Московские мифы О поэзии Генриха Сапгира

Московские мифы

О поэзии Генриха Сапгира

Вряд ли кто-нибудь назовет Генриха Сапгира традиционным поэтом. Или детским поэтом. Или визуальным поэтом. Он сам себя называл формалистом. А я бы сказал просто: поэт, справедливо полагающий, что для достижения своих целей может использовать любые средства: и верлибр, и визуальные стихи, и классические строфы. Примечательно, что поэт ни от чего не отказывается — ни от «безнадежно устаревшего и скомпрометировавшего себя» ямба (как известно, одна из книг Сапгира так и называется: «Сонеты на рубашках», где он наглядно продемонстрировал, как можно написать сверхсовременную книгу, используя форму, известную с 13 в.), ни от визуальных стихов, ни от той оригинальной формы, которую сам он называет «рваные стихи»:

где-то в прошлом за Ура

продувает снег бара

слышу крики лай соба

волны ходят по толпе:

— На дороге… — Где?.. — ЧП!

вся колонна в снег легла

на ветру они лежат

как Малевича квадрат —

эти черные бушла

и бросаясь рвут овча

и ругаясь бьет нача

и орет над голово

как взбесившийся конво

чем бушлаты недово

что им надо; надо во

<…>

цатый век — зима везде

мятый век — зека — и с де

нам знакомая оде

на экране шути шут

а в цеху бушлаты шьют

«Бушлат»

Усеченные слова, царапающие глаз и поражающие новизной, несут большую эмоциональную и смысловую нагрузку, чем «нормальные». Реальность сдвинута, «остранена», доведена до абсурда. ЧП и зека — вполне обычные аббревиатуры, естественно вписываются в ряд слов неестественных, как сама реальность, о которой повествуется. И также становятся странными. «Черный квадрат» Малевича приобретает неожиданные и страшные очертания. Повествовательный тон, рваные стихи, никаких восклицаний, никакой патетики. Но эффект — странное дело — усиливается в обратной пропорции: чем больше недосказано, тем сильнее воздействие стихов.

Формальные задачи Сапгир связывает не с какой-то теоретической установкой, а с видением мира. «Для меня искусство — не развлечение, своими стихами я хочу передать некую реальность, которую вижу за той очевидной реальностью, в которой мы существуем», — говорил он сам. Художественная — иная — реальность, встающая за очевидной, может быть показана как возможность, разыгранная в подсознании одного из героев, как в стихотворении «Предпраздничная ночь» (причем поэт так смешивает эти две реальности — бытовую и художественную, — что одна врастает в другую благодаря зримости и достоверности деталей, диалогов, голосов):

Пахнет пирогами. Тихо.

Прилегла и спит старуха.

Из-за ширмы вышел зять,

Наклонился что-то взять.

Мигом сын вскочил с постели

И стоит в одном белье —

Тело белеет.

Вдруг

Зять схватил утюг.

Хряк, —

Сына сбил с ног.

(Крикнуть порывалось,

Но пресекся голос,

Встал отдельно каждый волос.)

Зять глядит зловеще:

«А ну, теща, отдавай мои вещи!»

Надвигается на тещу —

И не зять, а дворник —

И не дворник, а пожарник.

За окном кричат: Пожар,

Запевает пьяный хор.

В багровом отсвете пожара

За столом пируют гости.

Зять сидит на главном месте.

Рядом с ним соседка Вера

Хлопает стаканом водку.

Зять облапил, жмет соседку.

Целовать! Она не хочет,

Вырывается, хохочет.

Зять кричит: «Женюсь, ура!

А законную жену

Из квартиры выгоню

Или в гроб вгоню!»

<…>

Сын стоит в одном белье.

Из-за ширмы вышел зять,

Наклонился что-то взять:

— Эх, погодка хороша,

— С праздником вас, мамаша.

В художественном произведении обе реальности существуют, все события происходят одновременно. То, что намечено автором как возможность и подчеркнуто ироничной концовкой, тем не менее свершилось: это художественное событие не менее достоверно, чем то, что произошло на самом деле. Нередко Сапгир изображает иную реальность откровенно — как сон («Ночь»), гротескное, доведенное до абсурда описание живописного полотна («Икар») или спектакля («Премьера»), или даже похорон («Провинциальные похороны»), или любого самого заурядного происшествия («Урок», «Боров» и многие другие стихотворения из книги «Гротески»). Гротеск, гипербола дают возможность поэту увеличить почти до вселенских масштабов, показать в свете прожекторов, как в миниспектакле, уродливость и ущербность жизни, избегая при этом каких-либо комментариев и назиданий. Многие стихи Сапгира воспринимаются именно как действо, автор показывает или рассказывает, не смешиваясь при этом ни с событиями, ни с персонажами, отделяя свой голос от их голосов, а себя от происходящего. Однако в «Псалмах», в которых стихи должны по определению строиться на ораторской речи и звучать от первого лица, голос автора неизбежно вплетается (к примеру, в заключительных стихах приводящегося ниже псалма) в хор, «остраняющий» поэзию древнего псалмопевца и заставляющий ее говорить современным языком:

1. На реках Вавилонских сидели мы и плакали

— О нори — нора!

