скелет обрастает диким мясом безразличных ритмов и случайных слов. Поэзия предпочитает прозу. Наступают сумерки стиха» (В. Вейдле. Сумерки стиха. Встречи. № 3).
«Не стоит упорствовать. Почва истощена, иссякла, — в ней ничего не может уже родиться, надо ей дать отойти, отстояться…
— Пишите прозу, господа» (Г. Адамович. Стихи. Последн<ие> нов<ости>. № 4705).
Нельзя не согласиться с первыми двумя положениями. В значительной мере справедливо и третье. Несомненно, современная поэзия (как, впрочем, и все другие отрасли культуры) переживает состояние какого-то кризиса. Вопрос только в том, на каких путях искать выход. Возможности сужены, но надо ли это отнести к стиху как целому или только к некоторой его стороне, хотя бы и существенной? В. Вейдле в цитированной статье, а еще больше в статье «Чистая поэзия» (Соврем<енные> записки. № 53) очерчивает приблизительно сферу этого оскудения почвы: использованность строфических форм, форм фонетических (размеры, рифмы), стилистических словарь, синтаксис, образы). Другими словами — использованность всех формальных факторов стихосложения.
Известно, насколько условны и расплывчаты термины «форма» и содержание». Здесь они берутся в обыденном, обывательском их значении. Нет также сомнения, что по существу форма не отделима от содержания. Форма есть воплощение содержания. Форма должна сполна и без всякого излишка выявлять содержание.
Однако само существование этих терминов указывает на их сравнительную независимость. Слияние является, скорее, случаем идеальным. Фактически всегда будет проявляться перевес той или другой стороны или во всяком случае их большая или меньшая несвязанность. Это можно обнаружить как на любом отдельном произведении искусства, так и на целом историческом периоде.
Символизм был направлением в значительной мере формальным. Многочисленны теоретические изыскания символистов в этой области (Брюсов, Белый)[172], несомненно и наличие чисто технического экспериментирования у символистов. В свое время оно явилось необходимейшей реакцией против формальной окостенелости предсимволистического периода. Поэзии была возвращена профессиональная чистота.
Позднейшие течения вполне разделяли этот интерес символизма к изысканиям чисто формальным. Для иллюстрации факта, насколько технично подходили создатели многочисленных «измов» к соседним школам и своей собственной, можно привести цитату из предисловия А. Белого к его сборнику «После разлуки», где даны предпосылки его мелодизма[173]. Мелодизм не сыграл значительной роли, сам Белый не придавал ему большого значения, но подход характерен:
«Эта маленькая тетрадь — поиски формы… В новаторских попытках сказывалось лишь естественное разделение труда в гранении деталей стиха: появились ритмисты, появились футуристы, подчеркнувшие звук слова; появились имажинисты, подчеркнувшие образ, и т. д. Ныне стих перегружен ухищрениями образа, ритма, инструментовки, но всеми школами… пропущена одна существенная сторона стиха: мелодия целого».
Ни символизм, ни акмеизм, ни футуризм, ни другие течения не исчерпывали, конечно, своих задач задачами чисто формальными. Часто они стояли даже на втором плане. Но существенно то, что сплошь и рядом они ставились вне связи с заданиями идеологическими, т. е. изолированно, побочно, как поиски новой и более совершенной формы — an und fdrsich*. [* В себе и для себя (нем.)]
И вот — самый принцип поисков формы вне ее связанности с содержанием есть явление ненормальное. Экспериментализм оправдан как упражнение, но не как цель. Все «ухищрения образа, ритма, инструментовки» — законны, необходимы. Но только как средство, не как нечто самодовлеющее. Если форма есть, действительно, воплощение содержания («Как будто совершенная форма не есть та, которую до последнего изгиба наполняет содержание». Вейдле «Сумерки стиха»), то всё, только украшающее, органически не связанное с целым стихотворения, является по существу излишним, утяжеляющим, засоряющим.
Отношение к форме как к чему-то самодовлеющему необходимо вытекало из самого принципа «искусство для искусства», провозглашение которого в 90-х годах прошлого столетия послужило, быть может, исходным пунктом всего процесса. «Искусство для искусства» оправдывало игру ради нее самой, эстетское пересыпание драгоценностей из ладони в ладонь. Для времени своего провозглашения этот принцип был опять-таки необходим и верен. Он явился противовесом принципу «служебности» искусства 70-х годов, когда требовалась от художника проповедь гражданских добродетелей и «окончание университета по естественно-историческому факультету», когда забывалось, что методы воздействия искусства совершенно самостоятельны, что интуитивность искусства, внелогический, «музыкальный» его строй, ставит его в плоскость, не соизмеримую с какой бы то ни было другой областью, особенно научной. Принцип «искусство для искусства» освободил поэта, вернул поэзии право вообще называться искусством.