— О нори — нора руоло!

— Юде юде пой пой! Веселее! —

смеялись пленившие нас

— Ер зангт ви ди айниге Нахтигаль

— Вейли башар, Вейли байон!

— Юде юде пляши! Гоп — гоп!

2. Они стояли сложив руки на автоматах

— О Яхве!

их собаки — убийцы глядели на нас

                                   с любопытством

— О лейви баарам бацы Цион

на земле чужой!

3. Жирная копоть наших детей

оседала на лицах

и мы уходили

в трубу крематория

дымом — в небо

4. Попомни Господи сынам Едомовым

день Ерусалима

Когда они говорили

— Цершторен, приказ § 125

— Фернихтен, Приказ § 126

— Фертильген, § 127

5. Дочери Вавилона расхаживали среди нас

поскрипывая лакированными сапожками —

шестимесячные овечки

с немецкими овчарками

— О нори — нора! руоло!

Хлыст! хлыст! —

Ершиссен

6. Блажен кто возьмет и разобьет

младенцев ваших о камень

«Псалом 136»

Благодаря многоплановости и многоязычию размываются пространственно-временные границы. Вавилонское пленение, фашистский концлагерь и современность существуют одновременно. С голосом древнего псалмопевца перекликаются голоса узников, перебиваемые командами на немецком. Иноязычная речь — будь то слова молитвы на иврите или отрывистые команды по-немецки — художественно оправдана и в данном контексте естественна. Удивительно не многоязычное и многоголосое звучание стиха — удивительна его зримость, я бы сказал, кинематографичность. К слову сказать, Генрих Сапгир много работал в кино — по его сценариям снято немало мультфильмов. В других псалмах авторский голос звучит еще отчетливее:

5. Боже новую песнь воспою Тебе

на псалтыри

на гитаре

на пустыре

и на базаре — воспою Тебе!

6. Зачем ты нас оставил?

Господин

это против правил

7. Мы

достойны Хиросимы

Все же Господи спаси, мы

так хотим чтобы нас

хоть кто-нибудь спас

«Псалом 143»

Ирония, языковая игра, неологизмы, элементы современной жизни, даже научные термины устраняют излишнюю патетику, не снижая при этом смысла, не превращаясь в ерничанье, даже когда автор ходит по грани между хвалой и хулой и едва ли не богохульствует:

1. Хвалите Господа с небес

все ангелодемоны

все бесоархангелы

все солнцемолекулы

все атомозвезды

2. Он повелел — и сотворилось

злодобро и доброзлом

завязаны узлом

Да здравствует твоя жестокомилость!

3. Хвалить — хули

Хулить — хвали

Хвалите Господа с земли

при том хулите не боясь

равнинопад

и тигробык

и овцегад

и нищекнязь

и святогнус

и англонегр

и немцерус

и старцедев

и умоглуп

и всякий зев

и всякий пуп

хвалите Атеистобог!

4. И ухорук

и глазоног

и хвосторог —

Аллилуйя!

«Псалом 148»

Не отказываясь от слова как от такового, как это стремится сделать Ры Никонова и ее последователи, не насилуя язык и не пытаясь «ограничить его гегемонию» (Дмитрий Булатов), Сапгир пользуется всей языковой палитрой, включая архаизмы («Жития»), библейскую лексику («Псалмы») и словарь XIX века, как например, в «Этюдах в манере Огарева и Полонского», в которых через смешение и смещение языковых и временных пластов выявлена неделимость времени, истории. Однако Сапгир бывает чрезвычайно экономен, даже скуп в применении словаря и изобразительных языковых средств, бывает, и вовсе обходится только знаками, графикой (при этом не выдвигая каких-либо «основополагающих» теорий), как в цикле «Стихи из трех элементов»:

1. Вопрос                              2.Ответ

?                                             ?

                                               ??

                                               ???

                                               ????

                                               ?????

                                               !?!?!?!?

                                               !??!??!??!??

                                               ????????????

3. Подтекст

…!

/……………………?!/

..?

/……………………!/

…

/……………………?!/

Бывает же, наоборот, поэт щедро разбрасывает языковые находки, обогащая русский язык заимствованиями, не сужая, а раздвигая его границы, как в сонете «Звезда» из «Лингвистических сонетов»:

Стар неба круг сверлит над космодромом

Как сквозь вуаль мерцает Эстуаль[336]

Зеркально отраженная изломом

Уходит Стелла коридором вдаль

Штерн — лаковый журнал — редактор Фауст

Звезда над колокольней смотрит вниз

Юлдуз по всем кочевьям расплескалась

И сытою отрыжкою — Ылдыз,

Мириады глоток произносят так

Здесь блеск и ужас и восторг и мрак

И падающий в космос одиночка

И звездам соответствует везде

Лучистый взрыв ЗэДэ или эСТэ

Где Эс есть свет, а тЭ есть точка

Смысл, звучание и языковая игра здесь нераздельны: слово «звезда», отраженное в языках, преодолевая языковые барьеры, продлевает смысл, делает его объемнее. Звук продлевается в жесте, в действии, в графике, взрывается и вновь превращается в точку, в свет, возвращается в космос. Это и есть словосмысл, к которому поэт пришел своим путем, не подражая, как это теперь стало модным, Хлебникову или другим футуристам начала века.

Реальность в стихах Сапгира превращается в миф, а миф — даже классический — трансформируется, врастая в художественную (и потому достоверную) реальность. Это, если хотите, мифотворчество, но особого рода: вечные мифы-архетипы преломляются в современности, каждый раз на сдвиге, выявляя современность на фоне истории, настоящее на фоне вечного. Миф, данный в движении и преображенный, перестает быть иллюстрацией, превращается в образ, с помощью которого создается художественная реальность произведения. Только таким образом миф может стряхнуть с себя пыль тысячелетий и возродиться. Одна из книг Генриха Сапгира так и называется «Московские мифы». В этих стихах Москва, друзья поэта, давно ее покинувшие, безымянные современники и предметы их обихода мифологизируются, а Зевс, Дионис, Адонис и другие герои мифов попадают по воле автора в Москву брежневских времен, где оказываются совершенно беззащитными:

Я — Адонис

Я хромаю и кровь течет из бедра

<…>

Меня погубила дура из бара

Обступили какие-то хмуро и серо

Я падаю — мне не дожить до утра

………………………………

<…>

Меня освещает белая фара

— Как твое имя парень?

— Адонис

«Адонис? Латыш наверно или эстонец»

Я — Адонис

Я совсем из другого мира

Там апельсины роняет Флора

Там ожидает меня Венера

И о несчастье узнает скоро

Дикие вепри

Бродят на Кипре…

— Ах ты бедняжка,

«Понял! он — итальяшка»

Я — Адонис!

Я чужой этим улицам и магазинам

Я чужой этим людям трезвым и пьяным

Поездам телевизорам и телефонам

Сигаретам газетам рассветам туманам

«Нет

Скорей

Это

Еврей»

Я — Адонис

Я сквозь дебри за вепрем бежал и дрожал

Меня ветви за пятки хватали пытали

Меня били! любили! хотели! потели!

Я любезен богине Венере

Я не здесь! Я не ваш! Я не верю!

— Сумасшедший ясно

— Но откуда он?

— Неизвестно

Я — Адонис

«Умирающий Адонис»

Мифический ли герой оказался в современности, или это в жизнь мифа ворвалась действительность, улица. (Без которой Сапгира — и человека, и, конечно же, поэта вообразить невозможно.) Сострадая Адонису, поэт как бы говорит: «Да, в такой жизни богу не выжить». Ирония, монолог в обрамлении диалога (возможно, патрульных милиционеров), наложение двух реальностей одну на другую, емкая кинематографичность действия — излюбленные средства Сапгира, помогающие ему избежать пафоса, патетики, назидательности. Даже когда поэт совершенно отстраняется от злободневности, что бывает не очень часто, как бы возвышаясь над тем, что происходит здесь и сейчас, он и тогда показывает две реальности, а свой голос растворяет в голосах персонажей:

— В небе что видишь, женщина?

— Там алое, там золото…

Кинжалы и камзолы там.

Идут идут торжественно…

Штандарты и знамена там.

И грифы и вороны там.

И графы и бароны там —

И нищих миллионы там.

<…>

Что это за нашествие?

Чье это сумасшествие?

— Здесь гордость, злость и лесть,

Корысть и любострастие,

Грех со слоновой пастью

И грех еще клыкастее…

И всех не перечесть!

Летят трубя и каркая!

Ты — игрушка яркая,

Их приз — добыча жаркая,

Ты — их дворец и трон,

Вся боль и унижение,

Ты — поле их сражения,

Ты — их Армагеддон!

«Армагеддон»