Но, с более широкой точки зрения, он, бесспорно, недостаточен. Судьба искусства не есть бесконечная варка в собственном соку, назначение искусства гораздо шире, чем только служить приятным отдыхом, как бы высоко такой отдых ни понимался (до шопенгауэрского чистого созерцания включительно). Цель искусства в конечном счете — воздействие на жизнь. Оно должно «воспламенять бойца для битвы», «глаголом жечь сердца людей». Техника — «жало мудрыя змеи»[174] — только средство на этом пути. Содержание произведения искусства и есть та сторона его, которая переступает за границу специфических особенностей данного искусства. Например: историческое, бытоописательное, философское содержание в поэзии, — словом, все то, что принципом искусства для искусства объединялось под презрительной кличкой «литературы».
Однако отрицание «литературы» ведет в пределе и к отрицанию формы. Отсутствие содержания делает излишними и средства его выражения, т. е. уничтожает всё произведение. Форма пустеет, ей нечего воплощать. Понятен провал французских парнасцев, Малларме, Поля Валерии и др. (см. Вейдле. «Чистая поэзия»), где принцип искусства для искусства приводит поэзию к самоотрицанию, к отказу от творчества вообще.
Желая придти к цели, необходимо, конечно, предварительно научиться ходить. Но выйдя в дорогу, следует смотреть на цель, а не под ноги: иначе будет блуждание, быть может, полезное для здоровья, но не приводящее к цели кратчайшим, т. е. наилучшим путем. Чтобы выявить содержание, внимание художника должно быть направлено прежде всего на само содержание. Форма явится как следствие. Один из лучших способов усовершенствовать форму — забыть о ней.
Результаты работы последних десятилетий велики: преобразования в области метров (всевозможные стяжения), рифм (аллитерации и ассонансы|), композиции (пользование редкими формами строф) и другие, действительно очень существенные нововведения. Но дальнейшие перспективы в этом направлении исчерпаны. Что же, может быть предпринято путешествие, ради которого велась вся работа. Могут быть реабилитированы понятия «литературы», темы, содержания, и творческое внимании поэзии решительно переведено на них.
Этот сдвиг не только желателен, но и ясно наметился уже в эмигрантской поэзии последних лет. Зинаида Гиппиус требует «человеческого таланта» от поэта, кроме таланта чисто поэтического. Марина Цветаева называет это «даром души», выдвигает стихи детские, дилетантские, напоминает о недостаточности для поэзии одной техники (см. статью М. Цветаевой «Искусство при свете совести». — Соврем<енные> записки. < 1933>. № 50). Это делает Цветаева — поэтесса огромной формальной активности, один из сборников которой назван — «Ремесло».
Поэзия «Чисел» дает пример осуществления этого принципа. «Числами» явлено вполне выраженное поэтическое лицо. Нет сомнения, что центр внимания «Чисел» направлен на тему. Это было вызвано, возможно, причинами общекультурными, не лежащими в самой поэзии. Отсутствие читателя, изолированность современного поэта (эмигрантского особенно) должны были вызвать поэзию интимную, поэзию самого важного, для себя. Общий идеологический кризис требовал пересмотра всех основных культурных, философских, религиозных ценностей. Отсюда темы «Чисел» — смысловая оценка жизни, личности, мира; индивидуальная смерть как центральная тема. Темы религиозно-философские.
Формальные искания отодвинуты в «Числах» на второй план. Требуется, конечно, поэтическая культура, — каждый современный поэт должен так или иначе пройти сквозь учебу технических достижений предшествующего периода, но дальнейшая активность в этом направлении не обязательна. И поразительно, что, несмотря на отсутствие подобной активности или, может быть, именно в силу этого «Числами» дано уже новое формальное направление: своеобразный «аскетизм формы». Четкость и чистота ее, разгрузка от всего лишнего, внешнего, малосущественного.
Аскетизм формы не есть единственная открывающаяся возможность. Желательно полное использование всех технических завоеваний как средства к повышению смысловой выразительности стиха. Насколько плодотворен такой подход, показывает пример Блока. Огромное значение Блока именно в том, что им был использован формальный опыт старших символистов и впервые широко и без экспериментирования применен (на это уже указывалось некоторыми советскими критиками, напр<имер>, Жирмунским). В наше время на этом пути стоит, возможно, Цветаева.
Роль Блока или Цветаевой понятна. Но насколько оправдано существование второстепенных поэтов, которых «так много»? Говорить приходится, конечно, только о тех из них, для кого поэзия является делом, средством самосознания и самовыявления. Значение поэта определяется не культурностью или даже талантом, а, в первую очередь, серьезностью его подхода. Роль таких поэтов велика. Не важно, что труд их не находит читателя, не переступает пределов поэтической кухни. Необходима непрерывность движения. Не надо давать отдохнуть — надо культивировать почву, на которой мог бы возрасти крупный поэт будущего, в случае если он появится. Гении не падают с неба. Назначение мелких поэтов — создать «органическую среду, питательный бульон, необходимый творчеству нескольких больших поэтов» (В. Вейдле).
Показательна «теория дядюшек», выдвинутая некоторыми советскими формалистами: великий поэт учится не у своих столь же великих предшественников (отцов, так сказать), а у дядюшек — второстепенных поэтов предыдущих периодов. Задача мелких поэтов — расчистка пути для большого, «прямыми сделать стези ему». Если использованность языковых средств (на которую указывает в своих статьях Вейдле), может быть, и не позволит в эмиграционной среде вырасти Пушкину, то Блок в ней возможен — поэт, настолько сильный, чтобы разорвать бойкот равнодушия вокруг современной поэзии и вновь ударить по сердцам масс «с неведомой силой».
Впрочем, едва ли только отсутствием достаточно крупных поэтов объясняется читательское невнимание. Старшее поколение эмиграции — люди без кожи, люди, пережившие крушение всех идейных основ и боящиеся малейшего прикосновения к свежей ране. Младшее поколение, не чувствуя себя в силах жить вовсе без кожи, спешно подыскивает сносный эрзац. Все новые идеологии, увлекающие молодежь, являются подобным эрзацем — идеологиями, наспех сколоченными, лишенными религиозной или даже прочной общекультурной базы, но жадно подхватываемыми: на безрыбье и рак рыба. По самой своей задаче (дать хотя бы не глубокий, но скорый ответ) новые идеологии должны уклоняться от проблем слишком сложных, т. е. именно тех, на путь преодоления которых так смело вступает современная ничего нет удивительного, если на время она останется предоставленной самой себе.
Однако рано или поздно необходимость более прочной идеологии должна обнаружиться. Рано или поздно масса остановится хотя бы перед тем же «числовским» вопросом о смерти. Оправдание смысла индивидуальной жизни жизнью в коллективе (будь то нация, класс или что угодно еще) — самообман. Коллектив более длителен, но в конце концов так же смертен, как личность. Во всех внерелигиозных идеологиях проблема смерти только затушевывается. Не разрешая ее по существу, они оставляют смысловую оценку жизни висеть в воздухе в такой же мере, как и до своего появления. И когда это будет осознано, вопрос будет поставлен, тогда «Числа» понадобятся, окажутся в созвучье с эпохой. До тех пор поэзия должна спокойно ждать и работать.
Эмиграция имеет свой опыт, иной, чем остальная Россия, пользуется иными возможностями его выявления. Эмиграция не только может — должна сказать свое слово. И поворот поэзии от экспериментализма к интимности, может быть, и вызван больше всего тем, что слишком многое надо сказать. Не до экспериментирования тут.
Не следует бояться пессимизма и гнаться за искусственной бодростью. Важно только одно — чтобы голос был глубок и искренен. Пусть он даже будет голым криком отчаянья — чем глубже пессимизм, тем прочнее вырастающий из него оптимизм.
Поэзия должна выработать новую форму, обеспечивающую ей максимальную насыщенность содержания при максимальном лаконизме формы. Надо так или иначе зафиксировать сказанное; отсюда печатанье книг и журналов, никем не читаемых. Это единственный способ сконсервировать добытое до времени, когда оно сможет понадобиться (не понадобится — дело не наше).
Я эти торопливые слова
Бросаю в мир — бутылкою, — в стихии
Бездонного людского равнодушья,
Бросаю, как бутылку в океан.
Д. Кнут.
Первая задача современного поэта — изложить самое насущное языком подобной записки (хотя бы краткое, но точное указание широты и долготы крушения). Вторая задача — хорошо закупорить бутылку и предоставить ее на милость судьбы.